Но она не могла произнести ни слова. Горло не слушалось. А потом момент прошел.
– В любом случае, – сказала Линда, – лошадь тебе не требовалась. У Проказницы был велосипед. Быстрый байк Виктории. Увозил тебя дальше, чем могла бы любая лошадь. Знаешь, я искала его. Пару лет назад. Мне казалось, что твой отец запрятал его в подвале, и у меня появилась идея отдать его Вейну. Всегда считала, что этот велосипед придумали для мальчиков. Но он пропал. Не знаю, куда он исчез.
Она помолчала, и ее глаза наполовину закрылись. Вик поднялась с кровати. Но прежде чем она направилась к двери, Линда сказала:
– Ты не в курсе, что случилось с ним, Вик? С твоим быстрым велосипедом?
В ее голосе было что-то лукавое и опасное.
– Он пропал, – ответила Вик. – Это все, что мне известно.
– Мне нравится коттедж, – прошептала мать. – Дом у озера. Ты нашла хорошее место, Вик. Я знала, что ты найдешь. У тебя всегда получалось это. Находить нужные вещи.
Руки Вик покрылись мурашками.
– Отдохни, мама, – сказала она, подходя к двери. – Я рада, что тебе понравился дом у озера. Мы скоро будем там. Он станет нашим на все лето. Нужно лишь подписать бумаги. Но сначала опробуем его. Поживем там пару дней вместе.
– Конечно, – ответила Линда. – По пути заедем в «Примо Субс у Терри». Возьмем себе молочные коктейли.
В комнате, и без того мрачной, быстро темнело, словно туча находила на солнце.
– Ты меня удивляешь, – грубым от волнения голосом сказала Вик. – Если хочешь молочных коктейлей, мы можем поехать куда-нибудь еще.
Ее мать кивнула.
– Верно.
– Ладно, в эти выходные, – добавила Вик. – В выходные мы поедем за молочными коктейлями.
– Только сначала посмотри в мой календарь, – произнесла ее мать. – У меня могут быть планы.
Дождь перестал на следующее утро, и вместо того чтобы доставить мать на озеро Уиннипесоки, Вик отвезла ее на кладбище, где и похоронила под первым синим майским небом.
В час ночи по восточному береговому времени или в одиннадцать вечера по горному времени она позвонила Луи и сказала:
– Как ты думаешь, чем он захочет заниматься? Впереди два месяца. Я не знаю, смогу ли развлекать Вейна хотя бы два дня.
Луи, казалось, был полностью озадачен вопросом.
– Ему одиннадцать лет. С ним все просто. Я уверен, что ему понравится все то, что нравится тебе. Вот что тебе нравится?
– Виски «Мейкерс Марк».
Луи издал негодующий звук.
– Знаешь, теперь я больше склоняюсь к теннису.
Она купила теннисные ракетки, хотя не знала, может ли Вейн играть в такую сложную игру. Она сама так долго не бегала за мячом, что забыла, как ведется счет. Но Вик знала, что даже если в твоем счете нули[5], у тебя все равно есть любовь.
Еще она купила купальники, шлепанцы, солнечные очки и фрисби. Она купила лосьон для загара, надеясь, что ему не захочется проводить много времени на солнце. В перерыве между сумасшедшим домом и реабилитацией Вик перестала набивать тату на руки и ноги. А слишком много солнца плохо действовало на чернила.
Вик думала, что Луи полетит на Восточное побережье вместе с сыном, и была удивлена, когда он дал ей номер рейса и попросил ее позвонить, когда Вейн доберется до места.
– Он полетит один?
– Парень никогда не летал, – ответил Луи, – но я не тревожусь об этом. Он довольно крепкий и сможет позаботиться о себе. Чем уже с некоторых пор и занимается. В двадцать лет он будет иметь мозги пятидесятилетнего. Мне кажется, он настолько радуется самому полету, что ему не важен конечный пункт назначения.
За этими словами последовало смущенное молчание.
– Извини. Получилось случайно. Я не хотел.
– Все нормально, Луи.
Она не почувствовала обиды. Ни одна фраза Луи или Вейна не могла огорчить ее. Она прошла через все. Все эти годы, ненавидя свою мать, Вик не думала, что будет поступать еще более гадко.
– На самом деле он будет путешествовать не один. Вейн приедет с Хупером.
– Ну, хорошо, – ответила она. – А чем питается собака?
– Обычно тем, что на полу. Пультом дистанционного управления от телевизора. Он съест твои трусы. Ковер. Он как тигровая акула из «Челюстей» – та, которую Дрейфус нашел в подвале рыбака. Вот почему мы назвали его Хупером. Помнишь ту тигровую акулу? У которой в желудке нашли номерной знак?
– Я никогда не видела «Челюсти». Нарвалась только на один из сиквелов по телевизору, когда была на реабилитации. Там играл Майкл Кейн.
Снова последовало молчание. Когда он заговорил, его голос был изумленным и благоговейным от ужаса.
– О господи! Неудивительно, что мы расстались.
Через три дня, примерно в шесть утра, она стояла у окна на цокольном этаже аэропорта Логана и смотрела, как «Боинг-727» Вейна выруливал на стоянку самолетов. Пассажиры выходили из тоннеля и торопливо шли мимо нее безмолвными группами, катя за собой ручную кладь. Толпа редела, и она старалась не подпускать к себе никакого беспокойства. Где он, черт возьми? Неужели Луи дал ей неправильный номер рейса? Вейн не был еще под ее опекой, а она уже сходила с ума. Наконец мальчишка появился, обхватив руками свой рюкзак, словно это был его любимый мишка. Чуть позже он бросил его на пол. Вик обняла Вейна, поцеловала его в ухо и погрызла шею, пока он не начал смеяться и кричать, чтобы она отпустила его.
– Тебе понравилось лететь? – спросила она.
– Понравилось так сильно, что я уснул при взлете и пропустил всю потеху. Еще десять минут назад я был в Колорадо – и вот уже здесь. Разве это не безумие? Ни с того ни с сего так далеко перенестись?
– Так и есть, – согласилась она. – Полнейшее безумие.
Хупер сидел в собачьей переноске размером с детскую кроватку, и им обоим пришлось доставать его с ленточного транспортера. Изо рта сенбернара сочились слюни. В клетке возле его ног лежали останки телефонной книги.
– Что это? – спросила Вик. – Ланч?
– Когда он нервничает, ему нравится что-нибудь жевать, – ответил Вейн. – Совсем как ты.
Они поехали в дом Линды, чтобы перекусить сэндвичами с индюшкой. Хупер умял банку собачьих консервов, один из новых шлепанцев и теннисную ракетку, которую Вик даже еще не вынула из полиэтиленовой обертки. Несмотря на открытые окна, дом пропах сигаретным пеплом, ментолом и кровью. Ей не терпелось отправиться в путь. Она упаковала купальники, листы бристольского картона, чернила и акварельные краски, затем собрала в дорогу собаку и мальчика, которого любила. Она боялась, что не знает и не заслуживает его. Как бы то ни было, они поехали на север, чтобы провести там лето.
Вик Макквин пытается быть матерью, часть вторая, – подумала она.
Их ожидал «Триумф».
Утром Вейн нашел «Триумф». Вик сидела на пристани с парой удочек, которые не могла распутать. Она обнаружила их в чулане коттеджа – проржавевшие реликты восьмидесятых, с моноволоконными лесками, спутанными в большой клубок. Вик думала, что видела в каретном сарае ящик с инструментами, и послала Вейна поискать его.
Она сняла туфли и носки, опустила ноги в воду и, сидя на краю причала, пыталась распутать узел. Нанюхавшись кокса – да, такое тоже было в ее жизни, – она могла часами сражаться с каким-нибудь узлом, наслаждаясь этим, как сексом. Она играла узел, как Слэш – свое гитарное соло.
Но тут, через пять минут, она перестала заниматься путаницей. Бессмысленное занятие. В ящике с инструментами должен быть нож. Хороший рыбак знает, когда нужно распутывать леску, а когда можно резать ее к чертовой матери.
Тем временем солнце, сиявшее на воде, начало светить в ее глаза. Особенно в левый. Левый глаз казался твердым и тяжелым, словно был сделан не из мягких тканей, а из свинца.
Ожидая возвращения Вейна, Вик растянулась на горячем причале. Она хотела подремать, но каждый раз, засыпая, внезапно дергалась и понимала, что слышит у себя в голове занудную песню сумасшедшей.
Впервые Вик услышала ее в денверской психиатрической лечебнице, куда попала после того, как сожгла свой дом. Песня сумасшедшей девушки имела только четыре строчки, но никто – ни Боб Дилан, ни Джон Леннон, ни Байрон, ни Китс – не слагал четыре строчки в такой содержательный и эмоционально точный стих.
Раз пою я эту песню, то никто здесь не уснет.
Будете вы слушать ее ночи напролет!
Вик желает велик свой и уехать прочь!
Сани Санты тоже в этом могут ей помочь!
Эта песня разбудила ее в первый же вечер, проведенный в клинике. Женщина, которая пела ее, находилась в строгой изоляции. И она пела ее не для себя, а обращалась непосредственно к Вик.
Сумасшедшая выкрикивала песню по три-четыре раза за ночь – обычно тогда, когда Вик начинала засыпать. Иногда эта девушка смеялась так сильно, что не могла пропеть строчки от начала до конца.
Вик тоже отвечала ей криком. Она кричала, чтобы кто-нибудь заткнул эту мразь. Потом начинали кричать другие люди. Вся палата исходила воплями и визгом. Одни просили замолчать. Другие умоляли дать им поспать. Третьи предлагали остановиться. Вик не унималась и хрипела, пока черные люди в белых халатах не приходили и, сгибая ее вниз, не делали инъекцию ей в руку.
Днем Вик сердито всматривалась в лица других пациенток, выискивая следы вины и нервного истощения. Но все они выглядели истощенными и виноватыми. На занятиях по групповой терапии она внимательно прислушивалась к другим, надеясь, что полуночная певица выдаст себя хриплым голосом. Но все ее подруги по несчастью говорили хрипло – из-за тяжелых ночей, плохого кофе и сигарет.
В конце концов, пришел вечер, когда Вик перестала слышать песню сумасшедшей. Она подумала, что ту перевели в другое крыло – что администрация наконец проявила заботу о других пациентах. Лишь через полгода, выйдя из госпиталя, она узнала голос и поняла, кем являлась эта сумасшедшая женщина.