– Как видишь.
– И мне. Может того… по пять капель?
– Среди ночи?
– А какая разница? Что, ночью как-то по-другому усваивается?
– Да не в том смысле. Что мы, как алкаши какие-то будем?
– Ну, хочешь, не будем, как алкаши, будем, как дворяне. Лечиться от меланхолии.
– А, к чёрту, – пошли! Но только по пять капель! Строго!
– Непременно! А зачем тебе брюки, так пошли, по-свойски – спят же все!
На кухню шли на цыпочках и там тоже старались не шуметь, хотя и пол скрипел, и дверцы шкафчиков, и даже холодильник, после того, как в него слазили, обрадовался компании и загудел в два раза громче.
Выпили по стопке. Миша понял, что нет, не лезет и поставил себе чайник, на что Петрович сказал, экая ты фифа, ну и ладно, сиди голодный, – мне больше достанется. Чай пился вкусно и Миша, чокаясь с Петровичем, налил себе уже вторую чашку, когда в кухню тихо вошла Маша:
– Чего вы тут? Не спится?
Миша застеснялся своих трусов и, схватив полотенце, прикрылся им, но оно оказалось маленьким и стало ещё смешнее.
– Оспаде, Маша, ну напугала-то как! – встрепенулся Петрович. – Думал, смерть за мной пришла!
– Что, на смерть похожа? – Маша была в ночнушке и куталась в накинутую на плечи шаль, но бледная и сгорбленная она всё равно не была похожа на смерть.
– Да слушай ты его! – вступился за неё Миша. – Выдумывает тут! Ты совсем не похожа на смерть, а выглядишь… («очень даже привлекательно» хотел сказать Миша)… хорошо и мило!
«Хорошо и мило, ну я и дурак!»
– Спасибо, Миша! А что вы тут? Пьёте?
– Только мужики пьют! А этот – чаи гоняет. Кого ни попадя теперь на флот берут, как я погляжу!
– Ну и мне тогда налейте, что ли.
– Водки?
– Тьфу на тебя, Петрович! Чаю.
Миша попытался встать, застеснялся опять, сел, попытался поухаживать сидя – выходило неловко.
– Да я отвернусь, Миша, – засмеялась Маша.
– Будто мужиков ты в трусах не видала! – хмыкнул Петрович. – А ты чего бродишь-то?
– Да что-то ноет всё, вроде усну, а тут же и проснусь. Надоело уже.
– Шов ноет?
– Да. И шов тоже ноет.
– А я ведь знаю, что тебе делать! – стукнул кулаком по столу Петрович.
– Да ладно? А чего ты меня Машкой больше не называешь, кстати, всё спросить хочу.
– Да, как бы тебе сказать, – Петрович переглянулся с Мишей.
«Нет», – покачал головой Миша.
– Расту над собой, понимаешь, – развел руками Петрович.
– А-а-а. Ну тогда понятно. Так что же мне, по-твоему, делать?
Миша заподозрил уже неладное, но остановить Петровича не успел, – тот схватил у него полотенце, перебросил его через плечо, расправил плечи, поставил локти на стол и развёл руки ладонями вверх.
– И не перебивать старших, – Петрович строго посмотрел на обоих, – у меня как бы есть товар (сжал левую руку в кулак, потом передумал, разжал и сжал правую) и у меня же, хоть это и звучит странно, но так уж сложились обстоятельства, есть, как бы, и купец (сжал в кулак левую руку). Вот, собственно, что я имею вам сказать.
– О чём это ты, не поняла?
Миша всё понял, и не так уж и стыдно сейчас оказалось сидеть в трусах, как сидеть здесь вообще. Дошло и до Маши:
– Петрович, ты серьёзно сейчас?
– Более чем. Ну так что скажите, голуби сизокрылые?
– Ну тебя, – сказала Маша и вышла из кухни.
Миша молчал. Вышло неуклюже и слишком рано, но, пока Петрович говорил, была мыслишка «ну а вдруг, чем чёрт не шутит?», а теперь вот оказалось, что чем бы он там не шутил, но вот не этим. И то ли оттого больше было неудобно, что Маша вышла, то ли от этой промелькнувшей тогда мыслишки – не сразу и поймёшь.
– Да ну вас самих! – Петрович забрал недопитую бутылку и тоже ушёл.
«Надо уходить сейчас, – думал Миша, глядя в недопитый чай, – прямо сейчас и не возвращаться больше никогда. Что теперь? Теперь ничего уже и не исправить, а как ей утром в глаза посмотреть? Или это трусость с моей стороны, убежать прямо сейчас? Может, наоборот, надо не сдаваться, и в глаза смотреть, и разговаривать, и попытаться вину свою загладить? Да какую вину-то? В чём я виноват? Но чувствую-то себя виноватым и, выходит, что точно виноват…»
В наполовину выпитой кружке, по поверхности воды плавала чаинка и, как Миша не размешивал чай, как не толкал её ложкой – тонуть всё не хотела.
– Прямо как колокола тут у тебя звенят, – в кухню опять вошла Маша и присела на табуретку рядом с Мишей.
– Ой, прости, я не думал, что так громко звеню.
– Да ничего, это мелочи всё. А о чём думал?
– Слушай, Маша…
– Так слушаю же, Миша.
– И не перебивай, будь так любезна! Иначе сейчас решительность пройдёт и ничего не скажу!
– Звучит угрожающе!
– Маша!
– …как рыба…
– Неудобно вышло, вот я о чём думаю и что дальше мне делать тоже думаю, как мне правильно поступить и где взять…чего-то взять, в общем, чтоб так поступить. Как правильно.
– Ты из-за Петровича?
– Да при чём тут Петрович, Маша? Я из-за тебя, из-за Славы, из-за себя, в конце концов.
– Погоди, так он не с бухты-барахты ляпнул?
– Не знаю откуда он ляпнул, но не просто так, были у нас разговоры… ну знаешь, всякие… вот он и решил, видимо, что… ну… что-то там решил.
– Миша. Давай прямо, да? Ты решил на мне жениться?
– Прямо вот прямо, да?
Маша кивнула.
– Да, Маша, решил. Хотел бы.
– Из-за чего, Миша?
– Из-за чего что?
– Из-за чего ты решил на мне жениться? Жалко меня стало? Или ради друга долг на себя берёшь?
– Глупости какие! Ты молода, красива, привлекательна, – с чего мне тебя жалеть? И долг другу я найду, как отдать и без этого, да я не думал даже об этом вот в таком ключе, откуда это у тебя взялось? Да какой долг? Мне горько, я места себе не нахожу, но какой долг? Ну, может, какой-то и есть, долг памяти, ещё какой-нибудь, сейчас не соображу, но ты-то тут при чём?
– А я не знаю. Ты мне и скажи при чём?
– Я люблю тебя, Маша вот и все дела! Чего тут будем, да? Ну нет, так нет, а чего молчать-то, правильно? Я не сразу это понял, признаюсь, и вот совсем если уж руку на сердце положить, то сначала ты мне понравилась очень, ещё когда Слава фото твоё мне показал, то, которое я тебе так и не вернул. И даже завидовал ему – ну такую отхватил себе! А потом, познакомился когда, то и про красоту твою думать перестал, то есть думал, да, но не только про неё, а почувствовал, что вот тянет меня к тебе, а когда расстаёмся, то так грустно становиться, что хоть плачь или вон, как Петрович, – пей. Нет, дай мне закончить! Я думал и про Славу и как вообще это выглядит со стороны, но я же знаю, понимаешь, я же знаю, как оно всё на самом деле, а не как выглядит! Ну и пусть выглядит, ну и что! Люди вон, бывает и вовсе друг у друга жён отбивают или там, знаешь, обманывают друг друга и что? Ну поосуждают их день-два, ну месяц, а потом привыкают все, что вот – теперь так. Я, знаешь, обрадовался даже, когда тебя в больницу положили! Вот, думаю, хорошо же – каждый день можно Машу видеть и поводов не искать!
Миша засмеялся, но смех вышел нервным, рваным и затих, едва родившись.
– Миша, да я ведь не осуждения боюсь. Я, думаешь, не привыкла к нему? И по поводу вот Егорки, и по поводу мужа своего первого, и по тому поводу, что сюда из городишки своего приехала, потому что душно там стало невыносимо, и когда комнату эту получала… Да я, было время, без осуждения себя голой чувствовала и боялась, что не так делаю что-то. Я ведь не люблю тебя, Миша, вот в чём дело. Ты погоди, дай договорю. Я не то, что именно тебя не люблю, я бы раньше в тебя втрескалась, знаешь, не с первого, так со второго взгляда – это точно. Я Славу люблю и места у меня здесь (Маша дотронулась до груди) нет больше, понимаешь? Ни для тебя, ни для кого другого, и будет ли и когда оно будет, если будет вообще когда-нибудь: этого я тебе сказать не могу, и обещать ничего не могу, и просить тебя ни о чём не могу. Ну что я тебе должна сказать: подожди Миша, полгода, может год или два и всё у нас потом наладится? А, если не наладится? Понимаешь меня?
– А, – Миша даже вздохнул шумно и с облегчением, – это-то я понимаю тогда уж, раз мы начистоту, и не хотел сейчас говорить об этом. Ну, думал, мы же подружились, так будем дружить, письмами там обмениваться и… ну вот всё, что друзья делают, а потом, со временем, я тебя, глядишь, и завоевал бы. Вот. Но. Тут же другой вопрос: я – там, ты – тут, а тут, вокруг тебя мужчин ведь пруд пруди, и они же тоже будут… ну… пытаться. И кто знает, где вот тот момент настанет, который я обязательно пропущу и уже поздно будет. Страшно же, Маша. Но я всё равно не стал бы твои чувства ранить, некрасиво на Петровича валить, но это его инициатива, я не угадал намерений его, не остановил, – это да, но я его точно об этом не просил. Не сердись на меня, ладно? И давай забудем и пусть всё развивается так, как должно, а там уже и посмотрим.
– Дай подумать, – Маша подняла руку ладонью вверх, как бы останавливая Мишу, хотя он сидел спокойно и никуда не собирался, – я что-то сейчас вот прямо поняла, что забывать не хочу этого. Погоди, да я и тебя терять не хочу. Я что-то совсем… запуталась…
Стало тихо, но молчание не было неловким: Миша внутренне ликовал, Маша думала, и тишина просто была здесь и не мешала им, но давить на них будто и не собиралась, а так – любопытствовала, как же они будут выкручиваться из этакого занятного переплёта.
– Ну нет, – очнулась Маша, – я так быстро не могу. Мне надо больше времени подумать, давай отложим этот разговор?
– Да, не вопрос. Чаю?
– Я бы, знаешь, вина какого лучше…
– А тебе можно?
– Ну вино-то чего нельзя?
– А мне почём знать?
– Достань: там где-то шампанское на антресоли было. По бокалу – и спать. Идёт?
– Ну только ты отвернись…
– Ну само собой. Я и забыла, что ты голый тут мне предложение делаешь.
– Не голый, а в трусах!
– Точно! Это в корне меняет дело!