Затем встретилась бедная женщина.
— Не видала ли ты моей лошади? — спрашивает мужик.
— Нет; я только пастора видела; должно быть, причащать кого-нибудь спешил, так шибко ехал, да еще на дровнях.
Немного погодя встретилась мужику лиса.
— Ты не видала ли лошади с дровнями? — спрашивает крестьянин.
— Видала, — говорит лиса, — только на ней Мишка ехал, да так, точно украл и лошадь, и дровни.
— Ах, чтоб ему! Загонит он у меня лошадь! — говорит мужик.
— Ну так сними с него шкуру да изжарь тушу. А если ты вернешь свою лошадь, так перевези меня через гору, я умею красиво ездить! — говорит лиса. — Да и хочется мне попробовать, как это так перед тобой четыре чужих ноги побегут.
— А ты что дашь за провоз? — спрашивает мужик.
— И еды, и питья, сколько твоей душе угодно! Во всяком случае, ты получишь от меня не меньше, чем от Мишки. Он ведь туг на расплату, когда проедется на лошадиной спине.
— Ну ладно, перевезу тебя через гору, — говорит мужик, — если ты завтра будешь ждать меня тут. — Мужик догадался, что лиса хитрит и хочет надуть его. Вот он и взял с собой ружье, и когда лиса подошла к дровням, чтобы прокатиться на даровщинку, мужик и всадил ей заряд в бок, потом содрал с нее шкуру. Вот у него была и медвежья, и лисья шуба!
Поверья о мельничных троллях
Когда у меня бывали какие-нибудь неприятности, что вообще так часто случается, я обыкновенно предпринимал длинные прогулки за город и всегда находил в них успокоенье от мелочных забот. Не помню, что такое расстроило меня в тот день, но ясно помню, как я несколько лет тому назад в один прекрасный летний день после обеда отправился бродить с удочкой в руках по берегам реки Акера[27].
Чистый воздух, запах сена и цветов, щебетанье птиц, свежее веянье с реки и ходьба действовали на душу оживляюще. Когда я перешел через мост около устья, солнце начало склоняться к западу, то прячась за облачка и окрашивая их в самые дивные цвета, чтобы те хоть краткий миг могли покрасоваться в чужом уборе и поглядеться в прозрачные волны, то прорываясь сквозь них и посылая косые полосы света в темный хвойный лес по ту сторону реки. Вечерний ветерок навевал прохладу после жаркого дня и приносил с собой аромат сосен, а отдаленное кукованье кукушки наводило легкую грусть. Машинально следил я за извивающимися по течению заброшенными мной удочками с мухами. Вдруг какая-то золотистая рыба выпрыгнула на поверхность, леса развилась, я подсек, и удилище изогнулось почти в обруч. Видно было, что попалась здоровенная форель, и уже не время было увлекаться запахом сосен и кукованьем: приходилось напрячь все внимание, чтобы подвести добычу к берегу. Течение тут было сильное, и сама рыба билась, а я еще на грех не захватил с собой сачка. Пришлось развить всю лесу и потом водить рыбу на кругах, пока наконец удалось завести ее в маленькую бухточку, откуда я уже счастливо вытянул добычу на берег. Это оказалась большая, красивая рыба, вся в красных крапинках, и фунта в три весом.
Я продолжал удить, но мне стали попадаться на удочки лишь маленькие форели, и поймал-то я их всего с десяток. Когда я направился к лесопильне, уже стало смеркаться; все небо затянулось облаками; только на западном краю горизонта светлела нежно-зеленая полоса, бросавшая тусклый отблеск на сонную поверхность мельничного пруда. Я сошел на запруду из бревен и вновь забросил удочки, но толку не вышло. Нигде не шелохнулось; ветер как будто окончательно улегся на покой, и только мои удочки бороздили водяную гладь.
Какой-то мальчишка, стоявший позади меня на холме, посоветовал мне пустить в дело дождевых червей и вызвался достать насадку. Я последовал его совету, и попытка удалась сверх чаяния: сейчас же клюнула порядочная форель в два фунта, и я не без труда подвел ее к неудобной пристани. Но тем и кончилось; больше ни одна рыба не мутила спокойной глади воды; только летучие мыши, реявшие в воздухе, ловя насекомых, изредка задевали воду крыльями, и по ней разбегались дрожащие круги.
Какой-то мальчишка, стоявший позади меня на холме, посоветовал мне пустить в дело дождевых червей…
Передо мной открывалась внутренность лесопильной мельницы, ярко освещенная пламенем очага. Мельница была в полном ходу; колеса, рычаги, пилы вертелись, ходили ходуном, двигались как будто без всякого участия человеческой воли и руки, движимые прихотью водяных духов. Под конец, впрочем, я различил там несколько человеческих фигур. Одна из них зацепом ухватила из пруда бревно, чтобы втащить его по желобу наверх, и взволновала всю водяную поверхность. Другой рабочий торопливо вышел с топором в руках, чтобы направлять бревно. Свист, лязг, шипенье наводили на мысль, что тут сражаются, сшибаются мечами духи ночи; блестящая пила вдруг подымалась, точно меч великана, на воздух и врезывалась в бревно.
Передо мной открывалась внутренность лесопильной мельницы, ярко освещенная пламенем очага.
С севера, с реки потянуло холодком, заставившим меня вспомнить, что я промок и устал, и я решил зайти в лесопильню погреться и отдохнуть. Я крикнул мальчугану, который все еще стоял на берегу, чтобы он собрал мои плетушки с рыбой и шел за мной; скользкие бревна колебались и погружались в воду под моими ногами.
У очага сидел старый седой работник в красном колпаке, надвинутом на уши. Тень от печки скрывала его от моих взоров, когда я стоял на бревнах. Узнав, что я хочу отдохнуть и обогреться немножко, он сейчас же примостил мне к огню обрубок вместо табурета.
— Славная рыбка! — сказал старик, беря в руки последнюю мою добычу. — Должно быть, тут, в пруде поймали?
Получив от меня утвердительный ответ, старик, по-видимому, страстный рыболов, стал рассказывать мне, каких форелей лавливал он тут лет тридцать тому назад, когда только что прибыл из Гудбранд-долины, а затем с сокрушением сердечным начал жаловаться на убыль рыбы и прибыль опилок в пруде.
— Рыбы убывает, — говорил он, перекрикивая лязг и шипенье пил, — и нынче такие форели попадаются редко. Опилок-то все прибывает, так что мудреного, если рыба нейдет сюда больше: откроет рот, чтобы глотнуть чистой водицы, а ей сейчас полное брюхо опилок, да гнилых стружек и набьется! Проклятые эти опилки… прости меня господи! Ведь все-таки лесопильня нам хлеб дает. Но не могу я не злиться, как подумаю, какая огромная рыба ловилась тут в старину.
Парнишка между тем тоже явился в лесопильню с моими плетушками, но, по-видимому, опешил от шума, лязга и визга. Осторожно ступал он ногами по половицам, и на лице его ясно отражались страх и изумление, наводимые на него клокотаньем и бурленьем воды между колесами, находившимися под полом, под его ногами.
— Как тут страшно! Хоть бы домой попасть поскорее! — сказал он.
— Разве ты не здешний? — спросил я.
— Ты кто такой, откуда? — спросил старик.
— Я из Старой деревни, к управляющему с письмом от ленсмана пришел. Да вот и боязно идти одному в потемках, — ответил мальчуган, который действительно все время держался невдалеке от меня.
— Стыдись, такой большой! — сказал старик, но затем прибавил ему в утешение: — Сейчас месяц выглянет, а вот тебе и попутчик.
Я пообещал довести трусишку до места, и это его как будто успокоило немного. Тем временем колеса остановили, и двое рабочих принялись оттачивать пилы, производя резкий, пронзительно-визгливый звук, от которого мороз подирал по коже. Звук этот так пронзителен, что иногда доносится из лесопилен до самого города. На нервы мальчугана звук, как видно, действовал самым угнетающим образом.
— У, ни за что не остался бы тут ночевать! — сказал он, озираясь вокруг, точно думая увидеть в углах или выходящих из-под полу водяных. — Я слыхал от матери, что в лесопильнях и на мельницах много всякой чертовщины бывает! — прибавил он боязливо.
— Не знаю, не могу сказать ничего такого, — отозвался старик. — Правда, бывало иной раз задремлешь, а кто-то и выпустит воду, да еще слыхал иногда какую-то возню за плотиной; видать же никогда ничего не видал. Нынче уж не верят во все такое, — продолжал он, вопросительно поглядывая на меня. — Ну, они и не смеют больше показываться. Люди больно умны и начитаны стали!
— Ты, пожалуй, прав, — сказал я, отлично замечая, что за этим взглядом что-то кроется и предпочитая вызвать его на рассказы, нежели рассуждать с ним по поводу его убеждения, что просвещение нечто вроде пугала для нечистой силы. — Ты, пожалуй, прав по-своему. В старину народ крепко верил во всякую нечисть; теперь же делает вид, что не верит, чтобы казаться умным и образованным, как ты говоришь. В горах, однако, слышно еще про нечистую силу, будто она показывается, заманивает людей к себе, и тому подобное. Вот ты послушай, — прибавил я, чтобы хорошенько расшевелить старика, — какая история однажды случилась — не помню только, где именно.
Жил-был один человек, у которого была мельница на водопаде, и жил там водяной. Давал ли водяному хозяин булку с маслом и пиво в сочельник, как это водится в некоторых местах, не знаю, но, должно быть, нет, так как всякий раз, как только бывало начнут молоть, он возьмет да и остановит вал. Хозяин знал, что все это штуки водяного, и однажды вечером пришел на мельницу с котелком смолы и развел под ним огонь. Потом пустил воду; сначала пошло было, но потом жернов остановился, как хозяин и ожидал. Он давай стучать по водяной трубе и вокруг постава[28]; нет, ничто не берет. Наконец открыл он дверцу, а там сам водяной стоит и пасть разинул, да так широко, что нижняя челюсть в порог, а верхняя в притолоку уперлась. «Ты такой зевок видал?» — спрашивает. Хозяин за котелок — а смола-то уж кипела — да прямо в пасть водяному и швырнул: «А ты такого горяченького пробовал?» — Водяной выпустил вал, да как заорет благим матом. С тех пор о нем ни слуха, ни духа не было; не мешал больше людям муку молоть!