уже на немецкой язык, и по одобрению энциклопедических журналистов будет оная, вероятно, и на французский переведена.
Мнение в самой вещи несправедливое, ни от какой прикрасы не может получить себе хорошого виду. Сочинитель выводит варяг-россов из Пруссии, не от Вислы, но от Мемеля, из соседственных мест литовских, в доказательство чего приводит он особливо две причины: 1) якобы древний прусский язык, так как ныне еще литовской и курляндской, много имел сходства со славянским; 2) что восточное плечо Мемеля или реки Немени называется Руса, и что Курской залив слыл в старину Русна.
Но осторожный читатель при первом пункте спросит: почему же известно, что древний прусский язык имел много сходства со славянским? Кажется, то не следует еще из того, что ныне в литовском и курляндском языках, с коими древний прусский язык был одного корени, находятся русские слова и склонения, кои вошли, может быть, в употребление от общежительства россиян с литовцами, когда те над сими, равно как над Лифландиею и Курляндиею, через многие века владели. Столь же естественно кажется и то, что российской язык в литовских судебных местах не прежде вошел в употребление, как во время российского правления.
Когда же оное восприяло свое начало? При Рюрике держаствовал в Полоцке варяжский князь. Один из наследников его назывался Рогволодом, коего победив, Владимир Великий всю Литву завоевал. Еще при начале Ордена лифляндских кавалеров единоначальствовали российские князья в Полоцке и Кокенгавзене, прежде Куконос называвшемся. Если посмотреть на образцы древнего прусского языка, Гарткнохом показанные, то, во-первых, видно, что они не достигают до того времени, о котором здесь говорится, а потом и сходства со славянским языком столь мало в них находится, разность же их столь велика, что и собственным свойством прусского языка признать того не можно.
Если сличить написание древних прусских слов со славянскими равного значения, то разность обоих языков будет более еще видна. Если кто говорит, что древний прусский язык со временем весьма переменился, то пусть докажет, что сходство оного со славянским прежде было большее. Отделение вендов в немецкой земле от прочих славянских народов гораздо старее, однако весьма приметно, что их язык даже до нынешнего дня остается славянским. Из церковных слов тем меньше что-либо доказать можно, чем известнее, что когда какая вера в какой-нибудь стране распространится, то и принадлежащие к оной слова вместе приемлются.
Но если бы сходство языков и было так велико, как сочинитель того требует, то через сие самое непристрастными предрассуждениями не зараженный историк должен от того удержаться, чтоб варягов-россов не производить от древних пруссов. Разве бы он мог опровергнуть утвержденное Нестором положение о разности славянского и варяжского языка?
Что же касается до второго пункта, то есть до имен Курского залива и плеча реки Немени, то гораздо вероятнее кажется, что оные произошли не ранее как после завоеваний Владимира Великого, а не что якобы они еще прежде и уже во время Рюрика были. Кто издал сии слова? Без сомнения пруссаки, когда им известны стали россияне, коих владение тогда распространялось даже до тех мест.
Если бы Пруссия тогда уже, да и то в исходе 10 века, имени сего не имела, то можно бы было, какого мнения и многие держатся, назвать ее По-Руссиею, то есть областью, которая граничит с Россиею. Но россияне не были еще столь далеко в завоеваниях своих, как имя Пруссия немцам и другим западным народам было уже известно. Мало ли есть случайного в именах стран и народов, чему настоящих причин по прошествии столь многих столетий никто показать не может? Борусци Птолемеевы, по середине России им полагаемые, Пруссии не свойственны, поскольку они весьма рано для прусского имени подошли; однако не известно, где бы они и в России были.
О прочих авторовых доказательствах потребно упомянуть для того только, чтобы показать ничтожество оных, и сделать тем понятнее неосновательность следствия оттуда извлеченного. Он ссылается, например, на согласие Степенных книг, и на Новгородского летописца, кои утверждают Рюриково произхождение из Пруссии (но от брата императора Августа); он из имени города Старая Руса заключает, якобы земля варягов-россов простиралась от Мемеля даже до тех мест; он утверждает старую прусскую сказку о Вейдевуте, следуя Преторию, которого он и в других положениях, так как и иных новейших писателей в вещах самодревнейших почитает своими защитниками.
Я совсем не намерен нарушать через то память искусного мужа. Ломоносов даже до позднейших времен пребудет славен по великим своим заслугам в российском письмоводстве, хотя в истории и не показал он себя искусным и верным повествователем.
Возражения Татищеву
Остается еще упомянуть о некоем особливом мнении, по которому другой российский писатель и сочинитель российской истории называет Рюриковых варяг финнами и делает сих предками россиян, не предвидя, как кажется, что таковое положение мало принято будет в России; для чего он, всевозможно стараясь избежать имени финнов, употреблял вместо оного имя сарматов, как в главе о сарматах сказано.
Почти не понятно, каким образом сочинитель, в истории своей 30 лет трудившийся, столь многие русские летописи одну с другою сводивший, все то читавший, что писано на немецком языке, которой разумел он основательно, также помощью разных переводчиков употреблявший древних латинских и греческих, на латинской язык переведенных авторов, и наконец в силе разума неоскудевавший, мог прилепиться к мнению для сограждан его столь оскорбительному.
К сему не подали поводу ни жилища финнов, кои во время Рюриково от нынешних не были отличны, ни их язык, который с готским и славянским никакого не имел сходства, ни отношение, в каковом были финны с россиянами от древнейших времен, сколь далеко только история достигает.
По его мнению, российские посланники, для избрания себе князя отправленные, не должны были идти морем; нигде таких варяжских имен не видно, кроме в российских историях; столь же мало отыщется и произхождения оных имен у финнов; никогда россияне не употребляли финнской помощи при войнах своих. Но Татищев думал, что он нашел в финском языке происхождение многих собственных имен рек, озеров, чинов и проч., в России имеющихся.
По финской летописи, которую Неттелблат в первой части Шведской библиотеки напечатал, кончилось якобы в Финляндии правление королевское в то самое время, как Рюрик избран князем в Новгороде. С сим мнением согласен исторический отрывок, приписываемый первому новгородскому епископу Иоакиму, жившему во время Владимира Великого. Вот все доказательства, какие имеют для себя финнские варяги!
Мы оныя кратко объяснить намерены. Положим, что в России есть следы финнских имен, данных рекам и проч., хотя в таковых произхождениях и много бывает самопроизвольного, чего кроме изобретателя никто не видит: однако может быть оные происходят от тех еще древних времен, когда финны не быв от славян в нынешние свои пределы заключены, имели гораздо пространнейшия селитьбы и жили даже в самой Польше.
Положим, что нет никакого возражения противу истины финнской летописи, хотя и трудно надеяться, чтоб до заведения в северных странах христианства были истинные и порядочные известия о давно уже пред тем прошедших временах, и чтоб Далин сей летописи во все не употреблял; однако легко видно, что из приключений, в одно время случайным образом оказаться могущих, еще не следует, чтоб одно от другого произошло.
К доказательству сего потребны исторические свидетельства, и на то определен был Иоакимом отрывок, к 1 части Татищевой истории припечатанный. Оным нечто и могло бы быть доказано, если бы было вероятно, что иностранец без предшественников мог вдруг проникнуть в похождения истории новгородской; если бы сей отрывок не совсем был неизвестен преподобному Нестору и всем российским, бывшим по нем историкам; если бы истинна оного была доказана как из содержания, так из речей или иных обстоятельств; и если бы целое оного содержание не было кем-нибудь столь неискусно выдумано.
Но что же против того сказать, когда знатоки, рассуждать могущие, сомневаются как о самом отрывке, так и о способе, каковым оной найден? Осторожный Татищев сделал весьма разумно, что содержание оного отрывка не внес в самую историю, собранную им только из Нестора и разных продолжателей его сочиненных и во многих провинциях найденных рукописей, из коих одна другую объясняет и пополняет; каковой труд учинит славу и заслуги его в российской истории бессмертными.
Комментарии
Речь Миллера
6 сентября 1749 г., на другой день после тезоименитства императрицы Елизаветы Петровны, должно было состояться торжественное заседание Академии, для которого поручено было Миллеру и Ломоносову составить речи.
Миллер написал на латинском языке речь «О происхождении народа и имени российского». Эта речь, имеющая большое значение в русской историографии, надолго усеяла терниями путь Миллера.
В 1734 г. в Академии было решено обратиться к Сенату за разрешением издать русские летописи без всяких изменений. Сенат признал себя не компетентным в этом деле и обратился к Св. Синоду; последний же объявил, что это только нанесет ущерб казенному капиталу, «так как летописи полны лжи, и кто прочитает первый том, не купит уже второго».
В таком положении находилась русская наука, когда Миллер готовился произнести свою речь. Некий Крекшин, оскорбленный Миллером, распустил слухи, что в рукописях Миллера находились места, позорящие русский народ. По академическим обычаям речь Миллера была отдана на рассмотрение комиссии, в состав которой входили Тредьяковский и Ломоносов. Тредьяковский поступил с большим тактом: он не нашел в речи Миллера ничего предосудительного. «Все предосуждение сделал сам себе сочинитель выбором столь спорной материи». Ломоносов нашел речь ночи подобной и говорил, зачем автор упустил лучший случай восхвалить русский народ.