Идти домой не хотелось, да и что там делать? Надо было, наверняка, купить каких-то продуктов, может стирального порошка или соли. А есть у неё стиральный порошок? А соль? Есть? Как странно, что позавчера она всё помнила и знала, что ей делать, когда и как, а сейчас вот, как будто улитка, выцарапанная из своего панциря, не понимает вообще ничего. А спички? Нам нужны спички? У нас же газ на кухне?
Так она шла и шла, плетя из своих мыслей кокон, который обволакивал её, как шар, и создавал вокруг неё пустоту – вакуум и, если выглянуть из него наружу, то видно, как вокруг ходят люди, разговаривают и некоторые из них даже улыбаются, едут машины и течёт куда-то жизнь, но внутри него ничего почти не слышно, только эхо, и время тоже остановилось и стало тугим и душным. Люди обходили её стороной несколько дальше необходимого, и Маша думала, что это оттого, что она ужасно выглядит, пока не увидела своё отражение в витрине магазина, а когда увидела, то поняла – это потому, что шла она не одна. Отражение её двоилось в стекле и казалось, что за правым Машиным плечом стоит ещё одна Маша – более тёмная, более прозрачная и более пустая. «Это горе моё, – решила Маша, – теперь вот так и будет ходить за мной по пятам» и ей показалось, что та, вторая Маша, даже кивнула ей в ответ – да, подруга, ты права в кои-то веки и вот она я, с тобой теперь мы неразлучны, своди хоть меня в кино, я не знаю, или на каруселях покатай.
И потом Маша так и чувствовала за спиной своей, почти вплотную и чуть справа, ту тень: чувствовала, как она дышит ей в затылок, как неуклюже топает по асфальту и как пытается заглянуть ей в лицо, чтоб проверить всё ли в порядке и на месте ли потухший взгляд, стоят ли в глазах слёзы и нет ли на лице улыбки. Осваивалась, тварь.
Бродили так они почти что до вечера и, перед тем, как забирать Егорку, Маша зашла домой – занести сумки с продуктами и всем, что она накупила, всем, что попадалось ей под руку и казалось нужным. Петрович был трезв и ждал её.
– Пришла? Ну хорошо. Как у тебя? Отпросилась в отпуск? А за Егоркой сама пойдёшь или мне сходить? – засыпал он её вопросами, помогая нести сумки на кухню.
– А откуда у нас всё это? – спросила Маша про шницеля, консервы и пельмени в холодильнике.
– Это? Это Миша вчера в магазин сходил, я просил его.
– Мы же должны с ним рассчитаться.
– Не думаю, Маша. А это что ты купила? Тёрку?
– Да, я подумала, что нам нужна.
– Так у нас же есть, смотри, – вот. Две штуки. Ну, не пропадёт, правильно, а спичек-то теперь и до третьего пришествия хватит. И соли. Так что ты – сама в садик? Сходить с тобой? Я рядом не пойду, позорить не буду, ты не переживай.
– Петрович. Вот ты старый уже, а такой дурак бываешь. Именно о том, чтоб ты меня не позорил, я только и думаю день и ночь. Жди нас, вон шницелей нажарь, Егорка их любит, а мы скоро будем. А молоко-то у нас есть?
– Есть. Вот Миша вчера купил, а вот ты сегодня.
– Значит завтра все кашу есть будем, чтоб не прокисло. Готовься.
– Вот ты мне не угрожай только! Я, знаешь, воробей-то подстреленный, меня кашей не проймёшь.
– И кефир у нас тоже есть, – крикнул он ей уже вдогонку, – и булка! Всё у нас есть, ничего больше не покупай, слышишь?
Слышу, хотела сказать Маша, но не сказала – к чему тратить силы, если её ещё ждёт ночь без сна, да, пожалуй, что и не одна и силы пригодятся.
Часть II
Миша почти не выходил из дома – сбегает в магазины или ещё по какому поручению мамы и сидит в своей комнате: то старые фотографии смотрит, то книги читает, то просто в окно смотрит. Когда мама спрашивала его почему так, он отшучивался и Вилену Тимофеевну почти не пугало это его состояние – он был с ней, как обычно, учтив, в себе не замыкался и общался охотно, только держался чуть более отстранённо, чем раньше. И это, с одной стороны, было хорошо для неё (много времени проводила с сыном), но, с другой стороны, помня обычные его отпуска, когда чуть не раз в неделю он приводил знакомить с ней свою новую «вот точно уже будущую жену», всё-таки тревожило не на шутку.
– Мишенька, – постучалась она к нему в дверь, – можно? Я бельё постельное поменять.
– Мам, да и так можно, что ты как маленькая, повод какой-то всё ищешь: позавчера же бельё меняла.
– Я не как маленькая, а как воспитанная интеллигентная женщина! Пойдём, Миша, чаю попьём?
– А давай здесь, я сейчас на столе уберусь, тут вид из окна лучше.
– Эх, не зря папа себе эту комнату под кабинет выделил.
Комната была не самой большой, но из-за высоких потолков могла показаться и огромной. Солидный письменный стол, основательный, с двумя тумбами (теперь таких уже и не делают) стоял в комнате прямо посередине и, сразу видно, – был здесь главным. Большое окно выходило в соседний двор, в скверик с тополями, а из мебели, кроме стола, был только небольшой диван (на котором Миша и спал) с огромной картой мира на стене над ним и книжные шкафы от пола и до потолка, в которых за стеклом жили теперь не только книги, но и Мишины модели кораблей, собирал которые он с детства. Да и сейчас, иногда, клеил или мастерил сам.
Миша аккуратно сложил по стопкам разложенные на столе фотографии и какие-то свои записи, всё убрал в коробки и поставил в шкаф, потом помог маме с чашками и чайником.
– Поужинать, может, хочешь?
– Да нет, мама, обедали же недавно.
– Ну, как знаешь, тебе сахара сколько? Вот я что спросить у тебя хочу, только ты не обижайся на меня, будь так добр – ты отчего из дома не выходишь почти, сидишь тут днями и ночами, уж не в монастырь ли собираешься?
– Мам, ну скажешь тоже! Просто не хочется, настроения нет.
– А как же твои вечные романы, Миша? Я мама, и ты меня стесняешься, я понимаю, но я же вижу, что вот ты бегал день и ночь, как в горячке, за каждой юбкой и я, хоть и женщина, но гордилась даже тобой: какой ты у меня и красавец, и умница, и как легко сходишься, да, чего уж там, ещё легче расходишься со своими пассиями, а тут – как подменили тебя.
– Да надоело, мама. Вот честно, хочешь верь, а хочешь – нет, но скучно от этого и даже думать об этом скучно. Всё одно и то же и всё кончается ничем, а тут, видишь как: вот жизнь она есть, а вот ветерок дунул и нет её. Чего-то другого хочется, чего-то большего. Не слишком я высокопарен?
– В меру, вполне в меру…
В прихожей зазвонил телефон.
– Я возьму, – Вилена Тимофеевна вышла, – Миша, тебя!
– Алло.
– Миша, ты?
– Я, а вы кто?
– Не узнал? Такие вы, нынче, с глаз долой – из сердца вон.
– Петрович? Ты?
– А, вспомнил-таки! Слушай, я же по делу тебе звоню, давай без предисловий. Ты чем занимаешься вообще?
– Я? Да вообще ничем. А что, дело есть?
– Есть, Миша, есть. Ты приди к нам, слушай, зайди как-нибудь, ну, вроде как ко мне, или ещё по какому делу…
– А что случилось?
– Ничего. Ничего, Миша, не случилось и, боюсь, что ничего и не случится, если мер не принимать.
– Да ты о чём?
– Я о Маше. Она в отпуске же, но как тогда сходила, так выходит только Егорку в сад отвести и забрать.
– Плачет?
– Нет, уже нет, но и не живёт, вообще ничего, как призрак по квартире ходит, или у себя сидит и в окно смотрит, посадишь есть – ест, не посадишь – не ест. А что мне делать с этим, Миша? Я и так и этак, всё без толку, может, ты? Может, мы вдвоём? Ну сколько так будет продолжаться?
– Не знаю, Петрович, я не сказать что специалист в этих делах…
– Да бабник ты, Миша, сразу по тебе видать, может… ну…
– Что ну?
– Ну пригласишь там её куда, знаешь, отвлечёшь… как-нибудь. Что скажешь?
– Неправильно это как-то, Петрович, вот что я думаю.
– А ты меньше думай! Ты слушай, что тебе старшие говорят, а то вы со своими «правильно-неправильно» так и сидите в жопе вечно: то вам не так выглядит, это вам не так пахнет, тут люди что подумают… Сам-то как, в тоске небось, сидишь и куда себя деть не знаешь? Вот и она – так же. Ну так встретьтесь, поговорите, может, легче станет, может, вдвоём-то проще горе пережить, а? Не думал об этом? А, если кто осудит, что неправильно, так ты на меня всё вали – Петрович, мол, змей, искусил и заставил шантажом и обманом. Понял? Да что ты стучишь своими копейками, не видишь – говорю я? По лбу себе постучи, умник! Понял, спрашиваю? Давай там, сопли не жуй, тут очередь к таксофону. Так что я жду.
В трубке запикало.
– Кто это был, если не секрет?
– Это Петрович, старик, который в коммуналке с Машей живёт.
– А, знаю, Маша о нём рассказывала, милый довольно старик, судя по её рассказам. А чего он хотел?
– Хотел, чтоб я Машу отвлёк как-то, пока она совсем с ума не сошла.
– Ты?
– Я, мама, я! Именно так я и сказал. Слушай, мне одному побыть надо, ладно? Все вопросы – потом.
Миша не хамил, хотя был на грани, и Вилена Тимофеевна удивилась, отчего так резко переменилось его настроение, но, подумав, начала понимать отчего и опасаться, что добром это всё не кончится.
Звонок Петровича взволновал Мишу не на шутку, и оставаться дома, чтоб спокойно подумать, он не мог. Почти в чём был, надев только туфли, он вышел в соседний двор. Уже вечерело, в скверике было спокойно, пахло листвой и остывающими от дневного тепла стенами домов. Если бы не белые ночи, то, пожалуй, стало бы уже совсем темно. Усевшись под тополем, старым своим знакомцем, Миша подумал, что вот ведь как бывает – такая шикарная погода, при таких никудышных жизненных обстоятельствах.
– А ты подобрел, братишка, я смотрю! Стареешь! – Миша похлопал тополь.
Тополь угрюмо молчал в ответ – видимо, до сих пор не мог простить ему надписи «Миша+Люда», вырезанной на нём лет уж этак с десять назад перочинным ножиком, сразу после выпускных экзаменов в школе – когда Миша собирался жениться чуть ли не раньше, чем поступить в училище. С тех пор сколько уж имён было, приходило и уходило, а надпись эта до сих пор видна, почти заросшая, но вон она – смотрит с укором: эх, Миша, Миша, зря только кровь мне пустил.