– Я не оправдываюсь, но было тяжело, – сказал я Наоко. – Почти каждую неделю встречаться и разговаривать с тобой, сознавая, что в твоем сердце – лишь Кидзуки. От одной этой мысли становилось тягостно. Может, поэтому я спал с чужими.
Наоко несколько раз кивнула, затем подняла голову и посмотрела мне в лицо.
– Помнишь, ты спросил тогда, почему я не спала с Кидзуки? Ответить?
– Пожалуй, будет лучше.
– Я тоже так думаю. Мертвый навсегда останется мертвецом. А нам нужно жить дальше.
Я кивнул. Рэйко раз за разом отрабатывала сложный пассаж.
– Мне хотелось близости с Кидзуки. – Наоко сняла заколку, распустила волосы и принялась крутить в пальцах пластмассовую бабочку. – Естественно, он тоже хотел меня. Мы пробовали много раз, но все было тщетно. Ничего не получалось. Почему, я тогда не знала, как, впрочем, не знаю и сейчас. Я любила Кидзуки. Если он хотел, я была готова сделать для него все, что угодно. Но не получалось.
Наоко опять собрала и заколола волосы.
– Внутри все было сухо, – тихо сказала она. – Не раскрывалось. Ничуть. И было больно. Сухо… и больно. Мы пробовали. Пробовали по-разному. Но ничего не помогало. Пытались чем-нибудь смочить, а боль не проходила. Поэтому я всегда делала рукой или ртом… Понимаешь?
Я молча кивнул. Наоко разглядывала в окно луну. Она казалась большой и яркой.
– Была б моя воля, ни за что не стала бы тебе этого рассказывать. Слышишь? Была б моя воля, спрятала бы все это глубоко внутри. Но ничего не поделаешь. Об этом не получается молчать. Я сама ничего не могу понять. Потому что когда я спала с тобой, внутри было очень влажно. Ведь так?
– Да, – ответил я.
– Я… в тот день хотела тебя. Едва мы встретились, я хотела тебя. И все время ждала, когда ты меня обнимешь. Обнимешь, разденешь, начнешь меня ласкать и войдешь в меня. Я никогда раньше так не думала. Почему? Почему так получается? Ведь я вправду любила Кидзуки.
– А меня не любила, но при этом… Так?
– Прости, – сказала Наоко. – Я не хотела тебя обидеть. Но пойми правильно. У нас с Кидзуки были какие-то особые отношения. Мы играли вместе с трех лет. Мы всегда были вместе, разговаривали, понимали друг друга. Так и росли. Первый раз поцеловались в двенадцать лет. Как это было прекрасно… У меня тогда впервые начались месячные, и я пришла вся в слезах к нему – так мы были близки. Поэтому после его смерти я перестала понимать, как вести себя с людьми. И что значит – любить человека.
Она пыталась взять стоявший на столе бокал, но выронила из рук. Бокал упал на пол и покатился, вино разлилось по ковру.
– Хочешь вина? – спросил я у Наоко. Она некоторое время молчала, а потом вся затряслась и заплакала. Она согнулась пополам, спрятала лицо в ладонях, и так же, как тогда, рыдала взахлеб. Рэйко отложила гитару, подошла к Наоко и нежно погладила ее по спине. Положила руку ей на плечо, и Наоко, как младенец, прижалась к ее груди.
– Слушай, погуляй где-нибудь минут двадцать, а? За это время, думаю, все образуется.
Я кивнул, встал, надел поверх рубашки свитер и извинился перед Рэйко.
– Ладно. Чего там. Не переживай, ты здесь ни при чем. Когда вернешься, все будет в порядке, – подмигнула мне она.
Я прошел по тропинке в нереальном лунном свете, оказался в роще и принялся бесцельно бродить по ней. В странном свете все даже звучало иначе. Мои шаги, как будто по морскому дну, глухо доносились совершенно с другой стороны. Иногда за спиной слышались сухие тихие звуки. В роще было тягостно, как если бы ночные звери затаились и ждали, пока я пройду мимо.
Миновав рощу, я сел на пологом склоне и стал рассматривать корпус, в котором жила Наоко. Найти ее комнату оказалось несложно: достаточно было разглядеть в глубине темного окна еле заметное колыхание маленького огонька. Я все смотрел и смотрел на огонек – последний язычок пламени на пепелище души. Я хотел взять его в руки и сберечь. Как Джей Гэтсби каждую ночь наблюдал за лучиком света на другом берегу, я долго вглядывался в тот трепетный огонек.
Я вернулся в комнату где-то через полчаса. Аккорды Рэйко слышались даже у входа в корпус. Я тихо поднялся по лестнице и постучал. В комнате Наоко не оказалось – только Рэйко сидела на ковре, перебирая струны. Она показала пальцем на спальню – видимо, хотела сказать, что Наоко там. Затем положила гитару на пол, села на диван и велела мне сесть рядом. Разлила остатки вина по бокалам.
– Все нормально, – слегка похлопав меня по колену, сказала Рэйко. – Полежит и успокоится. Не переживай. Просто немного расстроилась. Слушай, а что если нам пока прогуляться вместе?
– Хорошо, – согласился я.
Мы с Рэйко не спеша прошли по освещенной фонарями тропинке, миновали теннисный корт и баскетбольную площадку и присели на скамейку. Из-под скамейки она достала оранжевый мяч и повертела его в руках. Спросила, играю ли я в теннис.
– Очень плохо, но умею, – ответил я.
– А в баскетбол?
– Не так чтобы очень.
– Тогда что же у тебя получается хорошо? – улыбнулась она, а в углах ее глаз собрались морщинки. – Кроме хождений по девкам?
– Да я и в этом не мастак, – слегка обиделся я.
– Не сердись. Я пошутила. А на самом деле? В чем ты силен?
– Особо ни в чем. Есть несколько любимых занятий…
– Например?
– Путешествовать пешком, плавать, читать книги.
– То есть, то, что можно делать в одиночестве.
– Да. Пожалуй, так. Мне с детства неинтересно играть в компании. Сколько ни пробовал, ничего не нравилось. Сразу становилось все равно, чем игра закончится.
– Тогда приезжай сюда зимой. Мы зимой бегаем на лыжах. Думаю, тебе понравится. Находишься за весь день по снегу, весь вспотеешь… – сказала Рэйко и посмотрела на свою правую руку в свете фонаря – словно оценивала старинный музыкальный инструмент.
– С Наоко часто так бывает?
– Иногда, – ответила Рэйко, разглядывая теперь левую руку. – Иногда она доводит себя до такого состояния. Расстраивается, плачет, но это ладно. Чему быть – того не миновать. Нужно выплескивать чувства наружу. Хуже, если она перестанет это делать. Иначе они будут накапливаться и затвердевать внутри. А потом – умирать в ней. Тогда все станет очень плохо.
– Я что-то не так сказал?
– Ничего. Все в порядке. Все так, не переживай. Говори откровенно, это лучше всего. Даже если станет больно обоим, или, как сегодня, ранит чьи-либо чувства – в конечном итоге, это все равно лучший способ. Если ты всерьез хочешь, чтобы она поправилась, делай так. Как я тебе говорила в самом начале, нужно не думать, как помочь ей, а делая так, чтобы она поправилась, самому стремиться стать лучше. Такой здесь метод. Поэтому тебе тоже необходимо обо всем говорить откровенно… пока ты здесь. Суди сам, во внешнем мире люди разве часто говорят правду?
– Это точно, – ответил я.
– Я здесь уже семь лет. Много людей прошло мимо меня за это время. Видимо, всякого насмотрелась. Поэтому теперь стоит лишь взглянуть на человека, и можно интуитивно определить, удастся ему вылечиться или нет. А вот что касается Наоко – я не понимаю. Даже предположить не могу, что с нею станет. Может, уже через месяц все как рукой снимет, а может, затянется на долгие-долгие годы. Поэтому тут я тебе не советчица. Могу сказать только простые истины: будь откровенен и помогайте друг другу.
– Почему непонятно только с ней?
– Видимо, она мне нравится, вот и не получается разобраться. Слишком много личного. Знаешь, она мне по-настоящему нравится. Нет, правда. Но вокруг нее много разных проблем… как бы это сказать… запутались в клубок, и распутывать нужно осторожно – по ниточке. Не исключено, что потребуется немало времени, чтобы размотать все до конца. А может, распутается вмиг – как по хлопку руки. Тут я ничего не решаю.
Она опять взяла в руки мяч, покрутила его и начала стучать им об землю.
– Самое главное – не падать духом, – сказала Рэйко. – Вот тебе еще одно предостережение. Не падать духом. Когда станет не по силам, и все перепутается, нельзя отчаиваться, терять терпение и тянуть, как попало. Нужно распутывать проблемы, не торопясь, одну за другой. Справишься?
– Попробую.
– Потребуется время. А может, даже спустя много времени полностью не вылечится. Ты об этом думал?
Я кивнул.
– Ждать трудно, – сказала Рэйко, ведя мяч. – Особенно человеку твоего возраста. Терпеливо ждать, когда она поправится. При этом нет ни сроков, ни гарантий. Сможешь? Настолько ли ты любишь Наоко?
– Не знаю, – честно признался я. – Я и правда толком не знаю, что значит «любить человека». Не в смысле – только Наоко. Но я сделаю все, что в моих силах. Не сделай я этого, самому будет непонятно, куда идти дальше. Действительно, нам с Наоко необходимо помочь друг другу. Иного выхода нет.
– И продолжать спать со случайными девчонками?
– Здесь я тоже не знаю, как быть. Что мне делать-то? Что я должен – ждать и при этом мастурбировать? Я сам не могу разобраться.
Рэйко положила мяч на землю и похлопала меня по колену.
– Послушай, я не говорю, что спать с девчонками – нехорошо. Спи, если тебе это нравится. Это ведь твоя жизнь. Решай сам. Но я хочу сказать тебе не это. Нельзя связывать себя неестественно, понимаешь? Иначе долго это не продлится. Девятнадцать-двадцать лет – очень важный период. Если что-то хоть чуть-чуть пойдет криво, с годами пожалеешь. Я серьезно. Поэтому хорошенько подумай. Хочешь оберечь Наоко – береги и себя.
– Я подумаю.
– Мне тоже когда-то было двадцать. Давным-давно, – сказала Рэйко. – Веришь?
– Верю… конечно.
– От всего сердца?
– От всего, – рассмеялся я.
– Ну, не такая, как Наоко, но я тоже была ничего себе… в ту пору. Без морщин.
– Мне нравятся такие морщины.
– Спасибо. Но впредь знай – женщинам нельзя говорить: «У вас очаровательные морщины». Только я рада таким словам.
– Буду знать.
Она достала из кармана брюк портмоне, вынула из кармашка для проездного билета фотографию и протянула мне. Цветной снимок хорошенькой девочки лет десяти. В ярком лыжном костюме. Она приветливо улыбалась, стоя на снегу.