Петер АсбьёрнсенНорвежские сказки[1]
Предисловие
Ввиду того интереса, который возбуждает у нас в последние годы норвежская литература, является своевременным ознакомить русскую публику с народными норвежскими сказками, игравшими столь важную роль в истории развития молодой литературы норвежцев и признанными за «лучшие из существующих народных сказок» таким знатоком и ценителем этого рода народной литературы, как знаменитый собиратель немецких народных сказок Якоб Гримм.
Своим сохранением для потомства благодаря включению в письменную литературу народа норвежские сказки и народные предания и поверья обязаны двум друзьям, имена которых и останутся незабвенными в общей истории Норвегии, П. К. Асбьёрнсену и Й. Му[2].
Оба они по самому происхождению своему с детства стояли близко к миру народной поэзии, сжились с ним и впоследствии посвятили почти всю свою жизнь делу воспроизведения этого мира в родной литературе на пользу и оживление ее, а вместе с тем и на пользу лучших умственных сил народа, воспитывавшихся до тех пор на иностранных образцах.
Петер Кристен Асбьёрнсен, сын простого ремесленника, родился в Христиании в 1812 г. († 1885 г.), вырос в атмосфере, насыщенной сказками, преданиями и поверьями, — мать его была чрезвычайно суеверна, верила в привидения, в леших, гномов и пр. сверхъестественные существа. В то время вообще все низшие классы населения, даже в столице, были поголовно заражены суеверием. Асбьёрнсен рассказывает, например, в своих воспоминаниях, что в одном знакомом ему семействе нарочно ложились спать несколькими часами раньше других людей, «чтобы не беспокоить домового».
Много обогатилась также память Асбьёрнсена всякими преданиями и поверьями во время его охотничьих и рыболовных экскурсий, которым он отдавался с такой страстью подростком. Готовясь в университет, Асбьёрнсен познакомился с Му, подружился с ним, и дружба эта стала еще теснее, когда их связало общее увлечение собиранием и записыванием памятников народной поэзии и суеверий. Окончив университет и живя домашним учителем в провинции, Асбьёрнсен все свободное время бродил по окрестным селениям, пополняя свои материалы.
Энергичная, простая и благодушно-располагающая к себе личность собирателя, о котором датский писатель Гольдшмидт отзывается, что «стоило увидеть его, чтобы прийти в хорошее расположение духа», вероятно, немало содействовала словоохотливости деревенских рассказчиков и рассказчиц и их готовности делиться с Асбьёрнсеном своими сведениями по части мира оборотней и всяких духов. Те же личные качества Асбьёрнсена запечатлелись и в мастерском изложении-пересказе им собранного материала. В изданном Асбьёрнсеном в сотрудничестве с Му первом собрании народных норвежских сказок (1842 г.) ярко сквозит также присущий норвежцам вообще[3] неистощимый здоровый юмор.
Йорген Му, сын крестьянина, родился близ Христиании в 1813 г. († 1882 г.). Своеобразная красота родных мест рано залегла в его душу, и он часто воспевал ее впоследствии. Его отличительными чертами были кротость и какая-то особенная твердая, спокойная уверенность, привлекавшие к нему всеобщие симпатии. На нем как бы отразилась окружавшая его с детства величавая, мирная горная природа.
Йорген Энгебретсен Му
Первоначальное образование Му получил в простой народной школе; когда же блестящие способности мальчика обратили на него особенное внимание, отец решил дать ему возможность подготовиться к поступлению в университет. Как и Асбьёрнсен, Му все свое свободное время посвящал изучению народной поэзии и собиранию ее памятников.
Асбьёрнсен и Му вообще так дружно работали вместе во имя любимой идеи, что заслуги их остаются нераздельными. Главное значение их труда было в том, что в нем впервые проявился неподдельный истинно национальный народный элемент, ставший сокровищницей, из которой молодая норвежская литература и стала черпать множество образов и колорит. Му справедливо высказал относительно собранных и пересказанных им с Асбьёрнсеном памятников народного творчества, что они составляют естественное развитие и продолжение древних северных саг. При ознакомлении с историей новейшей норвежской литературы значение трудов Асбьёрнсена и Му становится особенно очевидным. Изданные ими народные сказки немало содействовали пробуждению в 40-х годах в норвежцах национального чувства и стремления к утверждению в искусстве и в жизни родных народных элементов. В обществе пробудился живой интерес к народной поэзии, народной жизни и родной природе, вследствие чего и сюжеты для художественных произведений стали почерпаться из родного быта и истории. Таким образом, современная норвежская культура и в особенности литература глубоко обязаны обоим названным деятелям, и недаром такой крупный представитель современной норвежской литературы, как Бьёрнсон, высказал при чествовании Асбьёрнсена в 1870 г.: «Не будь тебя, немногое бы вышло из меня». Эти же слова может применить к себе вся современная норвежская литература в совокупности.
Позже Асбьёрнсен издал уже самостоятельно новый сборник сказок и преданий, дышащий несколько более широким юмором, нежели первый, а затем издал «Собрание избранных норвежских сказок и преданий», которое мы и предлагаем в переводе нашим читателям. Большинство сказок этого собрания приводятся в пересказе самого Асбьёрнсена.
Сказки эти уже переведены на большинство европейских языков и везде пользуются большой любовью, о популярности же их на самой родине можно судить, помимо множества изданий, в которых они появлялись, по той готовности, с какой взялись иллюстрировать издание Асбьёрнсена лучшие художественные силы Норвегии, среди которых встречаются такие имена, как Тидеманд, Вереншёлль и Синдинг. Благодаря содействию последних, к норвежским народным сказкам приложены одни из наиболее удачнейших и ярких по замыслу и колориту иллюстраций, вообще украшающих подобные издания.
Сочельник в старину
Ветер свистел в ветвях старых лип и кленов, росших перед моими окнами; на улице крутила вьюга, небо совсем заволокло, и оно хмурилось так, как только может хмуриться у нас на севере декабрьское небо. И расположение моего духа было подстать погоде, хмурое. Был сочельник, первый, что мне предстояло провести вдали от родной семьи. Я, новоиспеченный офицер, надеялся было обрадовать своих стариков приездом на праздники и блеснуть перед нашими провинциальными дамами своим мундиром, но нервная горячка отправила меня в госпиталь, откуда я выбрался всего за неделю до праздников. Теперь я находился в столь восхваляемом периоде выздоровления. Я написал домой о высылке за мной Чалого и отцовской шубы, но письмо вряд ли могло дойти по назначению раньше второго дня праздников, лошади же мне можно было ожидать разве к Новому году. Товарищи мои все поразъехались из города, а знакомых семейств, где бы я мог приютиться, у меня не было. Правда, хозяйки мои, престарелые девушки, были очень радушны и любезны, заботливо ухаживали за мной в начале моей болезни, но от дам этих веяло такой глубокой стариной, что молодому человеку их общество не могло быть особенно по вкусу. Все их мысли вращались исключительно вокруг прошлого, все их рассказы, опять-таки вертевшиеся на прошлом города и городской жизни, всем содержанием своим и высказывавшимися в них наивными воззрениями отзывались стариной. Самый дом моих хозяек как нельзя больше гармонировал с их старомодными повадками. Это был один из старинных домов в Таможенной улице, с глубокими оконными нишами, длинными мрачными коридорами и лестницами, темными комнатами и чердаками, где невольно думалось о домовых и привидениях; словом, дом, подобный тому, а может быть, даже тот самый, который описан Морицем Хансеном в рассказе «Старуха в капоре». К этому надо еще прибавить, что круг знакомых моих хозяек был крайне ограничен: замужняя сестра, да две-три скучные кумушки, вот почти и все постоянные их гостьи. Оживляющий элемент вносили хорошенькая девушка, дочка сестры, да несколько резвых бойких малышей, детей брата, которые вечно требовали от меня сказок и историй о привидениях.
Я пытался развлечься в своем грустном одиночестве, разглядывая людей, сновавших в эту вьюгу по улице с багровыми носами и прищуренными глазами. Мало-помалу меня начала забавлять эта суета и оживление, царившие в расположенной напротив аптеке.
Дверь ни на минуту не оставалась в покое, то впуская, то выпуская народ. Слуги и посетители из простонародья, выходя на улицу, начинали иногда изучать сигнатурки[4]. Иным удавалось проникнуть в их смысл; другие продолжительным раздумьем и многозначительным покачиваньем головы давали знать, что задача оказалась слишком мудреной. Смеркалось. Я перестал уже различать лица, но продолжал вглядываться в старинное здание аптеки, его мрачные буро-красные стены, крышу щипцом, башенки с флюгерами и оконца в оловянных переплетах, — памятник архитектуры времен Христиана IV. Только аптечный лебедь, служивший вывеской, по-видимому, не менялся; он и в те времена отличался такой же солидностью, как теперь: на шее золотой обруч, на ногах сапоги со шпорами, а крылья распростерты для полета. Я только что собирался погрузиться в созерцание пленной птицы, как меня вывел из задумчивости шум и детский смех в соседней комнате и слабый «девичий» стук в дверь моей комнаты.
После моего «войдите» на пороге показалась старшая из хозяек, иомфру[5] Метте. Присев по старинному, она сначала осведомилась о моем здоровье, а затем с разными церемонными предисловиями и оговорками предложила не побрезговать провести сегодня вечерок с ними.
— Нехорошо вам сидеть тут, в темноте, одному, милый господин лейтенант! — прибавила она. — Не сойдете ли вы к нам сейчас же? Тетушка Скау и братнины девчурки уже здесь. Они, может быть, немножко рассеют вас; вы ведь такой охотник до веселых ребятишек!