Может быть, все-таки нужен муж, дети?
Благородный иностранец, врач английских кровей.
Страстный итальянец, обладатель густых бровей.
Авантюрный марокканец или просто умный еврей.
Риточка болела.
В конце концов, это они, эти старые-чужие, втянули ее, чтобы оживить себе кровь.
Они уже завяли друг от друга, и они придумали себе игру в нее, Риточку.
Они вытрутся ею, они положат в нее свой хлам, они закапают ее свежую кровь себе в глаза и нос, как наркотик, и выпросят у боженьки себе еще чуточку кроводвижения, еще чуточку воздухоплаванья и другого spa, которые должны быть дарованы только молодым, чтобы у них была возможность достать из себя Судьбу.
Эти двое, думала Риточка, уже приготовлены Судьбой, на них уже и ценник, и бирка с местом назначения, так вот почему, вот почему они воруют у меня мою молодость, они просто хотят выкрасть из меня еще чуть-чуть свежего неба!
Ей позвонил Кремер.
Давно хотел лично, – выдохнул он в трубку. – Тут о вас говорят так комплиментарно. Поможете мне прилично выглядеть на Родине?
Для маленького устроителя праздников из маленькой праздниковой конторы звонок такого гиганта был большой честью.
Потом ей позвонил Павел. Сказал заговорщески:
Выставка будет, ничего тормозить не надо, наоборот, надо ускориться.
Для маленького устроителя праздников из маленького праздничного агентства звонок такого богача был большой честью.
Вдохновленная участием Кремера в интриге и его подставным звонком, прикрывая надорванную и заплеванную душу маленькой смуглой ладошкой, ей позвонила и сама Нора:
Ну как ты, девочка?
Риточка болела. На работе ее гладил Андрюша, она исправно рассказывала ему о благоприятной суете вокруг прожекта, который грозился озолотить контору, но она уже не сверкала, а Андрюша гладил ее уже не сверкающую, потому что она принесет ему не только куш, но и сто душ, то есть известность, а это для маленькой конторы с маленькими устроителями – настоящий гешефт.
Риточка все время вспоминала, что никогда раньше не хотела ничего. От этого искрилась и была такой легкой. Как ночное казахское небо. Как дневное казахское небе, без ветерка и облачка. Она хотела только пить наэлектризованный городской воздух с неоновыми трубками вывесок и рекламы, мчаться со скоростью ветра под музыку из автомобильных динамиков, ласкаться ко всем и чувствовать чудодейственную власть своей отмычки.
Но ее заразили, меня заразили, повторяла она в лихорадке, втянули в свое паучье дело, в свое тянучье дело.
Может быть, тогда попытаться умыкнуть Кремера и насолить им всем? Для девушки на выданье каждый парень чем не жених?
Вы говорите, гомосексуализм? – Нина подняла одну бровь, затем вторую, не в силах выбрать, какой из двух бровей она должна отработать эту тему. – Здесь в Италии он не вызывает никакого интереса. Это не вещь, не суть, не явление, не феномен, – неумело скаламбурила она.
Анюта слушала разве что не разинув рот.
Нора сидела рядом с ней, купив ей в этот волшебный итальянский весенний день и сумку, и юбку, и свитер, и брюки, и гладила ее по спине, одновременно ласково и отстраненно, словно в находясь в глубокой медитации.
Тему гомосексуализма за этот прекрасный вечерний чай принес Кремер, за круглый стол, под низкий тряпичный абажур в мелкий цветочек с кистями, к варенью из айвы… Он решил написать пару античных сюжетов и раздумывал над Нарциссом.
По-моему, гомосексуализм – это что-то лишнее, – усмехнулся Павел, поглядывая на Анюту, – какая в нем радость для нормальных людей? Даже как рекламный ход – и то лишнее, – поразмыслив добавил он.
Нина передумала умничать, в конце концов, почему бы ей не поддержать тему, для нее самой совершенно безопасную. Ну, увлечется Кремер гомосексуализмом, влюбится в какого-нибудь натурщика и что? Куда лучше, чем в натурщицу!
Это такой виток развития, – добавила она, закончив внутреннюю работу по этому поводу, – он необходим, чтобы от него оттолкнуться и идти дальше. Плыть, плыть, не идти.
У меня такие друзья есть, – с гордостью констатировала Анюта.
В Москве или в Италии? – с неподдельным интересом поинтересовалась Нина.
И там, и там, – хихикнула Анюта, – они везде есть!
Отчего-то все молча посмотрели на Нору.
Сразу после горячительной и защитительной речи Кремера, что это и есть настоящая страсть, которая объединяет не разное, а идентичное, тем самым подчеркивая его идентичного, значимость.
Это не так, – спокойно сказала Нора, – это разное. Одинаковое не притягивается. В таком союзе ты как будто добираешь то, чего у тебя нет. Другое.
А что у твоей Риточки другое? – внезапно спросила Анюта – не нарочно, а просто любознательно.
Кремер принялся стучать ложкой о свой стакан, засунув глаза на дно к чаинкам, он принципиально пил чай из стакана с подстаканником, правда, работы Фаберже.
Павел начал срочно рыться в мобильном телефоне, пытаясь спрятать взгляд в расщелины между телефонными номерами.
Нина икнула.
Понимаешь, девочка, – спокойно, но очень тоненьким голоском проговорила Нора, – у нее был красивый и радостный смех, а я совсем не умею смеяться.
Норе сделалось очень больно.
Это Риточкин смех зазвенел в ее ушах, она вспомнила ее ореховые глаза и волшебную легкость, которая выпархивала от каждого ее прикосновения к миру.
Ей было нестерпимо больно от того, что она победит этих деревянных и оловянных людишек, и опять останется одна среди холода и скрипа.
У нее внутри шелушилось каменистое дно иссохшей любви, червивелись некогда золотые слова нежности, у нее внутри рос труп, пока что не занявший все, но отчаянно стремившийся к этому.
И к тому же она взаправду не умела смеяться. Когда что-то казалось ей забавным, она лаяла или выла, приучив окружающих к тому, что эти отвратительные звуки и есть ее смех.
В посещении Анюты Анюты и не заметили. Гладили, трогали и целовали, показушничали любовью. Павел вообще не очень-то умел с дочкой на людях, все выходило как-то неловко да не к месту.
Нора увлекала его своим вниманием, он отвел ее в магазины, купил для проформы пару свитеров, парился в креслах, покорно выпивая иль каффэ, иль каффе, иль каффе. Ему даже сделалось нехорошо в бутике «Два голубка» – так он ненавидел этих владельцев-пидоров, злостных вымогателей и обманщиков его жены.
Он исполнил партию любящего мужа, который покорно тащит по Италии гигантские картонные пакеты с одеждой вслед за своей взбудораженной женушкой из России, почти что идеально. Он не жался, он решил привычно не страдать от ее необузданных трат.
Он дал денег Анюте, которая в ответ на глубинное невнимание и извечную занятость родителей выяснением своих отношений – не важно, прекрасных или гадких – даже не сказала ему спасибо.
Он выторговал у Кремера хорошую картину в подарок. Должен же он был за свой вклад в его выставку получить компенсацию? Взял рефлекторно, по-волчьи, лучший кусок холста с толстым слоем масла.
Они, конечно, вечно соперничали. Кремер – служивший настоящей высокой цели, и Баржес – временщик, торговец-мошенник, пролезший в щель между эпохами на правах вредного насекомого. Конечно, Паша считал его бездарным. Конечно, Паша констатировал, что лучше мыть полы, торговать обносками, чем имитировать, уподобляясь электрическому камину, огонь, который на самом деле не горит.
Конечно, Кремер констатировал, что в молодости все прощал Паше за его внешнюю красоту, а потом просто терпел его из-за Норы.
Они обменялись подспудными колкостями.
Как обменялись ими и Нора с Ниной, угасающей на глазах от вида и размера нориных пакетов с одеждой.
Здесь столько и такого никто не покупает, – вздыхала Нина зло. По этим пакетам сразу узнаешь русских.
После того, как Нора и Павел улетели, еще несколько недель все эти впечатления рикошетом ударяли по Анюте.
Зачем мы взяли эту невоспитанную дурочку в свой дом? Думаешь, нам кто-нибудь спасибо скажет? – говорили они по очереди друг другу, по очереди же находя друг у друга привычное утешение в благородстве своих помыслов и деяний.
Анюта страдала, плакала от неприятного эгоизма родителей, отталкиваемая Ниной, она грезила о Галине Степановне, которой иногда посылала письма с маркой. В этот раз, в отчаянье обратить на себя внимание родителей, она передала ей с Норой подарок: яркий итальянский шелковый платок с изображением Вавилонской башни работы Брейгеля, набор носовых платков с городами Италии и коробку отменного молочного шоколада.
Но прежде чем прилететь, вернуться, ступить на мраморный пол подъезда, на серый ковролин скоростного шестицилиндрового авто, прежде чем подарить Вале плитку шоколада, прежде чем закурить, откликнуться и не откликнуться на телефонные вызовы, они летели в брюхе железной птицы, чей полет отрезает, словно ножом, одну историческую географию от другой, одно иль каффэ от другого, одно словоблудие от другого.
Они летели, каждый с трудом, надрываясь от груза и бремени плохо переваренных мыслей, забивших душевные воздушные протоки, синевато-лиловые капилляры. Он, прикрывая глаза, порыгивал побежденной Норой, терзаниями из-за Анюты, его воображение будоражило плохо скрываемое раздражение Кремера, что вот он, Павлик-кораблик, балагур и растиньяк, так удачно вывернулся, так разрумянился, что теперь небрежно башляет за развеску его картин в галерее и пару бокалов шампанского для всякой шушеры. Близкая близость с Риточкой щекотала ему нервы, все правильно, подсказывала ему его мысль на первом вираже размышления, если бы мужики не могли взять свое, то «ихнее» брали бы бабеночки, и берут уже некоторые. Но он не слабак, он еще держит территорию под своим контролем.
У его мыслей не было начал и концов. Они сновали в его голове одними туловищами, он не мог нащупать ответа на вопрос, почему Нора, почему Кремер, почему Риточка. Это были не голограммы, а переводные картинки. Он не хватался за ботву Кремера или Риточки, чтобы извлечь их из грядки и обнажить белесые чахлые или, напротив, канатообразные, цвета ржавчины их корни. Он листал людей, обстоятельства – на этот раз ему понравился просмотр, и он, немного намаявшись от мелькания, уснул, как младенец приоткрыв рот, бесси