Путник вошел в горницу. Там у стола сидел старик, еще древнее первых, трясся так, что зуб на зуб у него не попадал, и читал по складам большую книгу, словно малый ребенок.
Здравствуй, дедушка! Нельзя ли мне у вас переночевать?
— Здравствуй, дедушка! Нельзя ли мне тут переночевать? — спросил путник.
— Я не хозяин, спроси у батюшки моего; вон на скамейке сидит! — прошамкал старик, стуча зубами и трясясь.
Путник подошел к тому старику, что сидел на скамейке и возился с трубкой; он хотел набить ее табачком, но его всего так согнуло от старости в три погибели, и руки у него так тряслись, что трубка чуть не падала у него из рук.
— Здравствуй, дедушка! Нельзя ли мне тут переночевать? — спросил его путник.
— Я не хозяин, — ответил сгорбленный старик, — поговори с моим батюшкой, он в постели лежит.
Путник подошел к постели. Там лежал древний-древний старик; душа у него, кажется, только в одних глазах и держалась.
— Здравствуй, дедушка! Нельзя ли мне здесь переночевать? — спросил путник.
— Я не хозяин; поговори с моим батюшкой, он в люльке лежит, — сказал глазастый старик.
Подошел путник к люльке. В ней лежал старик, такой древний, что весь съежился и был с новорожденного ребенка, не больше. В горле у него изредка похрипывало; по этому только и можно было догадаться, что он жив еще.
— Здравствуй, дедушка! Нельзя ли мне тут переночевать? — спросил путник.
Долго ему пришлось ждать ответа, а еще дольше тянулся самый ответ. И этот старик, как другие, сказал, что не он хозяин в доме, и направил путника к своему батюшке, что «на стене в рожке висит».
Оглядел путник стены и наконец увидел рог. Заглянул туда — чернеет что-то вроде кучки золы; чуть похоже на лицо человеческое. Испугался он, да как крикнет с испуга:
— Здравствуй, дедушка! Нельзя ли мне тут переночевать?
Из рога послышался слабый писк, и путник скорее догадался, чем услыхал: «Да, сынок!».
Тут явился стол со всякими кушаньями, с пивом и водкой. А когда путник напился, наелся, явилась и постель, покрытая оленьими шкурами. И рад же был путник, что добрался-таки до настоящего хозяина в доме.
Рассказы старухи Берты
Лисицу окружили и застрелили; поминки по ней справили у ленсмана[22]; выпили и поплясали вечерком. Во внимание к трудовому дню, пожатым лаврам и трем четвертям мили предстоявшего мне обратного пути хозяин позволил нам всем разойтись вскоре после 11 часов, а мне вдобавок предложил лошадь. За такое предложение стоило сказать спасибо, но так как проезжая дорога была вдвое длиннее, то я предпочел отправиться восвояси, как явился — на лыжах. Шкуру лисицы и ружье за спину, палку в руки и — марш. Лыжный путь был чудесный: день выдался солнечный, а вечерний морозец покрыл глубокий снег тонкой ледяной корочкой; на небе ярко сиял месяц и горели звездочки. Чего больше? Стрелой летел я по холмам и долинам, через рощи, между стройными колонками берез, верхушки которых образовывали точно серебряные навесы для сов, сидевших тут, пугая друг друга в тишине ночи страшными рассказами.
Стрелой летел я по холмам и долинам…
Где-то, напуганный гугуканьем сов и прохваченный февральским морозом, жалобно закричал заяц; лисица, выйдя искать приключений, перебранилась с соперницами и испускала насмешливо-злобные крики.
Мне пришлось некоторое время держаться проезжей дороги, и меня нагнал на маленьких санках парень в тулупе. Признав во мне по ружью и трофею, висевшему у меня за спиной, охотника, парень вступил со мной в беседу и сказал, что когда я спущусь к реке, то, верно, встречу стаю волков, — он с холма видел, как они переходили по льду. Поблагодарив его за предупреждение, я пустился дальше и добежал до обрыва. Внизу, до самой реки тянулся сосновый лесок и застилал вид на реку. Волков не было видно. Я и продолжал путь бегом в тени сосен; только в ушах свистело, да ольховые кусты хлестали меня по щекам. Несясь стрелой, трудно, конечно, разбирать дорогу, и вот я с размаху налетел на пень, переломил одну из лыж и уткнулся головой в снег. Подымаясь, я почувствовал такую боль в ноге, что почти не мог ступить на нее. Пришлось ползком отыскивать в снегу ружье, которое наконец и нашел, с обоими стволами, забитыми снегом. Едва я успел засесть в засаду на берегу реки, как показались плетущиеся волки; их было пять! Я поджидал их с нетерпением истинного охотника. Когда они были уже шагах в сорока, я приложился и спустил курок сначала у одного ствола — осечка, потом у другого — этот дал выстрел, но затяжной, и пуля пролетела между верхушками сосен на другой берег. Волки встрепенулись и во всю прыть пустились наутек.
Сердитый, встал я на ноги; ногу ломило еще сильнее, и я, подпираясь ружьем вместо палки, побрел по реке, чтобы разобрать, где, собственно, нахожусь. К радости своей, я увидел по ту сторону дымок, подымавшийся над верхушками сосен, а затем и просвечивавшую между стволами крышу. Я сразу узнал местность. Это был Туппен-гаут, хутор, принадлежавший к усадьбе, где я жил. С большим трудом протащился я шагов сто в гору, взбираясь на крутой холм, и за то был вознагражден видом яркого огня, пылавшего в очаге и светившего в окна. Доковыляв до дверей, я приподнял скобку и вошел в горницу, как был, весь запушенный снегом.
— Господи Иисусе! Кто это? — испуганно сказала старуха Берта и выпустила из рук окорок, с которым возилась, сидя на скамейке у очага.
— Добрый вечер, не бойся; ведь ты знаешь меня, Берта? — сказал я.
— Да это студент так запоздал сегодня! А я-то было перепугалась. Лезет весь белый, в снегу, и так поздно! — сказала Берта, вставая. Я рассказал ей свое приключение и попросил ее разбудить кого-нибудь из парней, чтобы послать его в усадьбу за лошадью и санками.
— Ну что, не говорила я, что серый будет мстить! — пробормотала старуха себе под нос. — Вы не хотели мне верить, сделали на него облаву. Вот прошлый год Петр и сломал себе ногу. Теперь увидали, что он мстит! Да-да, — и с этими словами старуха направилась к постели в углу, где храпели вповалку все обитатели хутора. — Ола! Вставай! Надо идти за лошадью для студента! Ола! Встань же!
— О-хо-хо! — прогнусил Ола, укутываясь одеялом. Он слишком разоспался, чтобы так скоро дать поднять себя на ноги, и прошла целая вечность, пока он протирал глаза, позевывал, почесывался, задавал невпопад вопросы, высвобождаясь из-под груды спящих, надевал штаны и куртку и наконец-то понял толком, чего от него требовали. Посул на водку ускорил прояснение его мыслей и даже прогнал страх проходить мимо березы, на которой повесился Оле Аскерудсбротен. Во время переговоров между белоголовым Олой и старухой Бертой я успел рассмотреть обстановку горницы; тут были ткацкие станки, прялки, стулья, понаделанные из чурбанов, метлы, бочонки, обухи, куриные нашести с курами, старое ружье, подвешенное к потолку, шест, стонавший под бременем навешанных на него мокрых чулок, и много еще всякой всячины, перечислением которой не хочу утомлять читателя.
Когда Ола наконец убрался, Берта уселась на краешек печки. Старуха была разодета по-праздничному, то есть в таком наряде, какой носили старухи на ее родине, в Гаделанде, откуда она переселилась сюда: в синей кофте, отороченной тканой тесьмой, в черной, заложенной складками юбке и в чепце с лопастями и бантом на затылке. Острые, подвижные, косо прорезанные глаза, выдающиеся скулы, широкий нос и желто-коричневый цвет лица выдавали чужой монгольский тип и делали старуху несколько похожей на ведьму; немудрено, что она слыла первой знахаркой во всем округе.
Удивляясь тому, что она еще не ложилась, я спросил, уж не ждала ли она гостей, что так разоделась.
— Нет, — отозвалась она, — я сама была давеча там, в Уллене; звали мерять одну женщину[23], а потом еще ребенка отчитывать от аглицкой болезни[24]. Ну вот, я недавно только и добралась до дому, даром что подвезли меня до самого постоялого двора.
— Так, пожалуй, как посмотрю, ты и с вывихом справишься, Берта? — спросил я как можно серьезнее.
— Еще бы не справиться! Небось, как плохо было Сири Нордигорен, пока я не пришла, хоть там и пачкали ее доктор да сама матушка Недигорен вместе! — сказала старуха с недоброй усмешкой. — И коли господин студент верит, — продолжала она, недоверчиво глядя на меня, — то отчего же не заговорить глоток водки; не повредит!
— Ну, заговаривай свою водку и приходи; наверно, поможет! — сказал я, желая как-нибудь проникнуть в знахарские тайны Берты.
Старуха достала из разрисованного цветами шкафчика низенький графинчик с водкой и рюмку с деревянной подставкой, налила в рюмку водки, поставила рюмку в сторонку на очаг и помогла мне разуться. Потом она принялась крестить рюмку и нашептывать на водку, но так как сама-то была туга на ухо, то ее шепот оказался довольно громким, и я слышал от слова до слова все заклинание:
Ехала я на лошадке своей,
Ногу себе повредила она;
Мясо на мясо, на кровушку кровь
Стала я класть, и здорова она.
Тут шепот перешел в неясное бормотанье, закончившееся четырехкратным «тьфу» на все четыре стороны.
Потом она опять уселась на край печурки. Холодная, быстро испаряющаяся спиртная влага, которую старуха вылила на мою воспаленную ногу, приятно освежила ее.
— Уже действует, Берта! — сказал я. — Но объясни мне, что такое ты нашептывала?
— Ни за что! Ты еще наговоришь на меня пастору да доктору! — возразила Берта с лукавой усмешкой, показывавшей, что не очень-то она боится обоих. — Да и тот, кто научил меня, взял с меня обещание, что я не открою этого ни одному крещеному человеку, только кровному своему. Я и клятву дала, да такую страшную, что и не приведи бог больше так клясться.