– Этот пруд – перед станцией Ооцука.
Мидори прыснула.
– А ты действительно странный. Шутишь, а лицо серьезное.
Опираясь на ладонь щекой, она выкурила полсигареты, и вдавила окурок в дно пепельницы. В глаза попал дым, и она потерла их пальцами.
– Обычно девушки тушат сигареты изысканнее, – сказал я. – Ты – как лесоруб. Не нужно так вдавливать. Обычно начинают гасить с боков, тогда бычок почти не мочалится. На этот раз у тебя вышло чересчур. К тому же, ни за что не пускают дым через нос. И не рассказывают парню во время еды о том, как по три месяца ходят в одном лифчике… обычные-то девчонки…
– Я и есть лесоруб, – сказала Мидори, почесывая кончик носа. – Не могу быть слабой. Пробовала в шутку – бесполезно. Еще что скажешь?
– Девушкам не годится курить «Мальборо».
– Ладно тебе. Что ни кури – одна гадость. – Она вертела в руках плотную красную пачку «Мальборо». – Я месяц назад закурила. Без особого желания. Просто взбрело в голову: почему бы не попробовать?
– А с чего?
Мидори ровно сложила ладони и немного подумала.
– Да просто так. А ты куришь?
– В июне бросил.
– Почему?
– Надоело… Просыпаешься ночью, а сигареты кончились… И курить хочется страшно. Так и бросил. Я не люблю, когда что-то связывает.
– А у тебя, похоже, котелок варит что надо.
– Может и так… – сказал я. – Скорее всего, поэтому меня недолюбливают. С детства.
– Еще бы – у тебя на лице написано: «Плевать, любят меня или нет». Некоторых это задевает, – опираясь ладонями на щеки, пробубнила Мидори. – Но мне нравится с тобой болтать. Такая странная манера речи: «Я не люблю, когда что-то связывает»…
Я помог Мидори прибрать со стола, стоя рядом, вытирал тарелки.
– Кстати, а где все твои сегодня?
– Мать – в могиле. Уже два года.
– Ты говорила.
– У сестры свидание с женихом. Укатили куда-то на его машине. Он работает в одном автоконцерне и на машинах помешался. А мне эти железяки безразличны.
Мидори продолжала молча мыть посуду, а я – вытирать.
– Еще отец, – сказала она после паузы.
– Ну да.
– Он в прошлом июне уехал насовсем в Уругвай.
– Уругвай? – удивился я. – Почему именно в Уругвай?
– Захотел там жить. Дурацкая выходка. У его бывшего сослуживца там ферма. Вот ему и взбрело в голову, что стоит туда только поехать… Собрался и улетел. Мы изо всех сил пытались его отговорить. Ну что он там будет делать: языка не знает, за всю жизнь толком ни разу из Токио не выезжал. Но… бесполезно. Похоже, у него был просто шок после смерти матери. Вот крыша и поехала – так мать любил. Нет, правда.
Я не знал, что сказать и, приоткрыв рот, смотрел на нее.
– Знаешь, что нам с сестрой сказал отец после смерти матери? «Мне очень горестно. Лучше бы вместо матери умерли вы на пару». Мы так обалдели, что слова не могли сказать. Представляешь, что у него на уме? В любом случае, это чересчур. Я понимаю, как тяжко терять любимую спутницу жизни. Жалко, тут ничего не скажешь. Но заявить такое родным дочерям – это сверх моего понимания. Как считаешь?
– Точно.
– Думаешь, нам не больно было такое слышать? – Мидори сама себе кивнула. – Во всяком случае, в нашей семье все со странностями. Причем, каждый со своими.
– Похоже.
– Но разве плохо, когда люди любят друг друга? Так любить свою жену, чтобы суметь сказать дочерям: «Лучше бы вы умерли вместо нее».
– Может, так оно и есть.
– И укатил в Уругвай. Бросил нас на произвол судьбы.
Я молча вытирал тарелки. Когда закончил, Мидори поставила всю посуду в буфет.
– И что, от отца нет вестей? – поинтересовался я.
– Один раз прислал открытку. В марте. Но в ней ничего конкретного: «здесь жарко», или «фрукты не такие вкусные, как я думал», – ну, в этом роде. Чушь какая-то. На открытке – чудовищный осел. Похоже, у него с головой не все в порядке. Даже не написал, встретился со своим другом или нет. В конце дописано: «Немного обустроюсь, приглашу к себе», – и с тех пор тишина. Пытались писать ему сами – бесполезно.
– Если отец позовет к себе в Уругвай, поедешь?
– Пожалуй, да. Разве не интересно? А сестра ни за что не поедет. На дух не переносит грязные места и вещи.
– А там разве грязно?
– Не знаю. Но она уверена. На дорогах – ослиный навоз, вокруг которого роятся мухи. В туалете толком не течет вода. И кишат ящерицы и скорпионы. Наверное, в каком-нибудь фильме увидела. Сестра терпеть не может насекомых. Ей нравится кататься на машине с ревущим мотором где-нибудь вдоль пляжей Сёнан[30].
– А-а.
– Разве плохо? Уругвай? Почему бы не съездить?
– А кто занимается сейчас магазином?
– Сестра. Нехотя. Родственник-сосед каждый день помогает развозить журналы. Когда есть время, я тоже не сижу, сложа руки. К тому же, вести дела книжного магазина – не такой тяжкий труд. Как-то само собой получается. Перестанем справляться – свернем бизнес, а магазин продадим.
– Ты отца любишь?
– Не то чтобы очень, – покачала она головой.
– Тогда почему готова поехать в Уругвай?
– Потому что доверяю.
– Доверяешь?
– Да. Любить особо не люблю, но доверяю. Отцу. Человеку, который после смерти жены оставил и дом, и детей, и работу, и подался в Уругвай. Понимаешь?
Я вздохнул:
– И понимаю, и не совсем.
Мидори странно улыбнулась и слегка похлопала меня по спине.
– Ладно. Особой разницы нет, – сказала она.
В воскресенье после обеда одно за другим произошло несколько событий. Странный день. Поблизости от дома Мидори вспыхнул пожар. И поднявшись на чердак поглазеть на пламя, мы ни с того ни с сего поцеловались. Понимаю, что звучит нелепо, но все так и случилось на самом деле.
После еды мы пили кофе, разговаривали об учебе, и тут послышался вой пожарной машины. Постепенно сирена стала громче, казалось – их уже несколько. Под окнами пробегали люди, кто-то кричал. Мидори ушла в другую комнату, открыла окно и посмотрела вниз на дорогу. Затем попросила немного подождать и куда-то исчезла. Я услышал, как она поднимается по лестнице.
Я пил кофе дальше и думал, где находится Уругвай. Здесь – Бразилия, там – Венесуэла, где-то в том районе – Колумбия. А где Уругвай, вспомнить так и не смог. Мидори тем временем спустилась и позвала меня наверх. Я поднялся за ней по крутой лестнице и оказался на просторном чердаке. Дом Мидори возвышался над соседними крышами, и с него открывался хороший вид. В трех-четырех крышах от нас клубился черный дым, и легкий ветерок сносил его к дороге. Пахло гарью.
– Это дом Сакамото, – сказала Мидори, перевешиваясь через перила. – Они раньше торговали строительными инструментами, но сейчас магазин закрыт.
Я тоже облокотился на перила, разглядывая пожар. Горевший дом стоял за трехэтажным строением, и всего, что там происходило, почти не было видно. Судя по всему, несколько пожарных машин тушили огонь. Дорожка к дому была такой узкой, что к нему могли подъехать лишь две машины, а остальные ждали своей очереди на проезжей части. Вокруг толпились зеваки.
– Похоже, лучше собрать все ценное и двинуть отсюда, пока не поздно, – предложил я. – Ветер пока в другую сторону, однако в любую минуту может поменяться. А рядом заправка. Я помогу тебе собраться.
– У меня нет ценных вещей.
– Ну что-нибудь же есть? Банковские книжки, печати, документы. Деньги на первое время.
– Все нормально. Я не уйду.
– Даже если загорится дом?
– Да, и пусть даже я умру.
Я посмотрел в глаза Мидори, она – в мои. Я не мог понять, где в ее словах грань между правдой и шуткой. Я не отрывал взгляда от ее глаз, и мне постепенно стало все равно.
– Хорошо, я остаюсь. С тобой.
– И умрешь вместе со мной? – У Мидори загорелись глаза.
– Еще чего? Станет опасно – убегу. Хочешь умереть – делай это без меня.
– Бессердечный.
– Я умирать не собираюсь, даже если ты накормила меня обедом. Вот если б еще и ужином, куда ни шло.
– Вот как? Ладно, давай поглядим, что будет дальше. А пока что-нибудь споем. Станет опасно – тогда и подумаем.
– Споем?
Мидори принесла снизу две подушки, четыре банки пива и гитару. Мы пили пиво, поглядывая на густые клубы дыма. Затем Мидори взяла гитару и запела. Я спросил, что подумают соседи. Выпивать и петь песни на балконе, наблюдая за пожаром у соседей, – не самое подходящее занятие.
– Да не переживай ты. Мы не обращаем на соседей внимания, – ответила Мидори.
Она пела когда-то популярные фольклорные песни. Ни игра, ни голос не дотягивали даже до комплимента, но ей было очень весело. Мидори спела одну за другой «Lemon Tree», «Puff», «500 Miles», «Where Have All The Flower Gone», «Michael, Row the Boat Ashore». В начале она объяснила мне вторую партию, чтобы петь на два голоса, но убедившись, что мне слон на ухо наступил, продолжала одна, пока не надоело. Я потягивал пиво, слушал ее и с интересом следил за пожаром. Огонь то усиливался, то, казалось, утихал. Люди что-то громко вопили, отдавали приказы. Стрекоча лопастями, показался вертолет газеты, поснимал и убрался восвояси. «Хорошо, если мы не попали в кадр», – подумал я. Полицейский в мегафон призывал толпу отступить назад. Ребенок плакал и звал мать. Где-то разбилось стекло. Вскоре ветер беспокойно заплясал, и вокруг нас закружился белый пепел. Однако Мидори раз за разом прикладывалась к банке пива и пела дальше. Исполнив все, что знала, Мидори затянула странную песню собственного сочинения.
Хочу сварить тебе рагу,
Но у меня нет кастрюли.
Хочу связать тебе шарф,
Но у меня пряжи нет.
Хочу написать для тебя стихи,
Но нет у меня ручки.
– Песня называется «У меня ничего нет», – пояснила Мидори. – Ужасные стихи, как и музыка, впрочем.
Слушая ее нелепое пение, я размышлял: если огонь перекинется на заправку – взлетит дом Мидори на воздух или нет? Устав петь, она отложила гитару и, как кошка на солнцепеке, прильнула к моему плечу.