Я кивнул. «Мои родители давно пребывают в Вашем обществе, но, в принципе, я Вас понимаю».
Палубу под нашими ногами уже заливала ледяная вода. Оркестр все играл.
«Итак», продолжила моя собеседница, зажигая новую сигарету от догорающего окурка, «мне необходимо было срочно причаститься к судьбе людского рода. Обычно все поющие в хоре получают не менее одной инкарнации в человечьем теле; нo для такого мероприятия недоставало времени, и мне пришлось избрать иной способ».
«Вы считаете», произнес я пocлe минуты молчания, «что, пробыв на утопающем судне, Вы вполне ознакомились с человеческой болью?»
«Отчего же нет? Ведь я остаюсь до самого конца! А, впрочем, вот и он», сказала Паулина, притушив сигарету о морскую волну.
Я оглянулся. За увлекательным разговором я не придавал особого значения толчкам, которые чувствовал все это время. Оказалось, что большая часть корабля уже скрылась под водой. Все лодки отошли. Десятка два беспомощных, тщетно пытающихся плыть, виднелись неподалеку. Не более дюжины человек метались по палубе. Кое-кто стоял одиноко и молился. Некоторые прислушивались к вальсу Иоганна Штрауса; несколько пар танцевали. Когда я повернулся к Паулине, за ее спиной уже сияла пара белоснежных крыл.
«Будьте здоровы, пан Коледа, мой срок истек», промолвила она, пожимая мне руку. «Я обещаю, что буду молиться за Вас». С этими словами она распростерла крылья и вскоре исчезла в ясном звездном небе.
Часа через два я утонул, нo потом еще долго сердился на этого ангела.
До следующего письма.
10. Воспоминания безымянного очевидца
По прошествии веков наше мероприятие кажется, наверное, тоскливым и жутким — плывет деревянный гроб по грязной бесконечной пенящейся воде, а сверху льет и льет, будто повернули кран в ванной на полную мощность, а потом ушли и забыли выключить; а под грязной водой пропадают стены новостроек, вспаханные поля, рыбные лотки, а из них свежие щуки, некупленные караси и окуни всплывают в неожиданный океан; и тела, миллионы тел, миллионы трупов. Над океаном трупов деревянный гроб с живыми людьми плывет неизвестно куда, и так сорок дней и сорок ночей.
А все было по-другому, радостно и ясно. Было Жилище, и в нем были Свои. Позвали в Жилище Всех, нo пришли одни Свои. Звали и Чужих, нo Чужие не пришли. У Чужих были свои Чужие дела: Чужим нравилось продавать друг дружку, Своих и самих себя, и громко, со вкусом, подсчитывать выручку. Они не смотрели на небо и не увидели тучи, хотя она надвигалась медленно и долго висела над их головами. Это старый Нух первый увидел тучу и долго говорил с ней. От тучи он и узнал, что может произойти. Тогда он построил Жилище и позвал туда всех — Своих, Чужих и Других. Свои пришли — так они и узнали, что они — Свои. Другие поблагодарили, нo отказались — они уже поняли, что умеют летать. Чужие не пришли.
Потом, когда все собрались, затворили за собой двери и прикрыли ставнями окна комнат, стихли наконец в Жилище шум и злоба огромного, Чужого мира. Тогда, наконец, мы смогли забыть о его шумных и злобных правилах и спокойно, не стесняясь, побыть Своими; а там, снаружи — хоть потоп.
Сколько было нас? Сто, сто пятьдесят человек? Пусть не врут ученые, что не могло хватить на всех места. Вместилось бы гораздо больше. И нашим домашним зверям и птицам, нашим книгам и рукописям, нашим альбомам и смешным плакатам, умным стихам и грустным песенкам, фамильным медальонам и резным креслам, вдоволь хватило бы места, будь нас и пятьсот в Жилище. По всем комнатам, по всем этажам-палубам, носился старый Нух, наш неназначенный капитан. Это потом назовут его Девкалионом, Утнапиштом и сотней других имен, а тогда не было ни одного, кто не улыбался бы при виде его гигантской бородатой фигуры с мамонтовой шкурой на плечах, при звуках его громового баса. Не было ни одного, кто бы не смеялся над его шутками: они были короткими и кололи небольно, как иголки кактуса. Легко и спокойно, на ходу, он придумывал, как лучше сделать, и все делали именно так, не чувствуя в этом унижения для себя. Все благоговели перед Хозяйкой, третьей женой Нуха — даже две старшие жены, тоже откликнувшиеся на зов.
Работы было невпроворот. Готовить, стирать, подметать, убирать, ухаживать за зверьем. Петь. Вечером все собирались в центральном зале: Шимм, старший сын Нуха, со своим старшим сыном Арпаксадом — два лучших тенора — запевали, гениальный ударник Хам в бешеном темпе колотил в барабаны и литавры, включался струнный квартет — Йапет с женами. А когда белокурая Каат, наследная принцесса Иерихонская и четвертая жена Хама, пускалась в пляс, обнажая длинные стройные ноги, веселье захлестывало всех Своих. Поющие голоса пробивались сквозь стены и потолок Жилища, и уходили далеко вверх, где им вторили голоса Других, парящих над землей. Там, наверное, Нидгалот, дочь праотца Адама и праматери Лилит, танцевала на облаке, переливаясь радугой, а ее исполинский брат Ерах, отец Каат, обращал свой полный лик к земле и улыбался; нo на земле, как всегда, не видели и не слышали ничего, а мы видели только деревянный потолок Жилища с хрустальными светильниками.
Сорок дней и сорок ночей продолжался удивительный концерт, а потом мы открыли двери и вышли; и мы увидели, что кромe нас, на земле нет никого. Утонули ли Чужие? Мы не знали; было бы очень жалко. Может, они просто ушли? А возможно, мы действительно плыли все это время, и доплыли до замечательной, неизвестной, пустой Земли?
Позже мы увидели радугу, и из-за облаков спустились Другие. Они выглядели необычно — в них было намного больше крови Лилит, чем в нас; нo большинство из них были, как и мы, потомками Адама и Хаввы от их сына Шитха, и называли себя шитхи, чтобы не забыть об этом. Разноцветные, разномастные, мерцающие, иногда почти невидимые — они тоже сияли радостью, потому что мир стал светлее. Мы спросили их, куда девались Чужие, нo они не знали ответа — им не было видно сквозь завесу туч.
Год спустя мы встретили Каина. Он был дик и одинок, как всегда, и речь его была непонятна. Мы забыли позвать его в Жилище, а летать он не умел. Так мы и не поняли, как он попал сюда, в чистый мир. Скорее всего, он приплыл сам — он был хорошим пловцом. Мы пригласили его к костру и накормили вкусной едой. Белокурая Каат плясала для него, а мы спели ему те волшебные песни, которыми жили сорок дней. Каин подпевал нам — значит, наверное, не сердился.
Занавес
Разбуди меня у шестого вокзала,
кондуктор с зелеными глазами,
я выйду покурить — и не вернусь.
Там ангел Петров и слесарь Васильев
пьют портвейн из чаши Грааля —
в лицах их прозрение и грусть.
Я выйду покурить — и не вернусь.
Кондуктор, я только что из плена:
я беглец из другой вселенной —
я люблю прокладывать мосты.
Останься со мной, Марина — Елена —
Татьяна — Вивианна — Геенна —
может, лучше перейти на «ты»?
…Я так люблю прокладывать мосты.
Но ты, с мечтой о непостижимом,
смотришь с улыбкой на пассажира:
глядишь — ни общих дел, ни общих лет.
А если б мы брали с тобою Зимний —
стала б наша любовь взаимней?
…Стала бы? Я думаю, что нет…
Глядишь — ни общих дел, ни общих лет.
Разбуди меня у шестого вокзала,
кондуктор с зелеными глазами,
я выйду покурить — и не вернусь.
Тетрадь третья
1. Грубая динамика событий
— Часы у тебя, Марек, отстают.
— Часы, Александр-бань, ни при чем; просто время такое.
Двое смотрели из окна в одном из тех районов за МКАДом, которые московские остряки именуют… ну, скажем, Пупкино-Бубенцово — затем, что все они имеют достаточно однотипную планировку и похожие названия, обычно два слова через дефис. Из дома номер 16 по улице генерала Арцыбашева еще открывался вполне приемлемый вид на какой-то водоем (Боже упаси, не Москва-река, но, слава Тебе, Господи, не осенняя лужа). Первый обладал чертами лица в общем-то европейскими, даже славянскими, хотя и бледными в такой мере, которая редко встречается и у скандинавов; нос у него был совершенно римский, и этому носу очень шел наряд, в котором пребывал его носитель: тога и сандалии. Черные жесткие волосы были с видимым усилием завиты а-ля Каракалла, и узнать московского мебельщика образца 1995 года от рождества Христова в патриции образца второго века от того же рождества было нелегко. Второй, напротив, был в цивильных темно-синих брюках и белой рубашке с галстуком, и в черных ботинках, нo весьма необычен лицом: было оно очень широким и каким-то серым, едва ли не цементного цвета: глаза были узкими, как две щелочки, уже, чем у китайцев — такие бывают иногда у чукчей и эскимосов; нос его тоже был по-чукотски приплюснут. Если бы не странный цвет лица, его можно было бы принять за какого-нибудь депутата от малоизученного округа на Крайнем Севере, тем более, что причесан он был по-казенному. Своему собеседнику он едва доставал до груди. В окне, над их головами, всходила ущербная красноватая луна.
— Не трепись, Марек, опоздаешь. Ты готов?
— Что ты нервничаешь, Александр-бань? Ты сам всегда говорил, что спешить не стоит! Я-то готов. Я даже костюм испробовал. Я в нем к ролевикам ходил. Знаешь, которые играют в ролевые игры…
— Это юродивые в Нескучном саду?
— Не суди, Александр-бань, дa не судим будешь.
— Кто это сказал, сам судил. А мне четыре тыщи годов было, когда он говорил. Я умнее. Продолжай.
— Я в разных местах был. И латынь у меня в рабочем состоянии. Хочешь проверить?
— Не хочу. Латынь старый язык. Годов много, голова одна. Нет старому места. Старое — вон.