– Когда начинается сексуальная сцена, слышно, как на соседних местах сглатывают слюну, – сказала Мидори. – Вот этот самый звук. Он такой милый.
Вернувшись в палату, Мидори опять подсела к отцу и заговорила. Отец только вставлял «а-а», «ага» или вообще отмалчивался. Около одиннадцати пришла жена круглолицего соседа по палате. Она сменила ему ночную пижаму, почистила фрукты. Приятная женщина, она болтала с Мидори обо всем на свете. Пришла медсестра, заменила капельницы, перекинулась парой слов с собеседницей Мидори и ушла. Тем временем я от безделья разглядывал палату и провода за окном. Изредка на них садились воробьи. За это время Мидори по очереди разговаривала с отцом, вытирала ему пот и слюну, перебрасывалась фразами с соседкой и медсестрой, что-то спрашивала у меня, проверяла капельницу.
В полдвенадцатого начался обход. Мы с Мидори вышли подождать в коридор. Появился врач, у которого Мидори поинтересовалась состоянием отца.
– Сразу после операции, обезболивающее даем. Конечно, сильное истощение, – ответил врач. – Результаты станут известны дня через два-три… мне в том числе. Пойдет на поправку – хорошо, нет – будем думать дальше.
– Что, опять будете вскрывать голову?
– Будет день – будет пища, – ответил врач. – Постой, что-то юбка на тебе сегодня коротковата.
– Красивая?
– А как ты ходишь по лестнице? В ней? – задал вопрос врач.
– Так и хожу. Показываю все, как есть, – ответила Мидори. Медсестра у нее за спиной прыснула.
– Тебе тоже неплохо бы полежать, провериться, – покачал головой врач. – В общем, так. Пока находишься в этой больнице, старайся пользоваться лифтом. Не хочу, чтоб из-за тебя прибавилось пациентов. В последнее время и так работы хоть отбавляй.
Через некоторое время начался обед. Медсестра погрузила на тележку еду и стала развозить по палатам. Отцу Мидори подали картофельный суп, фрукты, мягкую отварную рыбу без костей и овощное пюре. Мидори положила отца на спину, покрутила ручку в ногах кровати и приподняла спинку. Потом зачерпнула ложкой суп и начала его кормить маленькими порциями. Отец съел пять-шесть ложек, отвернулся и сказал:
– Хватит…
– Нельзя так мало есть, – сказала Мидори.
– Потом…
– Ну что мне с тобой делать? Не будешь есть – не будет здоровья, – сказала Мидори. – По малому еще не хочешь?
– Нет…
– Ватанабэ, пойдем вниз, пообедаем в столовой? – предложила Мидори.
– Пойдем, – согласился я. Хотя если честно, есть мне не хотелось.
В столовой стояла кутерьма – и врачи, и медсестры, и посетители обедали вперемешку. В просторном зале без единого окна стояли в ряд столы и стулья, люди ели там и вели разговоры – видимо, о болезнях, – а их голоса отдавались эхом, как в подземном переходе. Иногда по радио вызывали врачей или медсестер, и объявления заглушали этот гул. Пока я занимал столик, Мидори принесла на алюминиевом подносе два комплексных обеда. Картофельные котлетки в сливочном соусе, картофельный салат, шинкованная капуста, что-то вареное, рис и суп мисо. В такой же, как и для больных, пластиковой посуде. Я съел только половину, Мидори же аппетитно уплела всю порцию.
– Что, не хочется? – потягивая горячий чай, спросила она.
– Да не очень.
– Это из-за больницы, – оглядываясь по сторонам, сказала Мидори. – С непривычки все так. Запах, звуки, спертый воздух, лица больных, напряг, раздражение, отчаяние, боль, страдание, усталость… Из-за всего этого сокращается желудок и пропадает аппетит. Привыкнешь – перестанешь обращать внимание. К тому же, какая из тебя сиделка, если нормально не поешь? Серьезно. Я выхаживала четверых: деда, бабку, мать и вот теперь отца, поэтому знаю. Бывает так, что не до еды. Поэтому когда есть возможность, нужно есть впрок.
– Понимаю.
– Когда приходят навестить родственники, мы часто обедаем здесь. Они, как и ты, оставляют примерно половину. Я-то съедаю все подчистую. Только и слышишь от них: «Мидори, ну ты уплетаешь. Мы уже наелись, и больше не лезет». Но с больными сидят не они, а я. Чего смеяться? Остальные изредка заглядывают и лишь сочувствуют. А подмывать, утирать слюни и тело освежать-то приходится мне. От одного сочувствия задница чистой не станет. Мне самой его жалко раз в пятьдесят больше. А стоит съесть весь обед, все смотрят чуть ли не с упреком: «Мидори, ну ты уплетаешь»… Что я им, вьючный осел, что ли? Почтенного возраста люди, а простых вещей не понимают. Говорить можно что угодно. Но куда важнее, чистый лежит больной или в дерьме. Я тоже порой обижаюсь. Выбиваюсь из сил. Хочу зареветь. Никаких надежд на выздоровление, а толпы врачей вскрывают голову, копаются в ней – и так раз за разом. Причем, все хуже и хуже, голова вообще перестает соображать. И все это – на твоих глазах. Попробуй посмотри на это целыми днями. Никто не выдержит. Такое. Вдобавок ко всему, сбережения тают не по дням, а по часам. Не знаю, хватит на оставшиеся семь семестров или нет? Сестре так можно и не мечтать о свадьбе.
– Сколько раз в неделю ты сюда ходишь? – попробовал спросить я.
– Около четырех, – ответила Мидори. – Вообще-то в этой больнице предусмотрен полный уход, но одними медсестрами не обойдешься. Они, конечно, стараются изо всех сил, но персонала не хватает, а делать все это кто-то должен. Поэтому без родственников никак. Сестра присматривает за магазином, поэтому на мою долю выпадает ездить сюда в промежутках между занятиями. Но даже при этом сестра приходит три раза в неделю, я – примерно четыре. Улучив свободную минуту, бегаем на свидания. Так и живем.
– Раз ты так занята, почему же часто со мной встречаешься?
– Мне с тобой нравится, – покручивая пластмассовый стаканчик, сказала Мидори.
– Иди погуляй где-нибудь пару часов, – предложил я. – Я пока посмотрю за отцом.
– Зачем?
– Тебе неплохо бы отвлечься от больницы и побыть одной. Поброди в одиночестве, развейся.
Мидори немного подумала и согласилась.
– Да, пожалуй, ты прав. А справишься?
– Я наблюдал за тобой. Думаю, справлюсь. Проверить капельницу, напоить водой, промокнуть пот, вытереть слюну, судно – под кроватью, проголодается – накормить остатками обеда. Что будет непонятно – спросить у медсестры.
– Пожалуй, справишься, – улыбнулась Мидори. – Только имей в виду – у него осложнение на голову, и он иногда несет всякий вздор. Порой сама не могу разобрать, что к чему. Если что, не обращай внимания.
– Не буду, – ответил я.
Вернувшись в палату, Мидори подошла к отцу и сказала, что должна отлучиться по делам.
– А за тобой присмотрит вот он, – показала на меня она, но тому, похоже, было все равно. А может, просто не понимал, о чем речь. Он лежал на спине и пристально смотрел в потолок. Если бы иногда не моргал, вполне мог сойти за мертвеца. Глаза налились кровью, как у пьяного; при глубоких вдохах слегка раздувались ноздри. Он лежал, не шелохнувшись, и не собирался отвечать Мидори. Я не мог себе представить, о чем он думает, о чем размышляет на дне своего помутневшего рассудка.
Когда Мидори ушла, я хотел было с ним заговорить, но не стал этого делать, не зная, что и как ему сказать. Тем временем он закрыл глаза и, похоже, уснул. Я сел на стул у изголовья и, молясь, чтобы он не умер у меня на руках, наблюдал за тем, как изредка шевелится его нос. И попутно размышлял: странно, если он испустит дух в моем обществе. Еще бы – я видел его впервые в жизни. Со мной его связывала лишь Мидори, а с нею отношения у нас не выходили за рамки общего курса «Истории театра II».
Но умирать он не собирался. Просто крепко спал. Стоило прислушаться, и еле различалось его сонное дыхание. Я успокоился и заговорил с женой соседа, которая, видимо, приняла меня за парня Мидори и долго рассказывала о ней.
– Она и вправду хорошая, – начала женщина, – старательно за отцом ухаживает, приветливая и любезная, внимательная и ответственная, к тому же – красивая. Береги ее и не спускай с нее глаз. Такие на дороге не валяются.
– Берегу, – ответил я первое, что пришло в голову.
– У нас двое: сыну двадцать один, дочери семнадцать. Чтобы сходили в больницу – не дождешься. В выходные – серфинг, свидания, постоянно куда-нибудь уезжают развлекаться. Кому сказать – позор. Только доят меня постоянно. Получат на карман – и след простыл.
В полвторого женщина, сославшись на то, что ей нужно за покупками, вышла. Больные крепко спали. Палату заливал мягкий солнечный свет. И я, сидя на стуле, едва не уснул сам. На столе у окна стояли в вазе белые и желтые хризантемы: на дворе все-таки – осень. В палате висел сладковатый запах нетронутой с обеда вареной рыбы. Все так же, еле слышно семеня, сновали по коридорам медсестры, но беседовали они при этом между собой весьма отчетливо. Иногда заглядывали в палату, но завидев двух крепко спящих пациентов, улыбались мне и куда-то исчезали. Я подумал: почитать бы чего, – но в палате не было ни книг, ни журналов, ни газет. Только висел на стене календарь.
Я вспомнил Наоко. Представил ее нагое тело, бабочку в волосах. Ее талию, туманность лобка. Почему она появилась передо мной так? Или это она ходила во сне? Или то была иллюзия? Шло время, и чем дальше я отстранялся от их маленького мира, тем больше начинал сомневаться в событиях той ночи. Если считать, что это было на самом деле, казалось, это действительно было. Если считать, что это иллюзия, начинало казаться, что я видел сон. Слишком отчетливо я помнил его детали, и вместе с тем все это чересчур красиво для правды. И тело Наоко, и свет луны…
Отец Мидори внезапно проснулся и закашлялся, я стряхнул раздумья, достал салфетку и вытер слюну, промокнул ему полотенцем пот на лбу.
– Пить будете? – спросил я, и он миллиметра на четыре кивнул. Стоило мне приблизить к его рту стеклянный кувшин, как задрожали ссохшиеся губы, зашевелилось горло. Он выпил все, что было в кувшине.
– Еще налить? – спросил я. Похоже, он собирался что-то сказать. Я нагнулся к нему и услышал тихий сухой голос:
– Хва… тит…