Дядя приблизился, вынул изо рта трубку и наклонился над распластанным на столе щупальцем.
— И что это означает? — Брови родственника изогнулись от удивления.
— Что наш убийца с ног до головы мокрый? — издевательски ответил я вопросом на вопрос, но дядя не был настроен шутить. — Ладно, — сдался я. — Пока не знаю. Но я полагаю, что узнать необходимо. Ты можешь устроить мне встречу с теми учеными, которые были на Саломаре? Это вообще возможно?
Дядя с абсолютно тараканьим видом пошевелил усами, хмыкнул и отправился в соседнюю комнату, где ожесточенно зашлепал пальцами по кнопкам телефона.
Я, как приличный племянник, решил не подслушивать и позволил дяде самому выхлебать хотя бы пару ложек заваренной им каши.
На телефонные разговоры понадобилось на удивление много времени — около получаса, и это при том, что обычно дядя Брутя даже с моей бесценной матушкой общается не более тридцати восьми секунд. За это время я:
выкурил оставшиеся у меня три сигареты,
раз пятнадцать выпроваживал просачивающегося в комнату Экзи,
осатанел от этого,
позвонил домой,
вызвал такси, сдал поганца Марте, попросив присмотреть за ним до вечера,
и уже вовсю поглядывал на дядину коллекцию трубочного табака, когда он с возбужденным видом появился в дверях столовой. Адмиральские усы стояли дыбом, а в глазах горела решимость. Потом взгляд дяди остановился на теле саломарского дипломата, непристойно разваленном на обеденном столе. Лицо Брута Шатова искривилось, а нос сморщился, как грецкий орех.
— Сунь это обратно в аквариум, — тихо попросил он, отворачиваясь.
К собственной чести скажу, что я — образцовый племянник. Я покорно взвалил тушу на дождевик и мой безвозвратно испорченный льняной костюм, втайне надеясь, что Марта вновь совершит чудо и сможет его отстирать, и спихнул потерпевшего в резервуар, немного досадуя на то, что так и не смог осмотреть тело как следует. Сверху вытряхнул из банки четырехглазую паучью голову.
— Так лучше?
— Угу, — равнодушно согласился дядя и опустился в кресло. — Со всеми учеными увидеться не получится, но двое из них живут здесь, в Питере. С одним я даже смог договориться о встрече. Профессор Насяев, если тебе это имя о чем-нибудь говорит. Сегодня в два часа… Я надеюсь, ты поедешь со мной?
Мне очень хотелось подбодрить его, поэтому я кивнул.
— Естественно. Или ты полагаешь, что я упущу такую сенсацию?
— Вот только с кем оставить Экзи и… аквариум? — потерянно забормотал дядя, и я в который раз подумал, что выглядит он подозрительно разбитым.
— Не переживай, — подмигнул я как можно веселее. — Монморанси твоего я отправил с Мартой. Единственные страдания, которые ему грозят, — от переедания. А консул уже почитай четыре дня как разучился бегать, так что полежит и подождет нашего возвращения от господина Насяева. Как я понимаю, профессору о нашем пахучем друге ни слова?
Дядя Брутя грустно улыбнулся и слегка кивнул. Видимо, разговор с профессором выглядел для него в тот момент не слишком привлекательной перспективой на вечер.
В очень скором времени я понял почему.
Мы уже пятнадцать минут медленно варились в своих костюмах в гостиной, а профессор все не удосуживался нас принять. Хотя я имел все основания предполагать, что не так часто к нему в гости заходят дипломаты межпланетного уровня. Светило теоретической и прикладной физики сидел в своем кабинете и неторопливо общался по телефону, и я искренне пожелал ему, чтобы его невидимым собеседником был как минимум президент, а иначе у профессора с этого дня появится еще один враг, причем работающий в известном журнале.
Я уже собирался ответить нетактичностью на нетактичность и закурить, благо уговорил дядю зайти по дороге за сигаретами, но решил перед этим, для успокоения нервов, сосчитать до двадцати. На «пятнадцати» в гостиной появился профессор.
Он вкрадчиво бросился к дядиному креслу.
— Прошу прощения, президент… — полушепотом сообщил он, делая извинительно-слащавую мину. — Насяев, Павел Александрович, очень приятно… Чему обязан? — И он, словно селедку на блюдо, осторожно выложил в воздухе перед дядей сдобную руку.
— Шатов, Брут Ясонович, а это мой племянник, Ферро. — Дядя аккуратно, словно вышеупомянутую селедку, пожал протянутую ему руку и снова убрал ладонь в карман.
— Шатов, Носферату Александрович, — с досадой представился я, предчувствуя, что сейчас будет.
Профессор подпрыгнул как ужаленный, восхищенно всплеснул руками и расплылся в земляничной улыбке.
— Надо же, мы с вами почти тезки, Александровичи. — Он захихикал и, как муха, потер ладошки.
У меня в голове мелькнула радостная мысль: «Неужели…» — но я не успел даже додумать ее, когда профессор продолжил:
— А имя у вас редкое, можно сказать, уникальное. Если, конечно, это не псевдоним. Вы, случаем, не писатель?
— Я журналист, — нехотя ответил я. И это был первый раз в моей жизни, когда говорить правду оказалось труднее, чем соврать. Ужасно не хотелось делать Насяеву подарок, но он уже пребывал в глубоком восторге.
— Ну надо же, очень, очень приятно… — залопотал он, аж приседая от подобострастия, словно я скульптор, которому он только что заказал свой надгробный мемориал. Видимо, решил я, он уже втайне надеется, что я обязательно найду способ, как его обессмертить и приобщить к дивному миру героев литературы.
Профессор снова переключился на дядю, а я воспользовался шансом, чтобы рассмотреть Насяева, ведь это был тот редкий случай, когда человек не понравился мне еще до знакомства.
Такие, как профессор Насяев, образуют особый тип людей, а точнее мужчин, кого женщины в возрасте называют «милым молодым человеком», даже когда ему уже под шестьдесят. И в каком бы обществе он ни вращался, в нем безошибочно определяется врожденный дар ливрейного лакея.
Видимо, профессор определил нас в разряд нужных людей, потому что льнул, как улитка к землянике.
У Пал Саныча Насяева был круглый сократовский лоб, плавно продолжаемый такой же круглой проплешиной, обрамленной венчиком седеющих волос, по-отечески приветливое и ласковое круглое лицо и добрые морщинки вокруг многоопытно прищуренных глаз. Сам он был весь настолько кругл и сдобен, что я со своим лицевым волнорезом, подбородком, похожим на отвесный скальный уступ, и радикально изломанными бровями почувствовал к нему видовую неприязнь.
— Чем могу служить? — поинтересовался профессор, правой рукой дергая колокольчик над диванчиком, на котором мы сидели, а левой извлекая из воздуха пепельницу и нежно подталкивая ее дяде. На полпути пепельница элегантно изменила направление и осторожно остановилась напротив меня. Я благодарно воспользовался молчаливым разрешением и закурил. На звонок колокольчика появилась очень некрасивая девушка, что впустила нас в дом тридцать пять минут назад. Из ее примечательной внешности я сделал вывод: профессор женат, и прислугу подбирает его дражайшая половина. Судя по тому, что девушка была не просто, а даже удивительно, поразительно, потрясающе некрасива, оставалось предположить, что профессор всю свою полную служению науке жизнь был очень «не прочь» насчет женского пола. Да и теперь, по мнению супруги, еще на многое годился, хотя, на мой взгляд, это был скорее супружеский комплимент, чем реальные опасения.
А профессор оказался не так прост. Одним жестом предложения пепельницы умудрился убить сразу двух зайцев — продемонстрировал максимум уважения дяде и, не говоря ни слова, разрешил мне закурить.
Но ваш покорный слуга Носферату Шатов — не какой-нибудь доверчивый доктор Ватсон. Меня трудно расположить к себе простейшими фокусами, на которые способен любой наблюдательный человек. Движение пепельницы к дяде было жестом чисто политическим, человек с такими усами, как у моего дядюшки, не может курить сигарет, а для курения трубки пепельница не обязательна, а вот моя рука, нервно перекатывающая в кармане зажигалку, отчетливо намекала на огромное желание сделать пару затяжек.
Насяев благосклонно посмотрел на мою сигарету и снова повернулся к дяде.
— Вы ведь хотели поговорить о саломарской экспедиции?
Дядя отрешенно кивнул, но глаз на профессора так и не поднял. Нужно было срочно спасать положение, и я взял кормило беседы в свои натруженные журналистские руки.
— Да, о вашей поездке на Саломару. Пал Саныч, будьте так добры, расскажите нам немного о саломарцах. В какой среде они живут, чем питаются? Какова организация их жизни? И все в таком роде…
— Конечно! — снова всплеснул руками Насяев. — Удиви-и-ительная планета, — протянул он, причмокивая, и глаза его стали мечтательно-влажными. — Суши совсем чуть-чуть. Зато этот кусочек суши и подводный мир так отстроены, что любо-дорого. Они не так далеко ушли в науке, как мы. У нас, знаете ли, многовековой опыт и научные кадры, а у них… У них нет даже внепланетного транспорта. Они даже на орбиту не могут выйти. Так, копаются в своей планетке, добывают что-то. Но в основном — посредственные в плане науки существа. Одни имперские амбиции… Однако они умны, чрезвычайно умны и изобретательны. Рук у них, конечно, хоть отбавляй, но, представляете себе, в их жизни не нашлось места живописи. В основном скульптура. Довольно непривычная на первый взгляд. У них даже письмо на основе скульптуры, что-то вроде мини-барельефов на морских раковинах. Как я его называю, «камешковое письмо». Хотя… все это выглядит довольно первобытно. Но какие у них женщины. То есть особи, занимающиеся деторождением…
А я все-таки был прав, профессор-то женолюбив не на шутку.
— Ну, они, конечно, такие же морские пауки… — осекся он, замечая мою ехидную улыбку, — но вы не представляете, как они пахнут. Идет на тебя какая-нибудь паучиха, щупальца шевелятся, на лбу желтая галка нарисована, а аромат такой, что кажется, будто к тебе Мона Лиза приближается. — Насяев мечтательно закрыл глаза, вспоминая.
— А зачем галка? — повинуясь какому-то бессознательному порыву, поинтересовался я, сам мысленно задаваясь вопросом, откуда профессору знать, как именно пахла Мона Лиза. Но Насяев был настолько поглощен своими воспоминаниями, что воспринял вопрос как часть своего монолога. Меня же в его последней фразе что-то зацепило, даже насторожило. Я попытался ухватиться за эту едва забрезжившую мысль, но ее бесследно смыло потоком профессорского красноречия.