бя. Ты на голову выше их. Вспомни, как ты с Талем и Белявским в Риге разделался. У тебя остро-комбинационный дар, а они тактики. Вспомни, он ведь, несмотря на свои пешки сдвоенные, фигуры менять торопился, на эндшпиль работал! И с полным основанием. А ты, вместо того, чтоб навязывать ему свою игру, всю партию под него свел.
— Ну, что теперь говорить, Леня, — Зак достал сигареты, закурил. — Конечно, ему разменный еще рановато играть. Там и мительшпиля-то как такового нет, — дебют и сразу эндшпиль. Тут надо всю партию сразу видеть Фишер любил разменный играть, ну так он все видел сразу… Но, давай ничью поточней поищем.
Калманович снова поставил позицию
Лещинский сел напротив, хрустнул пальцами:
— Так. Ну, давайте от печки. Коня не брать, во всех случаях. Раз. Если он конем на g6, тогда понятно — король е6 и через е5 на е4 и ничья. Пешка не убежит.
— Не убежит.
— Если он коня оставит и пешкой вперед, тогда шах, он ушел, ты королем, он пешкой, слоном к пешке. Вроде все в ажуре.
— По-моему, тоже. — Зак потер подбородок, вздохнул, — ладно, вот что. Давайте пару часов перекурим, а на сон грядущий еще посмотрим. И утречком на свежую голову.
Он взял шахматы и, осторожно неся перед собой, поставил на шкаф. Лешинский вытянул из лежащей на столе пачки сигарету, закурил. Калманович допил остаток «Байкала».
Зак подошел к окну, открыл, расстегнул ворот рубашки и снял галстук:
— Признаться, я сегодня не ел совсем. Утром позавтракал и все.
— Я тоже, — отозвался Лещинский и вдруг присвистнул, — Слушайте, деятели, а нормы?
Зак повернулся, присев, испуганно рассмеялся:
— Матерь Бозка! И я забыл совсем!
Лещинский подошел к шкафу, открыл, вытащил портфель и вытряхнул на стол три нормы — две полные и одну кандидатскую:
— Обалдели совсем…
Зак сел за стол, поморщился:
— Завтра опять изжогой мучиться… а мне с Тукмаковым играть…
— Ладно, не канючь, — Лешинский распечатывал нормы.
Калманович, зевая, следил за ним:
— И я забыл.
— Тебе простительно.
Разобрали распечатанные нормы, стали есть, не вынимая из целлофана.
Жуя, Зак пробормотал:
— Эти, пожалуй, ничего еще.
Лещинский закивал:
— Ну, на первую лигу они подвезут, а как же… На высшую в прошлом году из всцспэсовского детсада прислали, как гусиный паштет была.
Калманович понемногу откусывал от своей нормы и быстро жевал:
— Леонид Яковлевич, а правда, что Ботвинник, когда в Англии был на турнире, сам себе нормы готовил?
— Правда. Только не нормы, а одну норму.
— И он сам вылепил?
— Да.
Калманович улыбнулся:
— Кирилл Яковлевич, а помните, вы начали рассказывать, ну про Веру Менчик каламбур…
Зак хмыкнул:
— Про Веру Менчик, которая обожала разменчик на с6 в испанской? Как ты сегодня, да?
— Да нет, ну там с фамилиями шахматистов…
Зак жуя, забормотал:
— Значит, у Веры Менчик с Капабланкой вышел маленький Романновский . Зашли они к Корчмарю, выпили несколько Рюминых Кереса, поели Ботвинника и закусили Цукертортом. Капабланка, надо сказать, был очень Смыслов в Люблинских делах. Поиграв на Гармонисте, он повалил Веру на Рагозина и стал говорить, как он ее Любоевич. Несмотря на то, что Вера была очень Чистякова и Боголюбова, она пообещала быть с ним Ласкер. Но, как известно. Вера Менчик была слишком Богатырчук и у них с Капабланкой ничего не Левенфишло.
Калманович рассмеялся:
— Здорово!
Улыбаясь, Лешинский скомкал свой пакетик:
— Там в середине что-то было, ты пропустил
— Может быть, конечно. Калманович смеялся, качая головой:
— Ничего не Левенфишло!
— Именно, — серьезно проговорил Зак и двумя пальцами отправил в рот отвалившийся кусок нормы.
Дверь приотворилась. Осокин вошел, улыбаясь, коснулся усов:
— Разрешите, товарищи?
Сидящие за длинным столом переглянулись.
Коньшин удивленно приподнялся:
— Коля? Мать чесная, откуда?! Ребята, это ж наш бывший секретарь!
Он рассмеялся, вышел из-за стола и крепко потряс руку Осокина:
— Здорово! Ну и ну! Сто лет у нас не был. Забыл совсем.
Собравшиеся смотрели на них.
— Все новые, — выглянул Осокин из-за плеча Коньшина, — и ни одного знакомого….
— А ты как думал! Умираэт старый члэн, растет новий поколэн!
Сидящие за столом засмеялись. Коньшин повернулся к ним:
— Вот, товарищи комсомольцы, познакомьтесь. Это бывший наш секретарь комитета комсомола, ныне секретарь парткома опытного завода прядильно-ткацких машин товарищ Осокин.
— А мы знакомы, что ты так официально! — улыбаясь, проговорила Храмцова. — Здравствуй, Коля, ты меня и не заметил.
— Ну вот, Анечка, здравствуй. И знакомая нашлась… Здравствуйте, товарищи.
Члены бюро откликнулись вразнобой.
— Ну что, товарищи, по-моему, мы все решили на сегодня? — спросил Коньшин, придерживая за руку Осокина. — С редколлегией все ясно, а вечер это, Саша, ты своих культмассовиков раскачивай.
— Конечно, — кивнул головой Рудаков.
— Ну, тогда до новых встреч, — улыбнулся Коньшин. — Седьмого собираемся.
— Во сколько?
— Как всегда в шесть. А Туманяну, Вера, ты передашь.
— Конечно, обязательно.
— Ну, тогда все.
Вставая, задвигали стульями. Коньшин кивнул Осокину:
— Пошли ко мне.
Они обогнули стол и вошли и небольшой кабинет с широким столом зеленым сейфом и ленинским портретом на стене.
— Нуууу… все по-прежнему, — Осокин опустился в красное кресло. — Только Ленина сменил.
— Да, этот красивей, кажется. Я такого в немецком журнале видел. Это фотографика называется
— Я знаю. У меня брат такие фото делает… Коньшин сел на свое место, шлепнул по столу ладонями:
— Ну, рассказывай!
— С директором лады. С профкомом тоже. Ну, а остальные примыкают.
— Молоток! — расхохотался Коньшин. — Надо в книгу афоризмов занести. Ты там который год? Второй?
— Второй. И здесь четыре, да?
— И на «Ильиче» полтора.
— Аааа… да, да, да. Я забыл. Там ты вроде замещал. Да?
— Да, замещал… Но ты все что-то обо мне, да обо мне. Как у вас-то?
— Альма матер? По-разному. Хлопочем.
— Желдев здесь остался?
— Тут. Куда он денется. На рыклинской кафедре. Скоро защищается.
— Быстро.
— Ну, у него ничего не залежится.
— А Бармина?
— Ушла во ВНИИБТ.
— Простым инженером?
— Она в профкоме там.
— А Витька?
— Гнедышев?
— Да.
— У нас тоже. На ПМ.
— Молодец. Как это он переквалифицировался?
— Долго ли. Он же учился хорошо.
— Ну, а ты когда отчалишь?
— С аспирантурой закончу и уйду.
— Точно?
— Точно. Хватит.
— Это года через два?
— Наверно… — Коньшин достал сигарету, протянул Осокину.
Закурили.
Осокин полез в боковой карман, достал желтенькую пачку жвачки и пакет с нормой.
— Съем-ка у тебя. А то домой не скоро.
— У вас сегодня?
— Да.
Осокин кинул ему жвачку.
— Спасибо. Английская?
— Штатонская.
Коньшин стал распечатывать жвачку, Осокин — пакетик с нормой.
— Сто лет не жевал.
— Ну, вот и попробуй.
— Мятная вроде…
Стали жевать каждый свое.
Осокин уверенно кусал от нормы, Коньшин гонял во рту жвачку.
Позвонил телефон.
Секретарь поднял трубку:
— Коньшин… Внизу? Хорошо. Я Лебединскому передам щас. Спасибо.
Положив трубку, он встал:
— Автобус с реквизитом пришел, Я щас скажу там…
— А что за реквизит?
— Кумач, краски, подрамники для лозунгов.
— Аааа….
Анна Степановна развернула «вечерку» и покачала головой:
— Ииии… вот и на нашей улице праздник… Мишок! Таблицу напечатали.
— Щас тыщу погасим, мам, — Михаил вышел из соседней комнаты, заглянул в газету. — Это что, пятидесятый год?
Анна Степановна сощурилась.
— Без очков не вижу… принеси-ка очки… да! И шкатулку с комода.
— Щас, мам.
Она отодвинула в сторону сахарницу, чашку с недопитым чаем, расстелила газету на столе.
Михаил принес очки и небольшую резную шкатулку.
— Поставь на стул, — Анна Степановна одела очки.
Михаил поставил, открыл.
Конверт с облигациями лежал внизу.
— Пятидесятый, — склонилась над газетой Анна Степановна, — Ну, давай посмотрим. Я сначала, а ты проверишь.
Михаил вынул облигации из конверта.
— Там разложено по годам.
— Вот пятьдесят пятый, пятидесятый, … вот, мам…
Она взяла облигации, слюня палец, отделила первую:
— Так, значит, пятидесятый, давай сначала двухсотрублевые… Ноль восемьдесят, пятьсот сорок шесть…
— Ноль восемьдесят… восемьдесят три….
— Ноль восемьдесят три… шестьсот… четыреста…
— Попала! Четыреста девяносто пять и по пятьсот семьдесят.
— Да. Есть одна.
— Двадцать рубликов.
— Погоди-ка, тут еще… ноль восемьдесят три пятьсот тридцать два.
— Ага! Откладывай сюда.
— Теперь ноль шестьдесят один, двести восемьдесят.
— Ноль шестьдесят… двести семьдесят пять… нет вроде…
— Как нет! Попали. Видишь, с семьдесят пять по девяносто пять.
— Точно! Молодец. Действительно есть… девяносто пять… Возьми.
Михаил отложил облигацию.
— Теперь… ноль сорок один двести десять…
— Так, вот двести шестьдесят пять… нет. Сто пятьдесят по сто девяносто пять… нет…
— Нет. Оставь ее.
— А это какие?
— Это сторублевки.
— А что это написано.
— Это дедушка твой так расписывался. Это ведь его. Из последней драли … А это бабушкина… А вот и мои… тоже… девятьсот рублей получала. А в год больше тыщи выдирали. Так. Вот эти проверили.
— А маленькие?
— После. Давай. Ноль девяносто один… девяносто…
— Девяносто один двести… сорок… нет что-то.
— А вот… двести шестьдесят… нет, проскочили. Немного совсем.
— Рядом почти… Еще две большие?