Маринка выкопала глубокую-глубокую ямку, подальше от забора, почти на самой клумбе, где земля была мягче. На дно положила фиалки – в серединку розовую, а вокруг – три голубые. Сверху прикопала оставшееся целое стекло. Оно было плюсовое, и фиалки на дне ямки от этого казались немножечко больше, чем на самом деле, а из-за голубого ободка с синими крапинами секретик был как картина в раме. Девчонки придут – обзавидуются. Маринка аккуратно присыпала секретик землей и побежала домой смотреть «Спокойной ночи».
Спала Маринка плохо – всё ворочалась, всё думала о том, какой замечательный вышел секретик и как удивятся Юлька с Наташкой, когда выйдут гулять. А наутро мама хватилась пропажи.
– Ты очки свои не видела? – спросила она у Маринки, шаря по полочкам и ящичкам.
– А я их выбросила, – беспечно отозвалась Маринка.
– Как выбросила?! Куда?!
– В помойку. Они же ведь сломанные.
Мама кинулась в кухню, расстелила по полу газеты, вывалила на них содержимое мусорного ведра. Маринку, которая прибежала следом, замутило.
– Мамочка, ну пожалуйста, ну не надо! – плакала Маринка, пытаясь за руку оттащить маму от вонючей кучи мусора.
Но мама вырывалась и ворошила его прямо руками. И кричала:
– Где? Где они?! Признавайся!
Кажется, она уже не соображала, что всё давно перерыто и очков в мусоре нет.
Маринка рыдала. Она никогда не видела маму такой.
А потом мама, даже мусора не подобрав, села на высокий табурет у стола и стала… Маринка, впрочем, не могла бы точно объяснить, что она «стала», потому что еще не знала глагола «причитать».
– Господи, и что же это такое? – говорила мама, глотая слезы. – Это ведь самая дешевенькая оправа – не меньше двух рублей. А со стеклами? А со стеклами, почитай, все пять! Так бы вставила одно – и всё! И где же я теперь возьму?! Опять в долги! Да что же это за жизнь такая проклятущая?! Нет, это не ребенок, а изверг!..
А Маринка уткнулась головою маме в колени и приговаривала:
– Мамочка, не плачь! Ну прости, ну не плачь, ну мамочка!!!
Она не могла признаться про секретик.
Два дня Маринку в наказание не выпускали из дома. Самое обидное, это были как раз суббота и воскресенье. Печальная притихшая Маринка из окна с завистью наблюдала, как у подъезда Юлька с Наташкой прыгают в классики. Мама выдала ей запасные очки – страшные-престрашные, в черной квадратной оправе, какую только взрослые дяденьки носили. Эти очки не годились – они были плюс два с половиной, а Маринке нужно было уже плюс полтора, но мама решила как следует наказать Маринку и снимать ужасные очки запретила; наверное, поэтому у Маринки к вечеру ужасно болела голова. А в понедельник после детского сада, когда домашний арест был снят, Маринка решила пойти полюбоваться на свой секретик. Да только так и не нашла, как ни старалась, – за два дня она совершенно забыла, где его закопала.
Деревянная пирамидка
После первого класса Маринку отправили в летний лагерь.
Она не хотела ехать, но маме отпуск летом не дали и девать Маринку было решительно некуда. Это была редкая удача – пристроить бесхозного ребенка на целых полтора месяца. К тому же ехала Маринка под присмотром маминой подруги тети Гали, которая на все лето устроилась работать в столовой, и мама за Маринку не волновалась.
Наверное, это из-за тети Гали Маринка попала в отряд не по возрасту. Дети были старше на полтора-два года, зато с обратной стороны корпуса, стенка в стенку, помещались столовские сотрудницы. Туда-то и полагалось Маринке приходить один раз в день после обеда – получить свое яблоко и рассказать, как дела.
Воспитательница сразу ее невзлюбила. Оно и понятно – в свои семь лет Маринка была удивительно некрасивым ребенком: слишком крупная, слишком коротко стриженная, в перекошенных роговых очочках, перетянутых на переносице серым обтёрханным пластырем, потому что случайно сломала их еще в автобусе.
Вам нравятся люди, которые не смотрят в глаза? Наверняка нет. Эта постоянная суетность в лице, этот блуждающий взгляд, ни на чем не умеющий задержаться, – кажется, что человек что-то замышляет. Или недоговаривает. Или боится. А может быть, даже издевается. В свои семь лет Маринка не умела смотреть в глаза. Вернее, физически не могла – один ее глаз упрямо смотрел в переносицу, и четыре года лечения – все эти специальные офтальмологические аппараты, ежедневные упражнения и заклеенные стекла – ничем не помогли.
Стоит ли говорить, что старшие девочки не принимали в компанию эдакое пугало?
Маринке было не с кем играть, и она в одиночестве бродила на детской площадке за корпусом, под окнами тети Гали, среди заброшенных лазалок и качелек, подернутых ржавчиной. – детям запрещалось ходить за корпус, а столовским тетенькам все эти покореженные железки были без надобности.
Воспитательница ужасно ругалась. Не досчитавшись Маринки среди примерных детей, официально гуляющих на зеленой лужайке перед крыльцом, она шла на заброшенную детскую площадку, больно брала Маринку за руку повыше локтя и силой пыталась вернуть в ряды коллектива, вверенного ее вниманию и заботе, и, разумеется, не желала замечать, что коллектив при появлении Маринки не испытывает ровно никакой радости.
Когда Маринке говорили «косая», она била сразу и не задумываясь. Это был ее единственный аргумент. На словах было нечего возразить оппонентам. Действительно, косая. Косая и есть.
Правду говорят, будто утро мудренее вечера. И день мудренее. Утром и днем находились какие-то отрядные мероприятия, отвлекающие других детей и воспитательницу, и можно было чувствовать себя относительно свободно – рисовать, забравшись в угол, сбежать в игровую комнату или взять интересную книжку в библиотеке. Вечером, перед отбоем, становилось гораздо тяжелее. Маринка оставалась нос к носу с четырнадцатью примерными девочками, и каждая из них старалась как-нибудь проучить ее. Вполне безобидные девчачьи шалости – запрятать подальше зубную пасту или отобрать полотенце, вытереть туфельки о нарядное белое платье, пририсовать принцессе, над которой Маринка корпела весь вечер, пышные гусарские усы (обязательно фломастером или ручкой, чтобы не стиралось). Хотя нет – лучше не усы, а очки. Это гораздо-гораздо смешнее. Стоит ли говорить, что всё это заканчивалось шумным скандалом и потасовкой? Наверное, не стоит.
Поднятый шум рано или поздно становился слышен в вожатской. Воспитательница приходила, больно брала Маринку за руку повыше локтя и вела в холл, в угол. Там ей полагалось находиться, пока остальные девочки не уснут.
Потасовки случались каждый день, и в конце концов, воспитательнице это надоело. Она решила, что Маринка недостаточно наказана, и после полдника, когда все дети гуляли, ее стали запирать в спальне. Это было здóрово, правда. По крайней мере, никто не обзывался. Да и читать в тишине, лёжа на кровати, гораздо приятнее.
А потом у одной девочки пропала ленточка. Или, может быть, заколка. Даже вопроса не возникло, кто бы мог ее украсть. Воспитательница тщательно обыскала Маринкину тумбочку и чемодан, заглянула даже под матрас и в пододеяльник и, ничего там не найдя, сочла, что ленточку (или заколку) Маринка просто выбросила, из мести.
Сколько человек было в отряде? Тридцать? Сорок? В любом случае слишком много, чтобы разбираться. К тому же, если объективно, один очень редко бывает прав против четырнадцати. Почти никогда.
Конечно, Маринка пыталась оправдаться. Хоть перед тетей Галей. Но та только отмахивалась: мол, это ваши детские дела, разбирайся сама. В лучшем случае Маринка получала в качестве утешения лишнее яблоко.
Серьезный проступок требовал серьезных санкций – в качестве наказания Маринкину кровать до конца смены переставили в спальню к мальчишкам. Как ни странно, с ними не было хуже, чем с девочками. В чем-то даже и лучше – ботинки они Маринкиными платьями не вытирали. Вот только раздеваться перед ними было ужасно стыдно.
Перед сном мальчишки по кругу рассказывали страшные истории. В Маринкину ли честь, или это продиктовано было законами жанра, но жертвой всякий раз оказывалась девочка. Это ее разложившийся труп находили несчастные родители под крышкой белого пианино, когда кровь начинала сочиться на паркет, это ее утягивала в стену нового блочного дома черная рука, это к ней приезжал, весело гремя, гроб на колесиках, это она случайно обнаруживала скелет в шкафу с красным пятном.
Пропавшая ленточка (или заколка?) нашлась через неделю, в банный день, в общей душевой на окошке. Но никто уже не помнил, за что Маринку наказали, и в девчоночью спальню она не вернулась.
Мама приехала в середине смены с фруктами и конфетами, которые немедленно сданы были на хранение тете Гале, чтобы Маринка не объелась и у нее не заболел живот. Она пыталась всё-всё рассказать, но, должно быть, у нее это очень сумбурно получилось – мама ничего не поняла. Потом подошла воспитательница и стала стыдить Маринку за плохое поведение. Мама расстроилась и заизвинялась. Сказала, что Маринка с нее голову снимает.
Родительский день закончился, мама уехала. Когда она уезжала, Маринка очень плакала и умоляла: «Мамочка-миленька-забери-меня-пожалуйста-ну-пожалуйста-забери», но у мамы была работа и никакого отпуска летом, мама не могла ее забрать.
Смена была длинная-предлинная, целых сорок пять дней. Время шло, и Маринка постепенно подружилась с мальчишками. Как-то так вышло, что они приняли ее в «свои парни». К тому времени она знала территорию за корпусом как свои пять пальцев. Там, за детской площадкой, была потайная дырка в заборе, а за ней крошечный закуток, огороженный неизвестно зачем сеткой-рабицей и густо заросший березами и елками. Всяких досок и палок валялось в этом тупичке видимо-невидимо, и однажды после полдника было решено строить там шалаш.
Весь лагерь поднят был по тревоге – шутка ли, не досчитаться за ужином половины отряда!
Когда Маринку и мальчишек нашли, даже вопроса не возникло, кто бы мог быть инициатором строительства. Серьезный проступок требовал серьезных санкций – дырку в заборе заколотили, шалаш сломали. С этого дня и до конца смены Маринку отправляли спать за час до отбоя. Это оказалось даже удобно – было больше некого стесняться.