Риточка любила глянцевые страницы, сон, забытье, которое он дарил. Она сделает глянцевый фальшивый праздник, поставит везде белые каллы в высоких прозрачных колбах, нарежет тонкими ломтями ароматные зеленые яблоки и свежую оранжевую морковь, она разольет по треугольным рюмочкам сладкий мартини и позовет знаменитостей, а после мартини выйдет Нора в каракулевой черной накидке и скажет несколько смущенных и глубоких слов о Кремере, и он в благодарность станет целовать своими толстыми губами ее тонкие смуглые кисти. Она грезила.
Риточка бежала навстречу, на встречи, а эти встречи бежали на нее, скользили по изгибам времени, словно серферы, они подпрыгивали на волнах, обдаваемые градом брызг, и в ушах у них, у этих мчащихся к Риточке встреч, были буги-вуги и рок-н-ролл, музыка отваги и легкости труда, которую простолюдины именуют жизнью.
Она отобрала милашек для работы на презентации, всех чуть полненьких, так лучше для живописи, решила она, обсудила во всех деталях с флористами цветы, букеты, вазы, выпила бутылочку отборной минералки с директором камерного оркестра за обсуждением репертуара. Она выбрала в светомастерской самые лучшие лампы и подсветки, которые позволят во время торжества несколько раз поменять день на ночь, утро на вечер, задушевную беседу на светский раут, светский раут на лирическое пати.
Она несколько раз набирала Нору.
Та не отвечала.
Дуется, наверное, – подумала Риточка и тут же принялась думать о дресс-коде.
Я не люблю мучительных разговоров, – насупилась Риточка, разглядывая как будто еще больше почерневшую Нору.
Они обедали в их любимом ресторанчике рядом с концертным залом, Нора всегда там маленькими глоточками проглатывала клубничный сок с лимоном и со льдом, а Риточка наслаждалась креветочным салатом и белым вином.
Я же не виновата в том, что я не испытываю неприязни по заказу? – как будто пошутила Риточка.
Как ты, девочка, такие у тебя вообще дела? – внезапно спросила Нора. – Чем ты занимаешься?
Риточка обалдела и даже хихикнула.
Нора, ты что? Ты же лучше других знаешь, чем я занимаюсь: выставкой, твоим настроением, нелепыми жизненными заботами. Ты что, нездорова?
Нора как будто погрузилась в задумчивость и впервые за эти, такие прозрачные и непривычно легкие для нее месяцы сыграла с Риточкой, почувствовав в пальцах зуд по щелбану. А ну как засадить этой самозванке, этой дурнушке, прокравшейся в ее жизнь с черного хода!
Прости, – рассеяно сказал Нора, – я в последнее время все время не о том думаю.
А о чем? – попалась Риточка.
Я недавно познакомилась с одним любопытным человеком. Он нам поможет и с Кремером, и во многом другом.
Кому нам?
Нам всем.
Риточке сделалось неприятно.
Риточке сделалось неприятно и понятно, что Нора поступит с ней, как захочет. Прогонит вообще отовсюду и будет грустно, и на работе будут ругать за проваленный контракт.
Нора увидела эти мысли.
Ей показалось, что она проснулась.
За соседними столиками курили, ели, целовались, разговаривали по делам, играла музыка, официант с кривой челкой двумя пальцами ставил высокие бокалы с разноцветным содержимым прямо под нос истекающим слюной любительницам каденций и музыканта Плеткина.
Отчетливое прояснение посылал ей каждый предмет в этом кафе и за его пределами: потоки весеннего света, запахи кофе, копошение и роение молекул в уснувших за цветочными горшками мухах, движение небесных тел.
Как с ней поступить?
Ей стало опять тяжело, как было тяжело всю жизнь, до Риточки.
С ней – никак.
Она не только уколола Риточку, на ходу придумав Идальго – так Нора мгновенно окрестила новобранца, которого отправила на войну против Риточки и Павла за свои интересы – но и передала привет Паше. Он тоже клюнет, она знала, он решит, что вот она правда, есть некий Идальго, и потеряет к Риточке интерес.
Все так и получилось. Пока Нора раскладывала каталог Кремера, в этом порядке, другом, третьем, ставила цифры под слайдами, придумывала к каждой из картин правду и ложь, много и вкусно переписываясь по этому поводу с Кремером, который за такое внимание и тщательность теперь был всецело под ее влиянием и в благодарность лично занимался с Анютой итальянским, Риточкина голова сосредоточено варила ужасы, от которых не помогал ни ее легкий нрав, ни переливающийся смех, ни красиво расцветшая фиалка на большом белом подоконнике. Риточка знала за собой, что она никакая не интриганка, а милая дурочка, что ее дело вдыхать и выдыхать, а не сражаться с Норой, которую, конечно, задела, но не нарочно же, не нарочно?
Нора настроила Кремера против Риточкиных услуг.
Кремер попросил Павла не делать из его выставки свальный грех сведения счетов.
Павел обиделся.
Нора делала каталог с удвоенным вдохновением, и Кремер назначил ей за него личный гонорар, потому что захотел иметь такой каталог-оду себе независимо от выставки.
Нора была с Павлом не просто мила, но нежна. Он спросил ее о некоем Идальго, Риточка сказала ему об испанском эксперте, которого Нора планирует привлечь.
Идальго – это рыцарь, а не эксперт, – поправила она его.
Она уговорила его поехать вместе проведать дочь.
Он был тронут и согласился.
Риточке он сказал, что пока работу надо притормозить до их возвращения из Италии. Работу, а не прекрасную дружбу, которая не зависит ни от каких тупых личностей. Так он выразился.
Он обедал с ней дважды, и во второй раз она так волновалась, что повела себя фривольно.
Он не дошел до конца в сближении, но дошел довольно далеко в машине перед ее подъездом, как сделала когда-то Нора, когда он их впервые увидел вместе.
Риточка на работе вообще ничего не сказала, сделав вид, что подготовка выставки продолжается.
Нора соблазнила его в тот же вечер, хотя, как всегда, недомогала, но соблазнила уверенно.
Каждый двигался как мог.
Но умирала только Нора.
Как в недавнем январе, они паковали чемоданы.
Он поглядывал на неловкие норины движения, словно движения вывихнутых рук, думал о том, что она возбуждает его по-прежнему, что он еще молод и полон сил. Риточка нравилась ему все больше волшебным ощущением легкости, которое происходило из золотистого цвета ее глаз, он чувствовал от всколыхнувшегося интереса к женщинам эдакую мужскую веселость мысли. Перспектива попить волшебного кьянти с видом на божественный закат в Палермо будоражила его и наполняла сердце сладким предвкушением давно заслуженного отдыха.
Ты что больше всего любишь? – спросила Нора просто для заполнения паузы, но при этом демонстрируя Павлу свою прежнюю заинтересованность в нем.
Я люблю наслаждаться женщиной, глядя на море.
Они уже три недели жили без Анюты, Павел расслабился, позволял себе шутить фривольно, сажать Нору к себе на колени, как он делал когда-то еще до рождения дочери, и с громким чмоканьем целовать в губы.
Господи, – охнула Нора, – когда же ты успел полюбить это? Мастурбировал пионером в Артеке?
Он не стал рассказывать, как они с Майклом ездили в Сочи, отдыхали там в старинном сталинском санатории с девочками, которые оказывали им услуги сексуального характера на больших белых балконах. Девочки ласкали их, а они сладко предавались всей полноте ощущений, глядя на гуляющую внизу под балконами морскую волну.
Это было тогда тотальное превосходство над миром.
Это было тогда мужское величие, кончиком своей крайней плоти словно приподнимающее, вздергивающее за макушку весь мир и ставящее его на место.
Это тогда был сладчайший из оргазмов и сильнейшая из свобод.
Он прекрасно помнил холодное и красивое личико его тогдашней – на три дня – девчонки. Она как две капли воды напоминала Эммануэль Синье, молоденькую жену Романа Полянского, которую он так удачно развратил за считанные годы. Она прекрасно работала, почти не говорила, чтобы не выказывать своего провинциального акцента, ела только зелень, Павлу даже становилось не по себе, когда он представлял себе, что творится в ее бедном желудке, наполненном пережеванной травой и вечным мартини.
Он всегда была на высоченных каблуках: на балконе, в спальне, ванной, на пляже, изящно валяясь рядом с ним на ароматном кипарисовом лежаке.
Подумав секунду над этим ответом, Нора встала с дивана, куда присела на секунду передохнуть, провела рукой по своим каштановым коротко стриженым волосам (под мальчика, опять подумал он), подошла к окну, закурила.
Ты опять куришь?
Я не понимаю, почему у тебя не получается всегда так точно и красиво изъясняться, так смело. Она сказала это почти искренне. Но, конечно, в первую очередь, чтобы польстить.
Он улыбнулся.
Он почувствовал тепло. Она – холодную волну, которую всегда вызывала в ней даже малейшая неискренность.
Мы опаздываем.
Да, мы опаздываем, я вижу. Сейчас закончу с чемоданами.
Он приготовился ждать и не нервничать.
Она – собираться, забывать, доходить до исступления и изнеможения. Вспоминать, расстегивать, возвращаться. Плакать от бессилия, глубоко затягиваясь.
Через 4 часа самолет в Палермо. Они еще никогда там не были, Кремеры переехали туда несколько лет назад, и они пока что так и собрались навестить их. Не было особой нужды. Она, конечно, пойдет по шмоткам! Италия же! Он стерпит, пойдет с ней и Анютой. Он будет хорошим папой, хорошим мужем, который стоит на пороге новых романтических отношений с молодой любовницей, но он верен себе, семье, дочери. В конце концов, в Италии все не так дорого. Это уже не будет соревнование в равнодушии, как в Другом Городе. Он будет великодушен, он же победил ее. Он зажал ее теперь, прищучил, она теперь кисочка и будет с ним мур-мур-мур. Он знал, что станет восхищаться Палермо, станет уважать его за древности и красоты, будет примерным примитивным туристом, будет послушно ходить с раскрытым ртом, испускать восторги, злить этим Нору. Будет по-одесски, с акцентом, с особенным причмоком, выражать восхищение. Теперь он завоевал право быть собой.