«Вот неделю назад, буквально, были», – подумал Миша.
– Да нет. Никаких. Похожу тут… по городу. Съезжу, может, куда. Наливай, чего ты ждёшь-то? Второго пришествия?
– Ты бы знаешь чего… помог тут мне.
– Я?
– Ну.
– С чем?
– С ними, – и Петрович кивнул головой в сторону кухонной двери.
– С ними-то как я тебе помогу?
– Не знаю, у тебя же высшее образование, а не у меня, вот ты и подумай. Но смотри: вот Маша с твоего прошлого прихода из комнаты не выходила, но тишина была, а теперь – слышишь (оба прислушались): ревёт. Значит и до завтра не выйдет, а Егорку надо бы в садик отвести, он сегодня целый день в квартире просидел. Да и к ней на работу сходить бы надо – объяснить ситуацию, а то, знаешь, слёзы-то высохнут и жизнь надо будет продолжать, а как, без работы-то?
– Ну, в принципе, могу, да. Объясни мне, где садик и её работа, всё организую. Я с людьми разговаривать умею.
– Это я вижу. А сегодня?
– А что сегодня?
– Макароны с тушёнкой у нас и шаром покати. Ну полбулки ещё есть, ты в магазин бы сходил, что ли, и Егорку с собой взял – проветрить его.
– Я с детьми не очень как-то… не умею.
– Да ты не ссы – он же не грудной, титьку ему давать не надо, да и Егорка парень самостоятельный, за тобой ещё присмотрит.
– Ну давай тогда по третьей, и мы двинем!
– А остальное? – Петрович показал бутылку.
– А остальное – потом! Я же не могу с ребёнком по улице пьяный ходить!
– Тоже верно. Ну… давай… не чокаясь.
Егорку надо было одеть – не вести же его на улицу в колготах и рубашке. Петрович осторожно зашёл в комнату Маши – она не обратила на это никакого внимания, но плакать стала тише, даже не плакала, а лежала и всхлипывала.
– Машка, это я… ой, Маша, простите старческий маразм, я тут кое-что… взять надо. Ты лежи-лежи, я аккуратно, это по делу, не переживай. Я тут… сейчас… секундочку… а, ну вот… всё… пошёл-пошёл…
Своих детей Петрович никогда не растил, чужих всё время не то, что прямо избегал, но старался держаться в стороне от бытовой составляющей. Миша в этих делах тоже был подкован слабо, да, к тому же и не на все копыта – только и помнил, как его самого одевали, хорошо ещё, что мода с тех пор не сильно изменилась. Кое-как они снарядили Егорку и обрадованные тому, что уже и полдела сделали, отправились на прогулку.
– Вы там смотрите на дороге внимательно только! – крикнул им вслед Петрович.
– Да не маленькие! – ответил Егорка, а Миша промолчал, потому что хотел сказать то же самое, но успел только открыть рот.
Едва Петрович захлопнул дверь «Дерзят ещё!» из своей комнаты выскочила Маша:
– Где Егорка? Петрович, я же… на тебя… я…
– Спокойно, Маша, они с Мишей пошли в магазин и прогуляться, тебе не о чем волноваться.
Петрович неумело и робко, как хрустальную вазу, приобнял Машу за плечи, заглянул в глаза (красные, опухшие и когда-то карие, а теперь и не поймёшь какого цвета):
– Успокойся… деточка (на слове «деточка» он споткнулся), всё будет хорошо, поверь мне.
Маша неожиданно, резко обняла Петровича, уткнулась ему в плечо и заплакала громко и некрасиво.
– Ну-ну, деточка, ну-ну… поплачь, оно, дело такое, нужное, поплачь…
– А ты Славу давно знаешь? – Егорка шёл, стараясь шагать широко, рядом с Мишей, крепко держа его за руку.
– Очень давно. Лет десять уже, закадычные мы с ним дружки.
– А что такое закадычные?
– Это не разлей вода (а вода-то и разлила – тут же дошло до Миши, но виду он не показал). И в горе мы с ним, и в радости, и делимся друг с другом всем. Вот всё у нас общее (говорить о Славе в прошедшем времени Миша ещё не научился).
– Хорошо вам.
– Да.
– А он же папа мой?
– Кто?
– Ну Слава.
– Слушай, ну да, выходит, как и папа был бы, если бы вот не случилось…такое…
– Он умер?
– Да, Егорка, умер.
– Заболел?
– Можно и так сказать. Но ты не грусти, знаешь, он бы не хотел, чтоб ты грустил (врать Егорке было отчего-то легче), он бы хотел, чтоб ты радовался жизни и приключениям и свою маму чтоб поддерживал. Ты теперь старший мужчина в семье – на кого ей опереться теперь?
– Он хороший был, – вздохнул Егорка, – и всё равно мне грустно.
– И мне, Егорка, грустно, и маме твоей грустно, но что поделаешь: жизнь, Егорка, штука такая, не всегда весёлая.
– А ей теперь всегда будет грустно? А мне?
– Нет, не всегда, навсегда ничего не бывает, и грусть тоже пройдёт.
– А сейчас кажется, что нет.
– И мне кажется, что нет, но, вот увидишь, пройдёт.
– А ты не обманываешь?
– Я? Я никогда не обманываю, тем более детей. А не хочешь ли ты мороженого, например? Не то, чтобы помогает от грусти, но и не мешает же ей?
– Я не знаю, мне, наверное, нельзя, я же ещё не обедал.
– Дело поправимое – вон столовая, пойдём по котлете ударим, да и делов!
– А зачем нам ударять по котлетам?
– Съедим, значит, это просто выражение такое.
– Взрослое?
– Да нет, обычное.
– Смешно звучит. А меня не наругают, если я так скажу?
– Нет, что ты! Ну так как, насчёт котлет, а потом мороженого?
В столовой по причине буднего дня и времени далеко за обед посетителей почти не было. Миша быстро провёл ревизию блюд (а за годы учёбы в военном училище и службы уж что-что, а нравиться поварихам он научился и исполнял это всегда филигранно) и от первого решено было отказаться – взяли макарон с сыром, тефтели и по компоту. Салат? Нет, сказал Миша, капусту оставим парнокопытным, а мы, хищники, предпочитаем мясо. Ну и макароны. Мороженое решили есть в парке на лавочке – и Егорка больше кислорода получит, и Миша по нормальному солнышку истосковался. Ели мороженое и кормили припасённым из столовой куском хлеба голубей, Егорка расспрашивал про морскую службу – всё никак не мог решить, кем он станет, когда вырастет: космонавтом, пожарным или моряком, и Миша охотно поддержал эти его выборы профессий, но настаивал, что моряком всё-таки лучше всего. Они уже съели мороженое, а голуби склевали весь хлеб и топтались вокруг, нагло заглядывая в глаза, а Миша всё перечислял преимущества, загибая пальцы, а, когда они заканчивались, разгибал и загибал их вновь и выходило, что, как ни крути, а нет более достойного занятия для такого красивого и умного мальчика, как Егорка в будущей его жизни. Потом они ещё погуляли, и Миша вслух удивлялся, как в такого маленького Егорку помещается столько много вопросов, а про себя думал, что дети, оказывается, не так уж и страшны и неудобны, как он думал раньше, и, мало того, что общаться с Егоркой оказалось приятно, но ещё он впервые с момента гибели Славы смог отвлечься от бесконечных мыслей об одном и том же, об одном и том же, но с разных сторон и смог думать об этом отвлечённо.
Зайдя в магазин, они купили продуктов, но Миша, не больно умея готовить и не сильно разбираясь в кухонных делах, ходил по магазину растеряно: не себе же продукты покупал и, в итоге, набрал того, что он считал полезным: кашу «Геркулес», замороженные пельмени, полуфабрикаты шницелей, гречку, молоко и кефир.
Маша ждала – она вышла из комнаты сразу, как только они вошли. Она пыталась привести себя в порядок, но выглядела не намного лучше, хоть была умыта, переодета и причёсана.
– Миша… слушайте, я хочу сказать, вы меня простите, пожалуйста, я… так неудобно вышло, но… спасибо вам… вы не должны были…
Миша остановил её жестом руки:
– Перестаньте, Маша, здесь не за что извиняться и вы совсем меня не обременили.
– Хорошо. Мне Пётр рассказал про свои просьбы к вам, так вот – ничего не надо, слышите? Ничего. Я сама справлюсь, а за прогулку спасибо.
– Но мне не тяжело, я могу помочь.
– Нет, не стоит. Я сама должна, мне же с этим жить, так что же откладывать.
– Ну как знаете, но вот телефон я здесь наш напишу, если что-то понадобится, вы без всяких неудобств просто звоните и всё, давайте так договоримся?
– Да, хорошо.
Маша забрала Егорку и увела его в комнату.
– …а Миша к нам ещё придёт? – услышал он вопрос Егорки, но что ответила Маша уже было не разобрать.
Из кухни выглянул Петрович и вопросительно качнул подбородком. Миша показал ему сумку с продуктами, Петрович махнул – проходи. Аккуратно, чтобы не тревожить Машу, они прикрыли дверь в кухню, разложили продукты и сели допивать водку.
Маша и вправду собиралась на следующий день начинать заново жить. Радости или лёгкости от этого заново она не ожидала и, если бы не Егорка, то вообще не понятно, как бы собиралась выходить из своего состояния, когда и какими усилиями. Но утром оказалось, что планировать и выполнять – несколько разные вещи. Вторую ночь проведя почти без сна, Маша чувствовала себя неожиданно старой, тяжёлой и абсолютно бессильной и оттого решила, что Егорку в сад она отведёт, но на работе попросит отпуск, тем более, что, собираясь выходить замуж и проводить медовый месяц, а потом и вовсе уезжать, заранее об этом договорилась.
Начальник внимательно её выслушал, хотя говорила она мало и, к её некоторому ужасу, даже обрадовался, что Маша никуда не уезжает – он давно прочил ей продвижение по службе и собирался назначать начальником отдела, а после уже и своим заместителем. Отпустить Машу в отпуск согласился сразу и вчерашний прогул ей с готовностью простил – причина, мол, уважительная и что мы, не люди тут? После получения его согласия, Маша почти не слушала, что он говорил, а он говорил и уйти ей было неудобно, но и выслушивать его советы о том, как правильнее позабыть о печали и вернуться к нормальной жизни, долго она не смогла бы. К какой нормальной жизни? Как теперь жизнь может быть нормальной? Он что – вообще ничего не понимает, сидит упитанный, с красной рожей и с пятном на рубашке, которое прикрывает галстук, но вон оно – его всё равно видно и курит, поминутно стряхивая, словно торопясь куда-то, а, по сути, куда ему торопиться? А ей куда? А, главное, зачем? К счастью, зазвонил телефон и по тому, как он подскочил, как бросил окурок в пепельницу и как даже встал с кресла, чтобы говорить, было понятно, что звонит кто-то важный, какой-то такой же толстяк, но из другого кабинета этажом повыше, и Маша, торопясь чтоб не окликнули, ушла.