Маша ему нравилась и, впервые увидев её на фотографии, он даже сказал Славе, что вот, надо же, как везёт некоторым олухам: ничего не делают, а на тебе, – призы получают! Дружба давала право на откровенность. Теперь, встретив её в жизни, он подумал, что у них всё могло бы получиться, но крамольность этой мысли испугала его не на шутку, и он старательно отогнал её прочь. А тут этот Петрович! И благородно помочь невесте погибшего друга и стыдно от того, что сам-то ты знаешь, что помогаешь не только от того, что весь из себя рыцарь, а и оттого ещё, что и самому эта невеста нравится и при других обстоятельствах ты бы бежал на штурм любых башен с любыми драконами, заломив рога за спину и трубя, как благородный олень. Но что если никому об этом просто не говорить? Никто же и не узнает, а Слава чего мог бы ещё желать, спроси его кто про такой поворот событий? Нет, ну правда? Чтоб она всю свою оставшуюся жизнь провела в гордом одиночестве, кутаясь в чёрное? Да и всю жизнь она не сможет, это как пить дать. Ну поболит и будет щемить какое-то время, а потом страх одиночества, неопределённость будущего и просто даже желание устроить свой быт, очевидно, толкнут её к новым отношениям, а повезёт или нет, это бабушка на двое сказала. Нет уж: Славу он знал хорошо и Слава был совсем не такой, чтоб желать своей любимой неизвестно чего. И если кому и предстояло стоять за его спиной, то пусть уж лучше это будет Слава. И мысли эти, которые Миша крутил в своей голове и так и этак, с одной стороны приносили облегчение и радовали, что можно вот так вот просто взять и решиться, а, с другой, – никак не могли найти верных путей, чтоб показать ему, что никакой он не подлец. В итоге Миша решил, что попробует, а там – как получится, но если даже ничего и не выйдет, то он всё равно будет помогать Маше с Егоркой столько времени, сколько того потребуется. На этом он остановился и принялся за то, что умел делать хорошо, – составлять план.
Дни шли друг за другом, не оставляя за собой следов: Маша не замечала их и сколько их прошло, не знала, да и знать не хотела. Если бы не Егорка, то и ночи от дней отличались бы мало: та же серая стена в окне была чуть темнее ночью, вот, пожалуй, и всё. Егорка неожиданно повзрослел, стал к ней более внимателен и даже меньше шалил (она не видела, что они творят в комнате у Петровича). И если раньше Маша чувствовала к нему любовь, безграничную, как космос, то теперь к этой чистой любви примешался откуда-то страх, и она стала бояться за него: не выпускала его руки из своей, когда они шли по улице, выходила с ним во двор, когда он бежал туда играть, по сто раз за ночь проверяла, хорошо ли он укрыт одеялом, щупала его лоб и слушала его дыхание и даже снова стала пробовать локтем воду, которую наливала ему в ванну. А однажды даже наорала на Петровича за слишком горячий суп, чем удивила и самого Петровича и Егорку.
– Ветер под носом есть, ничего, – Петрович не обиделся или, если даже и обиделся, то виду не показал.
– Ветер под носом? Это как? – удивился Егорка.
– А вот так, – и Петрович со всей силы подул на него, отчего оба рассмеялись, а Маше стало неудобно и потом она долго извинялась, а Петрович только отмахивался от неё рукой.
Пить он стал заметно меньше и в основном по ночам, когда они уже спали. Начал убираться в квартире (раньше не делал этого потому, что баба раз есть, то нечего мужику веником махать), каждое утро выходил провожать их и внимательно (но Маша не замечала) следил за каждым её жестом, каждым движением и каждым словом. По вечерам они обычно играли в лото или в домино, а однажды Петрович принёс колоду карт, но Маша замахала на него руками и категорически запретила.
– А чего такого-то, – не понял Петрович, – я обычную колоду принёс, без всяких мамзелей.
– Да ты что! Узнают ещё в садике!
– А откуда они узнают, если мы им не скажем? Правильно, Егорка?
– Да, Петрович, ещё и врать моего сына научи!
– И не тому ещё научу, не боись, Машутка!
Когда пришёл Миша, они как раз собирались за партию в лото.
– Миша? – удивилась Маша, открыв дверь.
– Помните? Это хорошо, можно заново не представляться!
– Миша! – Егорка явно обрадовался его приходу, он рассказывал маме, что никто с ним не разговаривал как со взрослым, кроме Славы и Миши, и Маша сейчас это вспомнила. И вспомнила про Славу, хотя и не забывала совсем, но старалась не думать и почувствовала, как в глазах опять щиплет.
– Я ненадолго, вы не расстраивайтесь, Маша. Егорка, держи, тут тебе мама передала кое-что.
– Ух ты! Глобус! Настоящий! Старинный!
– Ага. Говорит, что тебе понравился, когда в гостях у нас бывал. Вот тут тебе ещё напекла она всякого, ну и конфеты какие-то.
Эти воспоминания, как она ходила к Мишиной маме, когда ждала Славу, снова нахлынули и потащили назад, в ту депрессию, из которой она ещё не выбралась, но уже смогла хотя бы выглядывать наружу.
– Спасибо, Миша, – даже ей самой её тон показался чересчур сухим, – вы что-то хотели ещё?
– Маша, как тебе не совестно, – вступился Петрович, – хоть пройти пригласи человека!
– Ничего-ничего! Я на минутку, буквально! Маша, мы хотим пригласить вас с Егоркой завтра покататься по Неве.
– Вы с мамой?
– Нет, – и Миша засмеялся, – мы с экипажем нашим. У нас завтра день экипажа и мы собираемся, кто может, и меня попросили вас тоже привести. Славу вспоминать будем, говорить о нём. Вам, я думаю, нужно быть.
Маша запаниковала до слабости в ногах.
– Это нужно, Маша, – продолжил Миша, – и нам нужно и вам. И ему было бы нужно, понимаете?
– Я горячо поддерживаю выступающего! – высказал Петрович своё мнение.
– Мам, ну пожалуйста, ну давай пойдём!
Эта просьба Егорки всё и решила. Подумав, Маша осознала, что он истосковался по какому-то веселью, каким-то приключениям и по мужской компании, в конце концов.
– Хорошо, если это удобно, конечно, – согласилась Маша.
– Вот и чудесно! Петрович, ты, может, тоже с нами?
– Не, не, не, не, не! Я с сорок пятого года к воде глубже ванны не подхожу! Наплавался вдоволь, спасибо уж!
– Как знаешь. Ну так я зайду завтра за вами в десять. До свидания.
Миша раскланялся и, пожав руки Егорке и Петровичу, ушёл.
– У него одеколон такой же, как у Славы, – зачем-то вслух сказала Маша.
– Да больно удивительно, да. Целых три сорта в магазине! – съязвил Петрович.
Готовиться к мероприятию Маша стала только наутро, – пообещав вчера быть, забыла об этом совсем (как и обо всём остальном забывала в последнее время), и только когда Егорка разбудил её в восемь, уже одетый и даже в кепке, спохватилась, что надо бы как-то подготовиться. Миша (в парадной форме) пришёл сильно заранее, едва за девять часов, и Маша попросила их всех посидеть в комнате у Петровича и не мешаться у неё под ногами и, пока собиралась, слышала, как они там что-то оживлённо обсуждают и даже над чем-то смеются, и Егорка смеялся тоже, что было ей особенно приятно: его смеха, такого задорного и звонкого, она не слышала уже давно и только сейчас поняла это и, поняв, осознала, как же сильно ей этого не хватало.
На причале их уже ждали, и Маша, не зная сколько это – экипаж, удивилась тому, как их много, но потом оказалось, что набралось их здесь едва половина: приехать смогли не все и только из ближайших к Ленинграду мест, да из Белоруссии и с Украины – остальные либо не успевали, либо не ехали вовсе. Большинство было с жёнами и детьми, и Егорка сразу убежал знакомиться. Маша встревожилась было, но её тут же успокоили – за детьми присмотрят старшие дети и у них так заведено всегда и волноваться не следует. Народу вокруг была тьма-тьмущая: лето, хорошая погода и не только туристы, но и сами жители с удовольствием гуляли вдоль набережных, по проспектам, улицам и вообще везде, куда можно было дойти ногами. Их группа выделялась и в такой толпе: почти все мужчины были в парадной форме, многие с орденами и медалями, но удивляли даже не они (от них-то все, по умолчанию, ожидали организованности и порядка), а их семьи, – жёны и дети, которые тоже вели себя слаженно и без суеты, хотя ими никто не командовал. Только малыши, в возрасте Егорки или около того, шалили без оглядки и старшие дети, приглядывая за порядком, были не очень довольны и подчёркнуто строги, явно тяготясь своими обязанностями воспитателей, но отнюдь не манкируя ими.
Зафрахтовали большой прогулочный катер, и Миша рассказал Маше их план: они выходят в залив, там пускают в плавание венок в память о погибших товарищах, а потом едут в Пушкин, на дачу к их старшему помощнику на торжественный стол из шашлыков и всякого остального.
– Миша, а вы ничего не говорили мне про дачу, – укорила его Маша.
– Боялся, что не поедете, – признался Миша, – вину свою полностью признаю и сердечно раскаиваюсь в этом злодеянии!
С Машей все знакомились, но она почти никого не запоминала: лица, имена, сочувственные фразы и подбадривающие слова мелькали перед ней разноцветным калейдоскопом, то складываясь в стройные узоры, то вновь рассыпаясь. На катере ей нравилось, нравилось лететь на нём куда-то и подставлять лицо ветру и смотреть на Егорку, который был в восторге от того, что они идут (его быстро научили говорить «идут» вместо «плывут») в самое настоящее море. Восторга своего, по-детски непосредственно, он не скрывал, а делился им с окружающими, как самый настоящий мот и кутила, заражая всех вокруг восторгами от такого, казалось бы, не сверхъестественного события, да ещё и окрашенного траурными тонами.
Выйдя в море, остановились. Налив себе по рюмке, стоя без головных уборов, выслушали речь старпома о погибших товарищах, о памяти, которую они должны теперь носить в своих сердцах всегда и жить не только за себя, но и за тех парней, и к каждому своему поступку, каким бы мелким и незначительным он не казался, ставить мерку справедливости не только свою, но и другую, – своих погибших друзей.