Требуемое было ей дано; куклу в виде спеленутого младенца свертели живо, знахарка взяла ее под мышку, посох в руки, встала и сказала:
— Сейчас пойду на кладбище и закопаю ее. Через два четверга на третий приду опять. Коли ребенку жить, так ты увидишь себя в его глазках, а коли умереть, ничего не увидишь, черно будет. А с кладбища отправлюсь в Иорамо. Давно там не была, за мной уж посылали… У ребенка тоже порча, да простая, от троллей. Пустяки с ней справиться: провести ребенка против солнца по дерну, и все.
— Вот как! — удивленно отозвалась баба. — Иорамо? Это в Лессе? Господи, вот даль-то!
— Далеконько, зато там я родилась и выросла! — сказала знахарка. — Много я ходила, да мало выходила с тех пор, как не бывала там. Да, не те уж нынче времена для старухи Губер! — вздохнула она и присела на скамейку. — Вот там, в Иорамо, так был раз подкидыш, — продолжала она, обратившись мыслями к прошлому и припомнив слышанное ею в детстве предание. — У прабабки моей тетки, — она жила в Иорамо, — был подкидыш. Я его не видала, и самой бабки уж давно в живых не было, когда я родилась, но мать моя часто рассказывала об этом. С лица этот подкидыш был настоящий старик, а глаза красные, как у плотвы, и в темноте таращился, как филин. Лицо у него было длинное, точно лошадиная морда, а голова толстая, что кочан капусты, ножки чисто овечьи, а тельце как старое копченое мясо. И все-то он вопил да кричал, а дадут что-нибудь в руки, сейчас в лицо матери запустит, и вечно голодный, как волк. Все бы так и сожрал, что увидит; объедал всю семью. И чем дальше, тем хуже становился, никакого слада с ним не было, орет, вопит, а говорить ни слова не говорит, как ни бились с ним; по годам-то уж пора было бы. Измаялись с ним родители так, что и сказать нельзя. Советовались со всеми так и сяк. Да у матери все не хватало духа бить и ругать его, пока она не увидала своими глазами, что это подкидыш. Один человек посоветовал ей сказать, что король приедет, а потом развести большой огонь на очаге, разбить яйцо, подвесить скорлупу над огнем и просунуть в трубу большой шест. Вот она так и сделала да вышла за дверь, а сама в щелочку глядит, что будет. Подкидыш все таращился, таращился, а как вышла она за дверь, перекинулся руками из люльки, а ноги-то там остались, и стал тянуться к печке… тянулся, тянулся, длинный такой вытянулся, до самой печки, и говорит:
«Сколько лет живу, а такой большой мешалки и такого маленького котелка не видывал в Иорамо».
Тут баба и узнала, что это подкидыш. Вошла она в избу, а тот уж опять съежился в люльке, как червяк. После того стала она с ним худо обходиться; в четверг вечером взяла его, бросила на мусорную кучу и отодрала его, а возле нее кто-то хохочет да искры сыплет. И в следующий четверг она так же сделала… Всыпала ему сколько следует и вдруг слышит как будто голос собственного ребенка: «Ты тут колотишь Тестуля Гаутстигана, а они за то меня колотят в горе».
Все-таки в следующий четверг она опять принялась сечь подкидыша. Вдруг как примчится, словно ее кипятком ошпарили, баба с ребенком.
«Подай мне назад Тестуля, вот тебе твой щенок!» — крикнула она и швырнула матери настоящего ребенка. Мать протянула руки, чтобы подхватить его, и поймала за одну ногу, да только всего и было: черная баба так хватила ребенка оземь, что от него ничего и не осталось.
Во время рассказа знахарки на лице бабы вдруг появились несомненные признаки страха; чем дальше, тем больше, и под конец даже рассказчица, увлеченная своими воспоминаниями, не могла не обратить на них внимания.
— Что там?.. А, муженек едет! — промолвила она, поглядев в дверь, и торжественно прибавила: — Нету у вас пристанища для старухи Губер! Но не бойся! Я пройду кладбищем, и он меня не увидит!
Угольщик
Жил-был угольщик, а у него был сын, тоже угольщик. Когда отец умер, сын женился, но дело у него все из рук валилось, — хил он был; под конец никто и не нанимал его в угольщики. Но вот раз все-таки дали ему сжечь один костер, наложил он угольев в мешки и повез в город продавать. Продал и стал шляться по городу. Повстречался с соседями по деревне, затесался в их компанию и загулял с ними. Стали они калякать о том о сем, стал и угольщик рассказывать, чего навидался в городе. Больше всего понравилось ему то, что здесь много пасторов и все им кланяются, ломают перед ними шапки.
— Вот бы мне быть пастором! Авось тогда и мне бы всякий кланялся, а теперь никто и не глядит на меня.
— Да что ж! За чем дело стало? — говорят ему соседи. — Черен ты достаточно, пойдем на аукцион, что идет там после старого пастора, мы выпьем, а ты себе купи, что нужно.
Так и сделали, и вернулся угольщик домой без гроша.
— Ну, принес съестного и денег? — спрашивает жена.
— Теперь у нас все будет, хозяюшка! — говорит угольщик. — Я стал пастором. Видишь, и воротник, и платье.
— Вижу, вижу, что от крепкого пива язык разгулялся! — говорит жена.
Вот раз и видит он — мимо их дома едет к королю во двор толпа пасторов.
Что бы это значило? Надо и ему туда же! Стал он наряжаться в пасторское платье, а жена все отговаривает его. Лучше, дескать, дома остаться, а то много-много придется ему лошадь подержать какому-нибудь важному барину да грош заработать. И тот ему в глотку пойдет!
— Все говорят о питье, а никто не вспомнит о жажде, жена! — говорит угольщик. — Чем больше пьешь, тем больше пить хочется! — и отправился-таки на королевский двор. Там всех приезжих пасторов пригласили к самому королю. Пошел с ними и угольщик. Пришли они, а король им и говорит, что пропал у него самый дорогой перстень, — украли, должно быть; вот и созвал он всех пасторов, — они народ ученый, так не смогут ли указать ему вора. Кто укажет, получит большую награду: если он еще без прихода, так получит; если простой пастор, будет сделан пробстом, если пробст — епископом, если епископ — самым важным лицом после короля. Стал король обходить и всех опрашивать. Дошел до угольщика.
— Ты кто такой? — спрашивает король.
— Я мудрый пастор и провидец! — говорит угольщик.
— А коли так, так укажи мне вора! — говорит король.
— Оно, конечно, нет ничего тайного, что не стало бы явным! — говорит угольщик. — Да только вот я семь лет корплю над книгами, а прихода все нет, как нет. Коли вора найти, надо много бумаги извести, да и время надо немалое.
Дали ему и время, и бумаги, сколько душе угодно, только бы нашел вора.
Пришел он в свой покой, что отвели ему во дворце, и скоро все увидали, что он не простой пастор, знает побольше других, — такую гору исписал бумаги, страсть! Да и прочесть-то никому не под силу, такие мудреные закорючки да завитушки. Только время идет, а вора он все не указывает. Надоело это королю, он и объявил угольщику, что если он не сыщет вора в три дня, не сносить ему головы.
— Поспешить, только людей насмешить! Нечего выгребать уголья, пока дрова не сгорели! — говорит угольщик. Но король и слышать ничего не хотел. Понял тут угольщик, что дело плохо.
Прислуживали угольщику по очереди три лакея, и эти-то трое как раз сообща и украли перстень. Вот пришел первый из них убирать со стола после ужина, а угольщик поглядел на него, покрутил головой, вздохнул и говорит:
— Вот уж один!
Это он хотел сказать, что вот уж один день из трех прошел, а слуга-то подумал, что пастор про него говорит.
— Ну, братцы, этот пастор не только пить да есть мастер! — сказал слуга товарищам и рассказал им, что сказал про него пастор.
На другой день другой лакей так и ждет, не скажет ли пастор и про него. И впрямь, собрал слуга со стола после ужина, а пастор уставился на него, вздохнул так глубоко-глубоко и говорит: — Вот и второй!
Я стал пастором. Видишь, и воротник, и платье.
Третий слуга тоже насторожился — что скажет пастор. И с этим вышло не лучше, а еще хуже. Уходит он в дверь с посудой после ужина, а пастор сложил руки и говорит:
— Вот и третий! — да вздохнул так глубоко, так горько, точно сердце у него разрывалось.
Пришел тот слуга ни жив ни мертв к товарищам и говорит, что дело ясно, пастор все знает. Пошли они к нему все трое, пали перед ним на колени и давай молить, чтоб он не выдавал их; сулили ему каждый по сто далеров, — только не губи. Он и пообещал им покрыть их воровство, если они сейчас же принесут ему по сто далеров, перстень да горшок каши. Те принесли. Замесил он перстень в кашу, велел слугам скормить кашу самому большому борову в королевском хлеву да следить, чтобы он не выбросил изо рта перстня, а проглотил.
Утром явился к угольщику король и грозно так спрашивает, нашел ли он вора.
— Да уж пришлось пописать да поискать! — говорит угольщик. — Только вор-то не человек.
— А кто же? — удивился король.
— Да твой собственный боров! — говорит угольщик.
Взяли они борова, зарезали его и, правда, нашли в нем перстень. Обрадовался король, дал угольщику приход, подарил ему лошадь, дом и сто далеров в придачу. Угольщик мешкать не стал, живо перебрался на новоселье и зажил припеваючи.
И вот случилось, что у короля с королевой все не было детей, а тут вдруг явилась надежда, что будут. И королю страх захотелось узнать, кого ему ожидать — наследника всему государству или только принцессу. Созвали со всего царства ученых и докторов, чтобы они сказали это королю, но никто из них не мог. Вспомнили тогда король с епископом об угольщике, живо призвали его во дворец и стали спрашивать. Но и он не мог ничего сказать.
— Да и как знать вперед то, чего никому знать не дано! — сказал он.
— Да-да, — сказал король, — мне-то все равно, можешь ты сказать мне это или нет, но раз ты ученый пробст и провидец, так и говори, а не то и воротник долой. Только сперва я тебя еще испытаю! — И король взял самую большую из своих серебряных кружек, пошел на берег, вернулся, показал угольщику закрытую кружку и сказал: — Ну, коли узнаешь, что у меня в кружке, так сумеешь узнать и другое.