— Здравствуй, блинок! — говорит петух.
— Здравствуй, петух-лопух! — говорит блин.
— Милый блинок, не торопись, погоди, дай я тебя съем! — говорит петух.
— Я от бабы ушел, от деда ушел, от семерых крикунов ушел, от мужика-кулика, от куры-муры, а от тебя, петуха-лопуха, и подавно уйду! — и покатился-покатился изо всех сил. Навстречу утка.
— Здравствуй, блинок! — говорит утка.
— Здравствуй, утка-дудка! — говорит блин.
— Милый блинок, не торопись, погоди, дай я тебя съем!
— Я от бабы ушел, от деда ушел, от семерых крикунов ушел, от мужика-кулика, от куры-муры, от петуха-лопуха и от тебя, утка-дудка, уйду! — И покатился-покатился изо всех сил. Долго-долго катился. Навстречу гусь.
— Здравствуй, блинок! — говорит гусь.
— Здравствуй, гусь-трусь! — говорит блин.
— Милый блинок, не торопись, погоди, дай я тебя съем! — говорит гусь.
— Я от бабы ушел, от деда ушел, от семерых крикунов ушел, от мужика-кулика, от куры-дуры, от петуха-лопуха, от утки-дудки, и от тебя, гусь-трусь, уйду! — и покатился-покатился. Долго-долго катился; навстречу гусыня.
— Здравствуй, блинок! — говорит гусыня.
— Здравствуй, гусыня-разиня! — говорит блин.
— Милый блинок, не торопись, погоди, дай я тебя съем! — говорит гусыня.
— Я от бабы ушел, от деда ушел, от семерых крикунов ушел, от мужика-кулика, от куры-муры, от петуха-лопуха, от утки-дудки, от гуся-труся, а от тебя, гусыня-разиня, и подавно уйду! — и покатился-покатился изо всех сил. Долго-долго катился, встретил поросенка.
— Здравствуй, блинок! — сказал поросенок.
— Здравствуй, поросенок-свиненок! — сказал блин и покатился-покатился.
— Постой! — сказал поросенок. — Куда так спешишь? Пойдем вместе потихоньку; спокойней будет, — в лесу-то не совсем ладно!
— А ведь и то! — И блин согласился. Вот шли они, шли, да и пришли к ручью. Поросенку и горя мало, поплыл себе на сале, а блину-то как быть?
— Садись ко мне на рыло, перевезу! — говорит поросенок.
Блин-то и сел.
— Чавк-чавк! — чавкнул поросенок, да и счавкал блин.
Блину конец, и сказке конец.
Глухариный ток в Голейе
Раз, в первых числах мая (это было до введения закона об охоте), вышли мы из Тюристранда, чтобы, спустившись по откосу, быть на следующее утро на взгорье Шерсё, на глухарином току. Было нас четверо: товарищ мой — капитан, я, старый охотник Пер Сандакер из Согне-долины и парень, ведший две своры собак, — после охоты на глухарей мы собирались отправиться за зайцами. Внизу в селе стояла уже полная весна, но когда мы поднялись на гребень горы, оказалось, что в долинах и лощинах лежит снег. Вечер был довольно теплый, и птицы в лесах славили весну. Неподалеку от Аск-сэтера[16], где мы рассчитывали найти ночлег, поднялись мы на хорошо знакомое всем местным охотникам на птиц взгорье Шерсё, чтобы проследить, где птицы усядутся на ночевку. Когда перед нами открылся свободный вид, солнце уже заходило, золотя небо. Невеселый ландшафт расстилался перед нами: бесконечные мрачные леса и горные кряжи, прерывающиеся только скованными льдом лесными озерами и большими болотами, — и так вплоть до горизонта.
Недолго пришлось ждать нам после захода солнца. Скоро послышался грузный полет и затем шумное хлопанье крыльев садившейся птицы.
— Ну, это не старик! — сказал капитан с видом знатока, не слыша ни звука после того, как птица уселась.
Скоро прилетели и уселись на ночлег еще две птицы, тоже не издав ни звука. Но затем раздался еще более грузный, шумный полет, и, усевшись, птица принялась прочищать горло.
— Ну, этот молодец не из прошлогодних выводков! Это из главных на току! — сказал Пер Сандакер. — Как бы не сам «хозяин»; это, пожалуй, скорее всего.
Прилетели еще три птицы, и каждой, как только они усаживались, старик подавал голос. Две не отвечали, а третья отозвалась тем же голосом.
— Это чужак! — сказал Пер. — Он не знает старика, а то бы придержал глотку. Утречком пожалеет, — старик отыщет его, а с тем шутки плохие, когда он разойдется. Я видел раз, как он общипал одного задиру, — тоже вздумал перебить его на току!
При этих словах открытое обветрелое лицо охотника приняло лукаво-ухмыляющееся выражение, ясно намекавшее на какую-то таинственную историю. Согласно краткому описанию Пера Сандакера, данному мне капитаном во время пути, когда Пер немного отстал от нас, последний был мастер по части разных историй о заколдованных птицах, оборотнях и прочих сверхъестественных существах, особенно же давал волю языку, когда дело доходило до рассказа о том или другом из восемнадцати медведей, уложенных им на своем веку. Зато он охотно умалчивал о стольких же случаях пуделянья[17], приписываемых ему злыми языками.
— Что же это за «хозяин», про которого ты говоришь? — спросил я.
— А это я сейчас объясню вам! — поспешил ответить капитан, в то время как мы направлялись к сэтеру. Он, видно, боялся, чтобы мой несвоевременный и слишком поспешный для такого недавнего знакомства вопрос не возбудил недоверия Пера и не завязал ему рта. — Это я вам скажу. Есть на этом току старый глухарь, который стал басней всего околотка. У охотников он известен под именем «блеяльщика». Он вместо того, чтобы сидеть себе смирно на ветке и щелкать, перелетает с места на место и блеет, словно козел. И только по окончании этого маневра усаживается скиркать, а потом опять за то же. Ни с чем не сообразная манера! Нельзя подобраться к нему на выстрел[18]. А еще чаще он пускает в ход другую уловку, куда хуже. Сидит смирно и щелкает, и отбивает свои удары, а точить перелетает на другое дерево. Дашь по нему выстрел наудачу — конечно, промах! Пер уже раз стрелял в него с солью и с серебром[19], но с того хоть и перья полетели, а он и ухом не повел, точно ему отсалютовали только. И на другое утро опять за ту же лукавую игру!
— В него что в камень стрелять! — убежденно сказал Пер. — Я раз подобрался к нему, когда он токовал тут на взгорье посреди дороги, у самого мостика. Вокруг него собралось никак штук семь его самок, а сколько еще в лесу было! Так и гнусили и лопотали за каждым кустом. Те, что были на виду, бегали вокруг него, вытянув шею, приседали и лебезили перед ним. А он себе сидел и надувался, что твой граф. Потом вдруг как распустит хвост колесом, да и давай вертеться и мести крыльями вокруг ног и подпрыгивать — вот настолько! Я тогда еще не знал, что это за молодец, а то бы сейчас пальнул в него, прежде чем он заговорит себя от выстрелов, но мне забавно было поглядеть на него. Только что он расходился вовсю, прилетает другой глухарь, поменьше, и тоже давай щелкать. Вот так потеха пошла. Старик развернул хвост, надул перья да как защелкает — во мне так и екнуло, а другой ему отвечает, — тоже молодец был. Тут старик на него и налетел, клювы, перья — все в одну кучу, только треск пошел по лесу! Уж так-то они наскакивали друг на друга, клевались, царапались и били друг друга крыльями. Разъярились так, что ничего не слыхали и не видали; право, кажется, руками бы их можно было взять. Наконец старик изловчился, ударил на другого, схватил за вихор да так обработал, что тот запищал, даже жаль стало; таскал-таскал старик его за вихор, потом подмял под себя и чуть не верхом на нем подъехал к самым моим ногам. Тут я приложился и выстрелил. Другого сразу наповал убил, а старик все сидит на нем да теребит его. «Ну, коли ты такой задорный, — думаю я, — будешь моим!» Зарядил ружье, только хотел прицелиться, как он встрепенулся и взлетел прямо кверху. И это всего в десяти шагах от меня! Право слово! Чтоб вовек в птицу не попадать, коли я вру!
Вечер был довольно теплый, и птицы в лесах славили весну.
В другой раз я тоже был в этих местах и слышал, как он уселся тут, — как вот сегодня вечером. Сел он на старую сосну. В самую полночь, пока еще ни одна птица не проснулась, я и отправился туда. Вот начал он свою игру — на этот раз вел ее честно — и так старался, что сосна дрожала: и «щелкал», и «удары отбивал», и «токовал» — все на одном месте. Во время четвертого скирканья я подобрался к нему на выстрел. Он сидел низехонько на ветке. «Ну, теперь-то ты мой!» — думаю себе и зарядил ружье серебряной монеткой сверх дроби. Да как бы не так! Выстрелил, а он прямо кверху, хоть перья-то и полетели. Не берет его!
— Завтра все-таки попробуем добраться до него, Пер. Теперь мы ведь знаем, где он сидит, — сказал капитан, слегка подтрунивая над Пером.
— Ну, за ним гоняться-то — разве ни одной птицы больше в лесу не останется! — отозвался Пер полусердито. — Впрочем, — прибавил он с некоторой насмешкой, — если капитану угодно! — А я пороховинки на него не брошу. Да и скажу вам тоже, — продолжал он положительным тоном, — такого токованья ведь и не услышишь! Птица-то какая! Такой другой нет. Он и видом-то особый. По крайней мере в полтора раза крупнее других глухарей.
— Да, пожалуй, эта старая бестия не стоит заряда! — сказал капитан. — Мясо у него, верно, жесткое и горькое, не лучше сосны, на которой сидит. А все же хотелось бы доканать его, чтобы положить конец его плутням! Сколько раз он нас за нос водил! Я тоже стрелял по нему, да всякий раз на таком расстоянии, что и думать было нечего попасть. Разумеется, глупо два раза стрелять по тетереву на большом расстоянии, сами знаете, — обратился он ко мне, — да что же прикажете делать, так уж пришлось в тот раз: я услыхал, что эта каналья Сара-Андерс тоже подбирается к нему! Но, — прибавил он, подмигивая мне незаметно для других и тем давая знать, что имеет в виду подзадорить Пера Сандакера и заставить его развязать язык, — когда мы доберемся до сэтера, я расскажу вам про одно свое приключение с зайцем. Тот был почище вашего глухаря.
Скоро мы отыскали на сэтере пустую пастушью хижину, где уже дожидался нас парень с собаками, — он не ходил с нами на взгорье. По распоряжению капитана он проветрил помещение и развел огонь в очаге. Когда мы поснимали с себя охотничьи доспехи и плотно закусили из капитанской дорожной кисы