ак она напугалась, так напугалась, что хуже и нельзя, хоть бы над ней с ножом стояли. А что она получила подкидыша, так это ясно было видно: совсем не такой, как другие дети, все только орет, точно его режут, да шипит, да кусается, как дикая кошка, а с виду хуже смертного греха! И обжора ужасный! Мать не знала, как и быть с ним, как и отделаться от него; посоветовалась со знахаркой, а та-то уж свое дело знала, понятно. Велела она Сири положить ребенка в четверг вечером на сорную кучу и хорошенько высечь березовой розгой, да так три четверга кряду. Сири так и сделала, и на третий вечер из овина выбежала баба, бросила ребенка Сири на сорную кучу, а своего подхватила, да так ударила Сири по рукам, что у нее и до сих пор знаки остались. Я их собственными глазами видела! — прибавила знахарка для вящей достоверности рассказа. — А этот ребенок у тебя такой же подкидыш, как я. Да и когда и как могло бы это случиться, чтобы они подменили тебе ребенка?
— То-то я и сама не пойму! — простодушно отозвалась баба-хозяйка. — У меня в колыбельке всегда была бобровая струя[39], и окуривала я его беспрестанно и крестила, и на рубашонке у него пряжка была, и ножик всегда у дверей торчал, так и ума не приложу, как они могли подменить.
— Да и не могли, вот тебе крест! Я-то уж знаю! — опять заговорила знахарка. — Вот там, в поселке близ Христиании я знавала одну женщину. У нее был ребенок, и она уж так носилась с ним, так носилась, и крестила его и обкуривала всячески, потому что там у них больно нечистое место было — господи спаси мой язык! Но вот раз ночью лежит она на постели с ребенком, а муж напротив. Вдруг он просыпается и видит — в горнице вспыхнул словно красноватый огонек, как будто кто разгреб уголья на шестке. Так и есть. Как глянул муж туда, так и увидал там старика: сидит у печки и уголья разгребает. Уродливый такой, страшный, с длинной бородой. Когда в горнице стало посветлее, он и давай тянуться руками к ребенку, да не мог достать до него из своего угла, хоть руки-то у него и вытянулись до самой середины горницы. Так и не достал, а долго старался. А мужа той женщины такой страх взял, что он ни жив ни мертв лежал. И вдруг слышит за окном голос: «Пер, скоро ты?».
«Ах, заткни глотку! — отвечает старик, что сидел у печки. — Тут так постарались над ребенком, что я поделать ничего не могу!»
…и хорошенько высечь березовой розгой, да так три четверга кряду.
«Ну, так выходи сам!» — отозвалось за окном. Это была баба старика, которая поджидала его с ребенком.
— Нет, ты взгляни только на этого славного парнишку! — сказала вдруг вкрадчиво знахарка и вынула из колыбели проснувшегося ребенка, который сопротивлялся ласкам незнакомой женщины и собирал губы в гримасу в ответ на ее слащавые ужимки. — Он такой беленький, чистенький, как херувимчик. Кости у него мягковаты, это правда, но сказать, что это подкидыш!.. Врут они все, кто говорит это, вот тебе бог! Это просто «порча»! — сказала она убежденным тоном.
— Тс! Тс! Кажется, кто-то стучит в дверь! Ох, господи, вдруг это муж вернулся! — сказала баба, испугавшись, что муж застанет ее распивающей кофе со знахаркой, кинулась к двери, растворила и выглянула. Но на крылечке сидела только пестрая кошка и чистила свои лапки после весенней охоты в ольховой рощице. Стучал же дятел, лепившийся по солнечной стене избушки и долбивший ее клювом, выпугивая из щелей сонных насекомых. Он ежеминутно вертел головой, точно высматривая кого, на самом же деле поджидал только апрельского дождичка.
— Кто там? — спросила знахарка и, узнав, что никого нет, продолжала: — Оставь дверь отворенной, тогда к нам будет светить солнышко и мы увидим твоего мужа, когда он станет подъезжать. Он ведь с той стороны вернется?
— Он отправился с санками за прошлогодним листом для коз! — ответила баба. — Боюсь, как бы он не застал нас тут. В последний раз, когда он узнал, что ты тут была у меня, он так осердился, что просто страсть. Сказал, что лучше даст мне немножко денег, чтобы я могла пойти с ребенком к доктору. А наговоров и всякого колдовства он знать не хочет, — учен больно. Ни во что такое не верит с тех пор, как стал водиться с Иоганессеном, школьным учителем.
— К доктору! Тьфу! — отплюнулась знахарка. — Да разве беднякам ходить по докторам? Приди-ка к нему без дорогих подарков, он накинется точно на собак, а не на людей. Помнишь, что было с Гертрудой Костебакен, когда она лежала при смерти после родов? Небось не хотел ехать к бедной бабе — в гостях пировал у судьи! Уж припугнули его епископом, тогда только поехал. Да поздно — Гертруда-то кончилась. Нет, тащить этакого младенца к доктору! Да помилуй и спаси бог!.. Но мне-то, впрочем, ступай себе! — насмешливо прибавила она. — Но если только он поможет хоть на волос — пусть мне никогда больше не вылечить никого на этом свете! Не смыслят они ничего в порче; об ней в книжках не пропечатано, они и не знают против нее средств. Оттого и не дают ни порошков, ни травы, — знают, что толку не будет. Нет, тут надо заговорить да олово вылить!..
— Давай же мне ложку для литья, — начала она уже другим тоном, — пора; к полудню дело. Мы лили два раза, так надо и третий, а то еще хуже выйдет. У ребенка порча, только их ведь девять сортов. Да-да, я уже сказала тебе, и ты сама видела, что ни тролли, ни водяные тут ни при чем. В первый четверг вышел у нас человек с рогами и хвостом. Это тролль; значит, он не виноват. А в последний раз вышла водяница. Ты сама своими глазами видела. Значит, порча и не от них. Теперь у нас опять четверг; что-то выйдет? Теперь уж скажется, кто причиной. На вот, возьми ребенка, — сказала она, отдавая его бабе, — а я выпью кофейку, да и за дело.
Когда кофе был выпит и разбитая чашка с заклепкой отодвинута с обычными благодареньями в сторону, знахарка подошла к печке и задумчиво достала из-за пазухи рожок, заменявший табакерку.
— В последний четверг олово-то у нас все вышло, так я в семи приходах побывала, да наскоблила олова с церковных окон, и все в полночь. Это и для души, и для тела хорошо, — пробормотала она, высыпая из рожка в ложку немножко олова, с таким трудом добытого ею, по ее словам.
— А ты запаслась в полночь водой из ручья, что течет на север? — спросила она затем бабу.
— Да-да, вчера в полночь ходила к мельничному ручью; другого поблизости нету, — ответила баба и достала тщательно закрытое крышкой ведро, из которого налила воды в жбан. Последний вместо крышки был прикрыт ломтем хлеба, в котором штопальной иголкой проткнули дырочку. Когда олово растопилось в ложке, знахарка подошла к порогу, повернулась лицом к солнцу, потом взяла и медленно вылила олово сквозь дырочку в ломте хлеба в жбан с водой, бормоча следующий заговор:
Как обман я маню, злую порчу маню,
Я маню ее вон, я маню ее прочь,
Я на ветер маню и на темную ночь,
Я на север маню, я маню и на юг,
Я на запад маню, я маню на восток,
В воду, в землю маню и в сыпучий песок,
Я в коренья маню, в жеребенка маню,
В преисполню маню, в сатанинский огонь;
Пусть там сушит, крушит,
От ребенка бежит!
Горячее олово, понятно, шипело и брызгало в воде.
— Слышишь, колдовство-то как выходит? — сказала знахарка бабе, которая с боязливым благоговеньем прислушивалась к ее речам, держа ребенка на руках. Когда ломоть хлеба был снят, в воде оказались две фигурки из олова. Знахарка долго и сосредоточенно их рассматривала, склонив голову набок, потом кивнула головой и сказала:
— Ну да, так и есть, эту порчу напустили мертвецы. Теперь я вижу, как все вышло; сейчас скажу тебе! Сперва вы ехали лесом и мимо горы в такое время, когда тролли гуляют, и ты сотворила молитву над ребенком. Потом переезжали по воде, и тут ты призвала имя Иисуса, а потом ехали мимо кладбища, когда петухи еще не пели, а ты позабыла про это, вот мертвецы и испортили твоего ребенка.
— Господи Иисусе, ведь это все так до капельки и было; откуда же ты знаешь? — с изумлением воскликнула баба. — Когда мы ехали домой с сэтера, смеркалось уже, — мы замешкались, разыскивая овец. В лесу мне раз показалось, блеснул огонек; потом точно что хлопнуло в горе, как будто ворота растворились, — а там, говорят, тролли водятся, — я и сотворила над ребенком молитву. Потом, как переезжали через реку, услыхала я такой нехороший крик и тоже прочитала над ребенком молитву. А другие сказали, что это кайра к непогоде раскричалась.
— Да-да, довольно, если и кайра крикнет! — сказала знахарка. — Стоит ей крикнуть над ребенком, порча и готова.
— Я это тоже слыхала, — ответила баба и продолжала: — А как ехали мимо кладбища, была полночь; тут у нас вол и взбесись, взбудоражил весь скот на соседнем дворе, поднялась суматоха, я и позабыла перекрестить ребенка.
— Да-да, вот они и напустили на него порчу! Гляди сама в жбан. Видишь, гроб и колокольня, а в гробу-то покойник и пальцы растопырил! — зловещим тоном истолковывала знахарка значение таинственных фигурок из олова. — Да-да-да, средство-то есть… — пробормотала она затем как бы про себя, но настолько громко, чтобы баба могла слышать.
— Какое же? — радостно и любопытно спросила та.
— Есть средство… хоть дорого стоит, зато помогает! — сказала знахарка. — Я сверну из тряпья спеленутого ребенка и закопаю его на кладбище. Они и подумают, что таки оттягали себе ребенка. Вот тебе бог, подумают. Да надо еще серебра мне… Есть у тебя старинное, дедовское?
— Есть, есть несколько серебряных марок, которые мне еще на зубок положили. Я все берегла их, не трогала, да уж коли тут о жизни дело, пусть!.. — сказала баба и полезла в сундук.
— Да-да! Один я закопаю в горе, другой брошу в воду, а третий закопаю на кладбище, где ребенок порчу схватил. Три монеты мне надо! — сказала знахарка. — Да тряпья давай, куклу свертеть.
…куклу в виде спеленутого младенца свертели живо, знахарка взяла ее под мышку, посох в руки…