Мотор смолк, и лодка подошла к причалу. Мы пристали по моей просьбе, мне хотелось поговорить со смотрителем маяка.
Сразу Скоддланд никак не прореагировал на мою просьбу, но тут он коротко бросил:
— Я подожду тебя в лодке.
— Почему? Тебе не интересно поговорить с ним?
— Нет. — Верхняя губа у него горько дернулась. — Свонес недолюбливал отца. И в суде давал показания против него. Я тебя подожду.
Он сидел на корме, а рыбак, стоя на носу, придерживал лодку. Я уперся рукой в столбик причала, готовясь спрыгнуть на берег. И вдруг мне захотелось вытянуть хоть слово из этого морского волка.
Я тихо спросил:
— Вы что-нибудь знаете о Сиверте Скоддланде, он когда-то был лоцманом в этих краях?
Рыбак бросил взгляд на корму — конечно, он узнал сына лоцмана. Жвачка переместилась за другую щеку, он сплюнул в воду коричневую слюну. И наконец откуда-то из глубины поднялся его голос. Глухой, но зловещий, как шум прибоя:
— Пьяница!
Смотритель маяка Свонес принял меня гостеприимно. Он читал мои статьи в «Шёфартсбладет», слушал мои программы по радио и, конечно, решил, что я приехал, чтобы написать о его маяке. Он не имел ничего против.
Это был сухонький шестидесятилетний старичок, весьма жизнерадостный и самонадеянный, однако я быстро понял, что за этой самонадеянностью прячется неуверенность в себе.
Мы стояли на башне маяка возле проблесковой лампы. Смотритель только что подробно объяснил мне, как действует механизм.
— Я вижу, у вас современное оборудование! — воскликнул я. — Старый маяк был, наверное, более примитивный?
— Как сказать… — Он пожал плечами. — Да нет, не думаю. Маяк был снабжен хорошей проблесковой лампой, скорость вращения четырнадцать секунд. Ртутные поплавки…
— Ртутные поплавки Бурделя, те, что сменили старые вращающиеся катки? — уточнил я. Всегда полезно показать, что ты разбираешься в предмете разговора.
— Вот-вот. — Он кивком подтвердил мои слова. — Я вижу, вы все знаете… Конечно, старый маяк был маловат. — Смотритель бросил взгляд на берег, и в этом взгляде была укоризна, адресованная местным властям. — Впрочем, маяк был вполне надежен, — значительно прибавил он.
— Если не считать, что у него была мертвая зона? — невинно заметил я.
Он сразу насторожился. Глаза у него сузились. Что этот приезжий хочет тут разнюхать? Я продолжал:
— А скажите, можно допустить, что в ту ночь, когда разбился «Арго», на одном из островков был оборудован ложный маяк?
От его гостеприимства не осталось и следа.
— Конечно нет! Ни один опытный моряк ни с чем не спутает огней маяка. Тем более лоцман! — Смотритель защищался, словно его в чем-то обвиняли.
— Значит, огни маяка нельзя спутать, например… с луной? — невольно вырвалось у меня, я сам не ожидал этого и был готов откусить себе язык.
— С луной? — Смотритель даже глаза закатил от такой наивности. — Сиверт Скоддланд утверждал, что видел огни на севере. А как вам известно, в северном полушарии луну на севере не увидишь!
Я несомненно упал в его глазах. С высоты маяка — прямо в воду.
— Да, верно. — Я по-настоящему смутился. — Простите меня за такой глупый вопрос.
— Вот если бы вы сказали «звезды», другое дело, — он злобно усмехнулся. — Звездочки Сиверт Скоддланд видел сквозь любой туман. И одну звездочку, и целых три!
Почему смотритель вдруг сделался таким агрессивным? А ведь он что-то скрывает! Что-то не дает ему покоя! Неужели его мучит совесть?
— За что и потерял свои лоцманские права? Вы хотите сказать, что он пил даже на службе? — без обиняков спросил я.
— Если человек пьяница, то он пьет везде! — огрызнулся смотритель.
Мы спустились по крутой винтовой лестнице. Смотритель проводил меня до мостков.
— За год перед тем у нас тут было точно такое же кораблекрушение, — сказал он. — В тысяча девятьсот сорок пятом. Шхуна «Геба», три тысячи тонн, разбилась почти в том же месте, что и «Арго».
— И тоже был туман?
— Да. И «Геба» шла через полосу тумана без лоцмана. Потому что Скоддланд не явился на судно, хотя и был предупрежден.
— Почему же он не явился?
— Гулял на свадьбе. Вино да танцы! — Казалось, смотритель видит перед собой эту картину. И она возмущала его до глубины души. — Правда, говорили, будто он уехал со свадьбы в повозке, дабы выполнить свой долг, и, мол, только несчастный случай помешал ему вовремя попасть на «Гебу». Но у этого несчастного случая одно имя — пьянство!
— Неправда! Отец никогда не пил во время службы! — Голос Скоддланда перекрыл шум мотора. Рыбак перестал жевать табак и замер с жвачкой во рту, прислушиваясь к нашему разговору.
— Просто наши трезвенники и ханжи не могли ему простить, что он не желал иметь с ними дела. — Скоддланд в ярости ударил ногой о днище лодки.
Я хорошо понял его движение.
— И они объявили его неисправимым пьяницей?
— Лишив работы, им удалось сделать из него пьяницу. Вот тогда-то он и начал пить…
Морская прогулка закончилась, она оказалась весьма интересной. Мы со Скоддландом поднимались от пристани в город. С правой стороны улицы выделялось большое серое здание с островерхим порталом в центре фасада. Над порталом висела вывеска, сделанная высокими строгими буквами: ИОСАФАТ.
На крыльце дома стояли два человека в широких черных пальто. Они проводили нас глазами, и я еще долго чувствовал спиной их взгляды.
Впрочем, из молельного дома нас провожали не только взгляды. К осенним весгланнским небесам летел псалом. Грех говорить, но мне он напомнил скрежет пилы в дровяном сарае. И пила эта с завидным упорством пилила необъятное бревно земных грехов:
Грех и горе — близкие слова,
ходят вместе, не тая родства.
Грех нас отделяет от Творца,
оттого болят у нас сердца,
и в груди родится тяжкий вздох,
если терпит пораженье Бог.
— Слушай, я забыл, что там в Библии говорится про Иосафат? — спросил я.
— Неужели не помнишь? — Скоддланд не напрасно провел детство в Холмевоге. — Иосафат — это долина, в которой Господь должен покарать язычников. За грехи против избранного им народа. Иосафат означает — Бог судит.
До нас донесся второй куплет псалма.
— А знаешь, кто там поет? — спросил он. — Правление коммуны.
— Неужели? — Это для меня было неожиданностью.
— Здесь вся власть в руках молельного дома. Как-то раз в правление нашей коммуны случайно попал один эстланнец. Но его очень быстро вытурили оттуда! — Скоддланд поддал ногой камешек, чтобы показать, с какой быстротой эстланнец вылетел из правления.
— Эстланн для них олицетворяет Грех, понимаешь? Это шлюхи, танцы, карты, вино, пьянство и риксмол. Нельзя допускать Эстланн в правление коммуной Иосафата!
Внизу, у нас за спиной, звучал уже четвертый куплет псалма:
Грошик я и сознаю вполне,
что недаром горе близко мне;
гнев и радость спорят меж собой,
радость часто смешана с тоской…
И два язычника на каменистом склоне невольно потупили головы.
Тем же вечером я сидел и беседовал с нашей хозяйкой в ее гостиной. Просто-напросто постучал и вошел к ней. Мне хотелось обратить ее внимание на то, что не худо бы получше топить в наших комнатах — постояльцам неприятно сознавать, что их удобства совершенно не интересуют хозяев. Но, главное, я надеялся выудить из нее какие-нибудь дополнительные сведения.
Мы немного поболтали о всякой всячине, и сдержанность фрекен Фюре постепенно растаяла. Однако стоило мне осторожно коснуться темы «Арго», как она нервно вскочила со своего места:
— Нет! Я не хочу впутываться в эту историю! К тому же я ничего не помню, прошло столько времени…
Гостиной были присущи те же пуританские черты беспрестанного мытья и уборки, что и комнатам для гостей. Обстановка была самая обычная. И вдруг я увидел один предмет, который странно выделялся среди традиционных плюшевых кресел, вышитых подушечек и семейных фотографий в рамках красного дерева. Это была картина. Я не сразу заметил ее, потому что она висела в дальнем углу и была частично загорожена ширмой, закрывавшей печь. Я подошел поближе, чтобы разглядеть ее.
В раме под стеклом висел рисунок тушью, изображавший умирающую морскую птицу, судя по узору на крыле и темным полоскам на горле и зобе, это была гагара чернозобая. Она качалась на волнах, раскинув крылья, одно уже скрылось под водой, клюв был задран вверх, в глазах бился страх смерти. Из огнестрельной раны на плече в воду стекала кровь.
Это было нечто большее, чем просто натуралистический рисунок художника-анималиста, — он был сделан в манере старинных японских рисунков тушью, которые на языке образов, почерпнутых у природы, говорили о тайнах бытия. Картина изображала неотвратимую гибель грешной души и сопровождалась названием, сделанным также тушью с сильным наклоном влево: «Море возьмет ее». Кто нарисовал эту картину, я догадался раньше, чем увидел подпись художника: Зауберманн, 1946.
Мой явный интерес к картине встревожил фрекен Фюре. Она нервно ходила по комнате у меня за спиной.
— Это мне подарил сам художник, — объяснила она.
— Вы были знакомы с Зауберманном? — Я повернулся к нет.
Она помолчала. И повторила тот жест, который я заметил у нее по приезде: обхватила себя за плечи, как будто ей было холодно.
— Да… Я некоторое время работала у него… Была экономкой, — сухо сказала она, я видел, что она говорит через силу.
— Он жил в Холмевоге?
Лицо у нее дрогнуло, она подошла к окну и открыла его. Я последовал за ней. Она показала на островок среди шхер.
— Вон там… Его у нас называют Художников остров. Видите, там еще стоит дом.
В лунном свете я различил очертания дома. И вдруг с удивлением подумал, что Скоддланд ни разу не упомянул о Зауберманне, хотя рассказывал мне о многих жителях Холмевога. А ведь такой художник в маленьком городке не мог не быть экзотической фигурой.