– Красноватого цвета какого-то, – заметила врач, принимая анализ.
– А он вчера свеклу ел, – ответил Слава.
– Всё с вами понятно, – врач посмотрела на них с видом: перевидала я таких ушлых на своём веку, но медкомиссию, в итоге, подписала.
– Да, Миша, умеете вы врать-то, как я посмотрю, – одобрил смекалку Петрович, и тут их позвали в палату.
В палате было людно (лежало человек восемь), и Машу они заметили не сразу: лежала она под окном и была бледной, маленькой и трогательно-беззащитной.
– Мама! – Егорка бросился к ней на кровать и обнял.
Миша с Петровичем подошли не спеша, солидно, по пути здороваясь со всеми. На них смотрели с интересом: высокий и красивый Миша в ярко-голубой рубашке, брюках и ослепительно начищенных туфлях и Петрович, ещё не совсем старый, но довольно потрёпанный и помятый жизнью в тёмно-сером костюме (явно видавшим свои лучшие времена лет двадцать назад) с орденами, медалями и в кедах, составляли довольно колоритную пару.
– Привет, Машенция! А мы тебе апельсинов привезли! Привезли же, Миша?
– А как же! Обязательно привезли. И шоколад вот, тебе же больше нельзя ничего.
– А тебе почём знать, ты подпольный хирург, что ли?
– Нет, Петрович, мне вырезали пару лет назад, так что я в курсе.
– А мне вот ничего. За всю жизнь, даже гланды на месте, вот измельчал нынче народец, да?
Маша гладила Егорку по голове и смотрела на них с улыбкой:
– Как у вас там дела-то?
– Да какие дела, Маша? Этот заставил сегодня нас горошек съесть, что ты на Новый год покупала, говорил тебе, выброси ты его, от греха подальше и этому говорил, а он, аспид алчный, попробуй ты, мол, а коли не подохнешь, то и мы тогда с Егоркой!
– Петрович, вот ты врёшь, я же на той неделе его покупала!
– Ну он-то этого не знал! А горошка так не хотелось…
– Он-то на дату посмотрел, не пальцем деланный! – вставил Миша.
– Ишь ты, жук, каков, ну вы посмотрите! На дату он посмотрел! Людям в глаза смотреть надо!
Маша смеялась и просила прекратить её смешить – смеяться было больно.
В палату заглянула симпатичная молоденькая медсестра и, выйдя на минуту, вернулась со стулом:
– Садитесь, дедушка! – предложила она Петровичу.
– Кто дедушка? – оглянулся Петрович. – Ты мне, что ли? Да я тебя в кино сегодня приглашу ещё, может, а ты мне дедушкаешь тут!
– У меня жених есть, – покраснела медсестра.
– Не стенка – подвинется. Ты девка с виду умная, – придумаешь что-нибудь!
– Ну вас, – ответила медсестра и вышла, но стул оставила.
Миша был рад, что потянул с собой Петровича: тот, видно давно не бывал в обществе и, соскучившись по живому общению, за полчаса очаровал всю палату и половину медицинского персонала отделения (им даже принесли чай), и Мише можно было почти всё время молчать и молча любоваться Машей.
Пробыли они у неё чуть больше часа, и Маша их прогнала – нечего им торчать в больнице и каждый день ездить им сюда нечего, потерпит она, но тут ей возразили, что и без неё три мужчины разберутся, что им следует делать, а чего – нет.
Петрович выдал Мише ключ от средней комнаты. Хоть ему и всё равно было (прокомментировал он), на полу Мише спать или на потолке, но, если у того заболит спина или скрутит поясницу, то кто тогда за ними с Егоркой присматривать будет? Вечером, уложив Егорку, сели на кухню поправить нервы и смазать разговор: и что, что Егорка? Ну выпьем мы бутылку на двоих, что тебе со стакана-то станет? Вон какой лось.
После третьей разговор ни о чём прервал Петрович: – Ну и как ты уже, Миша, влюбился в Машу?
– В смысле?
– А чо ты краснеешь-то? В прямом смысле.
– Петрович, ну…
– Неча нукать, коли не запрягал. Давай по-простому, без этих вот всех экивоков, а то у тебя водки не хватит. Нравится тебе Маша?
– Да.
– Ну, конечно, она тебе нравится! Девка – огонь же! Красивая, умная, воспитанная, хозяйственная: лет пять отмотать бы назад, так я и сам бы на ней женился! А ты чего ждёшь? Пока уведёт кто? А кто-нибудь обязательно уведёт! Помянёшь моё слово потом, помянёшь! Чего ты молчишь? Вот чего?
– Не знаю, Петрович, как это… устроить и как она… отреагирует…
– Дык не спросишь, не узнаешь, логично же? Ссышь?
– Ссу.
– Давай тогда я тебя посватаю?
– Нет, Петрович, не надо. Я сам… разберусь как-нибудь.
– А не надо как-нибудь, Михуил! Надо в яблочко чтоб! Думай, давай, быстрее, уедешь потом на сколько?
– На год почти.
– Ну и всё, считай – столько она в девках не проходит! Наливай и думай. Пока её нет, давай план составим и будем действовать.
– Да я уж составил.
– Кого?
– План.
– Ну и?
– Ну и буксует всё. В теории гладко было, а так не очень выходит. Обидеть её боюсь и перед Славкой неудобно.
– Ага. Слушай, косолапый, у меня в войну двух братьев убили, отца и всех моих друзей. Всех, понимаешь? Ваську под Минском в самом начале, Геника под Москвой, Петруху, когда Прагу освобождали, а Кольку и Ваню в концлагерях замучили. Вот приезжаю я с войны, а дома мать одна и на всю деревню – три мужика и один из них – одноногий, вот как мне жить было? Удобно?
– Ну нашёл ты чем мерить!
– А чем мерить, Миша, чем? Покажи мне ту мерку, которой, по-твоему мерить надо. Молчишь? Ну умер Слава, умер, так что теперь и вам жить перестать? Ну так ложитесь да помирайте! Егорку жалко только или нет? Не жалко?
– Да ну тебя.
– Да ну меня, конечно, я же во всём виноват. Давай, по последней и по койкам. Вот только как ты спать спокойно можешь, – не понимаю.
На второй день после Машиной операции в Ленинград пришло, наконец, нормальное ленинградское лето, а не это возмутительное и пошлое нечто с солнцем и теплом, когда каждый день коренной житель вынужден с недоумением смотреть в окно и думать, что же ему сегодня надеть и для чего он тогда по блату приобретал югославский плащ к лету? Небо затянуло от сих до сих и заморосило, то сильнее, то совсем мелкой взвесью, как туманом. Шпили, купола, трамваи и троллейбусы из радостных и сверкающих, стали обычными, тусклыми, блеклыми и по-ленинградски интеллигентными. Заметно похолодало, и горожане, успокоившись, наконец перестали смотреть в окна по утрам, облачились в пиджаки, куртки, плащи и облегчённо вздохнули, почувствовав себя в своей тарелке. Мороженщицы на улицах поддели под белые халаты и нарукавники пальто и опять стали привычно-бесформенными, своими, родными.
Шов у Маши заживал споро, врач хвалил её молодой, здоровый организм и волю к выздоровлению и даже, раздобренный Петровичем, разрешил ей выписаться на восьмой день, сразу после снятия швов, выдав строгие инструкции, как и сколько времени себя беречь и когда являться на осмотры.
Петрович, Егорка и Миша к приезду Маши домой явно готовились, и это её обрадовало: в квартире всё было вылизано, расставлено по местам и в ванной даже висела новая шторка тёмно-синего цвета.
– Красота! – заметила Маша, походя по квартире. – А я-то думала, что тут бедлам будет!
– Это ты за что сейчас Мишу обидеть хотела? – уточнил Петрович.
– Почему только Мишу?
– А кого? Мы с Егоркой порядок знаем и бедламов тут не устраиваем – Егорка, подтверди! (Егорка радостно закивал). А, выходит, в Мишанин огород камень-то ты метнула! А зря, он тут, знаешь, – ого за порядком как следил. Надоел уже, сил нет! В угол не плюнь, в занавеску не сморкнись, пальцы об обои не вытри, тут переобувайся, тут – разувайся, тут – одевайся! Развёл тут, понимаешь, институт с благородными девицами!
– А, и девицы были?
– Какие девицы?
– Ну вот, про которых ты сейчас…
– Ну Маша, ты даёшь, это же художественное преувеличение! Тебе точно только аппендикс удалили?
– Петрович, я тоже так рада, что вернулась!
Делать Маше дома ничего не разрешили. А может, с ложечки меня кормить будете, уточнила Маша и все втроём утвердительно ответили, что да, будут, если понадобится. Но было, конечно, мило, и Маша откровенно наслаждалась таким вниманием и заботой к себе. Когда засобирались ложиться спать, Миша стал прощаться.
– А ты куда, – удивился Петрович?
– Домой поеду… ну… я же здесь больше не нужен, я так понимаю.
– Звучит оскорбительно и высокомерно, да, Маша?
– Абсолютно. Поздно уже, Миша, оставайся у нас, а завтра и поедешь с утра.
– А это уместно?
– О, нет! Опять начинается! – и Петрович, взявшись за голову, ушёл на кухню.
– Миша, ну конечно, что здесь такого?
– Вот и хорошо, – явно обрадовался непонятно чему Миша и остался.
Спать хотелось, но уснуть он долго не мог и отчего – было непонятно: за окном тихо (машин отсюда почти и не слышно и днём), в доме тихо, соседи не шалят, и только мысли шумно и назойливо крутятся в голове. И ладно там бы важные какие, так нет, глупости всякие: о том, что вот она, рядом, спит в соседней комнате за тоненькой стеночкой и так близко, так интимно он к ней ещё не был, хотя близость такая что давала – не вполне ясно. И от этого загадочно было, почему же эта близость так волнует. Пролежав так час или два (ночью время идёт вообще непонятно как, когда не спится), Миша уже жалел, что не взял у Маши что-нибудь почитать: лежать просто так он больше не мог, казалось уже, что болят бока и как не ляг, всё неудобно и какие-то новые пружины, бугорки и ямки в этом диване образовываются сами собой и, чем дольше лежишь, тем больше их давит то тут, то там. Миша встал – лежать дольше было невозможно. Он видел тут раньше подшивку журнала «Крокодил» десятилетней давности и тогда только подивился (ну кому нужно это старьё), а теперь подумал – ну почему бы, собственно говоря, и нет?
Аккуратно подтащив стол к окну, чтобы не включать свет, Миша уселся с подшивкой и собрался было окунуться в бездну сатиры и юмора прошлого поколения, как услышал, что в соседней комнате встал Петрович. Петрович постучал к нему и, не дожидаясь ответа, вошёл.
– Не спится?