Но кроме того, на колышках висели еще и кандалы с цепями, пучки ремней и несколько плетеных бичей. Такое я мог ожидать в сарае, в помещении для рабов или в арсенале, но в спальне? Я взглянул в другую сторону и чуть не вскрикнул. Содрогнулся, чувствуя себя так, словно проглотил собственное сердце.
Ибо на небольшом резном столике стояла черная статуэтка, ощерившая на меня клыки и глядящая вытаращенными глазами Азины, Госпожи Страды. Беременной и танцующей с миской, что ждала жертвенной крови. Рядом лежали нож из обсидиана и кубок, изготовленный из черепа.
Может, был это трофей, привезенный из похода в наши земли?
Может. Из-за других дверей до меня доносились звуки музыки, я слышал хихиканье и высокий, соблазнительный смех Сверкающей Росой. Я толкнул эти двери.
Баня. Личная баня Смильдрун, большая, выложенная полированным камнем и деревом. В лицо мне ударил горячий пар, и на миг я будто ослеп. Смильдрун сидела на деревянном стуле, голая, распаренная и сверкающая от пота. Она вся состояла из складок, те были одна на одной, так, что я не мог даже понять, где ее грудь. Она упиралась толстыми ножищами в помост, и с расставленными ногами выглядела как Праматерь.
Другие женщины сидели рядком на лавках, была там ее сестра и две кузины, две невольницы и какие-то свояченицы. В Доме Росы жило семь молодых женщин, и похоже, что все они как раз и находились в бане, когда Смильдрун вызвала меня к себе. Старшие женщины обитали в отдельном доме и, кажется, говорить им было особо не о чем.
Я видел не слишком отчетливо, поскольку невольница плеснула черпак воды на раскаленные камни, и все снова заволокло густым, горячим паром. Еще в воздухе витал густой запах специй.
Смильдрун взглянула на меня со своего трона, но не сделала и жеста, чтобы заслонить свою наготу.
– Крысеныш! Раздевайся, хайсфинга. Что в бане делать в шубе?
Я разделся и оставил все перед дверьми, не зная, что бы мне с ним делать.
А потом вошел в клубы пара, в звуки арфы и в хоровое хихиканье.
Я встал в душной жаре, впереди маячили неясные фигуры, отовсюду появлялись ладони, которые цепляли меня и толкали, неуемно хихикая. Кто-то подставил мне ногу, я свалился на лавку, на ряды скользких бедер и колен, вызвав хоровой писк и новую канонаду смеха.
Резкий запах щекотал нос, беспокояще знакомый.
Я вдруг увидел продолговатое, залитое потом лицо одной из своячниц Драконихи, с дикими глазами и настолько сжавшимися зрачками, что напоминали мне черные черточки, режущие янтарные глаза напополам, сверху вниз.
Хархаш.
Черная Смола Снов.
Они не умели курить это ни в трубке, ни в кальяне, а потому бросали комья смолы на раскаленные угли, а дым смешивался с паром. Его было немного, но я все равно чувствовал, что голова моя кружится.
Смильдрун внезапно пнула меня в лицо, не вставая при этом с кресла, и я свалился на мокрые доски. У поверхности пола было чуть холоднее.
– Вставай! – крикнула она.
Я встал, выплюнул кровь, и вдруг кто-то стеганул меня сзади. Не плетью или ремнем, но розгой. Гибким прутом, вырезанным с какого-то куста. А потом еще раз.
И снова.
– Вот же ты грязный, крысеныш! – она зашлась визгливым смехом. – Нужно стереть с тебя грязь.
Я подумал, что судьба раба – тяжела.
У всех были розги, некоторые держали по нескольку за раз, и мне казалось, что я попал под косы колесницы. Некоторое время я не понимал, что мне следует заслонять, но хватило и одного прицельного удара, чтобы я понял это.
Розги оставляли следы, но не резали кожу так глубоко, как плеть. Через какое-то время все тело мое напухло красными полосами, но кровь не шла.
Продолжалось это бесконечно, вокруг вставали клубы пара, а меня хлестали под свист розог и хохот, пока Смильдрун наконец не хлопнула в ладоши – и все закончилось.
– Теперь твоя очередь, – крикнула она. – Ты подросток, но у тебя тело мужчины, а потому покажи, что ты умеешь.
Она бросила пучок розог к моим ногам – куда более тонких и деликатных, чем те, которые оставили полосы на моей коже, на некоторых еще оставались листья. А потом все добрые женщины двора поднялись с лавок и стали подставлять тела, чтобы я их стегал, и даже Смильдрун вытянула сперва одну, а потом и вторую свою толстую ногу. Я понятия не имел, что это все значит, решил, что чему быть, того не миновать. Некоторые из тех женщин выглядели вполне заманчиво, у них были стройные тела и экзотические, продолговатые лица, но вообще-то я этому не радовался. Что-то говорило мне, что я погибну тут, раз уж они дали мне увидеть свои нагие тела. Я действительно думал об этом как об обряде в Доме Женщин в Амитрае, а я ведь видел здесь статую Азины.
Я не хлестал их слишком сильно, гибкая метелка не позволяла такого, но я делал, что можно, а хохот Смильдрун разносился по бане, как визг свиньи.
Когда все дамы повернулись ко мне спинами, оттопыривая зады, я украдкой поднял оброненную розгу и отхлестал их, пробуждая хоровые писки, полные возмущения, но Смильдрун смеялась так, что упала на свой трон.
Она захлопала в ладони и, топая, прогнала женщин в другое помещение, под хоровые протесты, хихиканье и дикие визги. В пару осталось совсем немного дыма от хархаша, однако женщины сидели здесь довольно долго и все были одуревшими.
А потом она потянулась за кувшином и налила мне в деревянный кубок.
– Выпей, крысеныш, – сказала. – Тебе не помешает.
Прозвучало это зловеще.
В кубке была амбрия, смешанная с пальмовым вином и капелькой смолы. Я выпил немного, остальное украдкой выплюнул. Смильдрун отпила глоток прямо из кувшина, а потом фыркнула вином на камни и мощно чихнула. Ее обычно прекрасные волосы были совершенно мокрыми и приклеились к черепу, а потому она выглядела как огромная раздутая жаба.
Я, подумав, протянул в ее сторону кубок, и на этот раз ничего не стал выплевывать.
– Отдай-ка кубок, – тотчас же потребовала она. – Ты еще мал для такого.
Я когда протянул руку, она вдруг накинула на нее ременную петлю и затянула ее, а потом привязала к лавке. Я замер, склоненный, дернул ремень на пробу. Ничего.
– Ты все еще грязный, – заявила она, взяв в руки розги. – Все еще.
Мне не слишком хочется рассказывать, что было дальше. И дело даже не в порке, а в том, что пришлось сделать змее, притаившейся в листве. Поскольку я понял, чего желает та женщина, и знал также, что я должен ей это дать, хотя более всего желал ее убить и хотя вызывала она во мне отвращение. Даже резкий ее запах, когда она танцевала вокруг меня, размахивая розгой, – мускусный, – был невыносим, как запах бритой медведицы. Я также знал, что если все пойдет так, как Смильдрун желает, судьба моя станет такой же, как и у других молодых рабов. Она прожует меня и выплюнет. Смильдрун казалось, что мне повезло, однако, это я должен заключить ее в узы.
А я был научен моей сладкой учительницей и любовницей. Моей мудрой Айиной, которая сказала мне, что то, что происходит между мужчиной и женщиной – это война.
И на этот раз это и правда была война. Битва на жизнь и смерть.
Она хотела подчинить меня, волочить по земле, царапать и пинать. Хотела трепать меня за загривок, как щенка. Хотела заставить меня лизать ей ноги. Хотела заставить делать все, что только придет ей в голову.
Я позволил ей.
И использовал это. И знал как.
И постепенно растопил ее, будто воск, делавшийся в моих руках все мягче и мягче.
Это было жестоко и отвратительно. В этот миг она была величайшим моим врагом, а мне приходилось оставаться чувственным и сладчайшим, как амброзия с медом. Я сумел, поскольку прикрывал глаза и чувствовал Айину. Чувствовал ее запах, прикасался к ее бархатным бедрам вместо ороговевшей, кудлатой и обвисшей кожи Смильдрун. Вместо слоев жира вспоминал тонкую змеиную талию и круглые, твердые ягодицы. Вместо похотливого смеха слышал я голос Айины. Чувствовал я вкус Айины, будто бы она на миг вернулась с Дороги Вверх, чтобы оказаться в моих объятиях. Снова. Только Айина и я.
И на короткий миг я дал сверкающей от пота Смильдрун то, чего никогда не давал ей ни один мужчина. И сразу забрал, чтобы она верила: я сумею открыть ей страну счастья, и – чтобы она желала еще. И чтобы она поняла, что не сумеет вырвать этого силой, что с помощью плети и кандалов она сумеет получить лишь то, что и всегда.
Когда я возвращался в наш сарай, меня переполняло отвращение к самому себе и ко всему миру. Я знал, что именно я получил, и что это было необходимо. И я сохранил малую часть гордости лишь потому, что ни разу не подумал о Воде. Словно бы таким образом я мог уберечь ее хотя бы от чего-то. Айина все поняла бы, и потому она была со мной, чтобы добавить мне сил. Вода – нет.
Бенкей все еще ждал подле очага, пытаясь жечь разные листья в своей трубке, но лишь кривился и то и дело выбивал ее.
– Война – это торжество необходимости, – сказал он, вручая мне кувшин. – Я немного сохранил. Выпей, тохимон.
– Если пять кувшинов не смыли тот вкус… – сказал я, и мы оба рассмеялись, хотя я – с горечью.
Через несколько дней под город съехались купцы и разбили лагерь на том же месте, что и всегда. С повозок их сняли колеса, а снизу прицепили полозья, и волы исходили паром под длинной зимней шерстью. Я высматривал между ними девушку, которая тоже приехала на санях. На ней был панцирь из твердой кожи и меховой колпак, усиленный бармицей. На плаще ее был круг материи, на котором багряной нитью вышито было существо с крыльями и головой хищной птицы, туловищем льва или леопарда. Я знал, что такие создания зовутся грифонами.
Только через два дня я сумел подойти к девушке в одиночестве, с рогом горячего пива.
– Харульф? – спросил я, указывая на шитье на ее плаще. – Читающий-на-Снегу? Я знать Харульф. Харульф Люди Грифоны. Хороший человек.
Она нахмурилась и взглянула на меня сверху: была очень высокой. Оперлась ладонью о рукоять меча.
– Ты что-то знаешь о моем свояке? – спросила.