Рассказала про эту бабушку Аньке. «Такая, – говорю, – бабушка, что я бы мечтала стать такой». Потом еще вспомнила Кармен Дель Орефайс – самую известную возрастную модель. Анна встрепенулась, оживилась, стала расспрашивать, потом вдруг опять скисла, влезла снова на постель. Свернулась калачиком, носом в стену, и опять затуманилась.
– Ну, чего ты опять? – спрашиваю.
– Я должна подумать, – мрачно ответил ребенок. – Не отвлекай меня, пожалуйста.
– Ага, – говорю почтительно. – Хорошо, а о чем думать будешь?
– О нашей любви, – хмурым басом ответила скорбящая и сурово поджала голые пятки.
Малыш так ждала шестого дня рождения, вся изнемогла, с самого Нового года начала ждать, почти ежедневно сверяясь с графиком: «А сегодня через сколько мой день рождения? А завтра сколько дней останется? А недель?»
В последнюю неделю напряжение достигло предела – накануне Дня Икс в восемь вечера было явление в пижамных штанах, которое сообщило, что оно уже умылось (без напоминания! Само!), постелило постель (!!!) и не изволите ли вы, дорогая мама, прийти на вечерние чтения. И это человек, который обычно достигает Морфея в районе одиннадцати, выйдя в тернистый путь в десять и по пути собрав все обиняки, зацепившись на долгой траектории к кровати за каждый мебельный угол, спев в ванной все песни, перелив из пустого в порожнее и обратно, сыграв все спектакли с зубными щетками и полотенцами в главных ролях, заработав стотыщ окликов и окриков, три раза из четырех заходя на итоговую посадку на повышенных тонах и один из пяти – впадая в постель через натуральное пике в закручивающейся воронке локального, но вполне внятного скандала. А тут смотрите-ка.
Раньше сядешь – раньше выйдешь, сообщило мне рассудительное дитя, в смысле раньше ляжешь, скорее день рождения придет. Старания простерлись так обширно, что в десять (в десять? В десять!!!) гражданин непритворно спал.
Время несомненно покажет все мои педагогические промахи во всей красе. Все, где я уже знаю, что налажала, и где – не знаю. Особенно старательно я, разумеется, бью по тем мишеням, где были мои личные темные ямы, совершенно не факт, что это верно, совершенно факт, что остановить эту компенсаторику нереально. Таким образом, ребенок этот непременно будет уверен в своей неземной красоте и точно не будет бояться привлекать к себе внимание.
Про красоту я уже завидую. Эта, значит, подойдет к зеркалу после сытного ужина, слопав на ночь, скажем, тарелку макарон, котлетку, яблоко, кефир, десерт и еще только две желатинки – ну, пожалуйста, ну и еще одну, самую последнюю. Подойдет, значит, к зеркалу, выпятит пузо и нахваливает себя: «Вот смотри, – говорит, – мама, какая я красивая, какой у меня кругленький толстенький животик». Обзавидоваться же, ну!
Сдали этот кругленький животик в балет, а то уже люди стали обращаться посреди улиц и торговых площадей с призывом: «Непременно отдайте вашу девочку танцевать, она у вас такая артистичная». В Инстаграме уже накопилось с полдюжины роликов «артистичной», а стоит попасть в примерочную с зеркалом и музыкой, то всё – пиши пропало, выставляй шляпу, продавай билеты.
Аннапална не теряется, отнюдь. Группа, в которую она влилась с громким всплеском, набрана давно. Я помню себя очень отчетливо в подобном возрасте и в подобной ситуации: приходишь куда-то, где все девчонки давно знакомы, роли расписаны и распределены, и все свои, а ты чужая. И мучительно стоишь у стенки с потными ладонями, не зная, куда себя деть, адски боясь, что к тебе обратятся, и страдая, что никто тебя не замечает, и изнемогая от нелепости своей неприкаянной фигуры… Нормативный, казалось бы, сценарий.
Ага, щаз!!!
– Девочки! – возопила Аннапална, ввинчиваясь в середину компании девчонок, плотно над чем-то сдвинувших носы, девочек-школьниц, самая младшая из которых старше Аньки на год. – Привет, девочки, а вы во что играете?! А я буду с вами тоже. А меня Аня зовут, а вам сколько лет, а мне пять, а скоро будет шесть.
Девочки передернули ушами, вздохнули было высокомерно, но куда деваться, тут же покорно научили Аннапалну приему «камень-ножницы-бумага» и считаться считалкой. И тут же загрохотали всей толпой галопом за угол коридора в догонялки.
Что я знаю о вливании в коллектив, что вы знаете?
Аннапална как-то выпросила у меня туфли в недорогом «Reserved». Что-то совсем искусственное, но зато черно-бархатное и пяточная часть вся в стразах. Ну, понятное дело, тут же понесла их в садик щеголять перед однокашницами.
Вечером забираю ребенка, она переобувается, и я вижу, что ровно половины стразов нет.
– Ээээ? – спрашиваю я довольно недоброжелательно. – Ну и какого?..
– Ой, – говорит Анна. – Ой. Мама, прости. Ты будешь ругаться? Я отковыряла.
Я, понятное дело, произношу бурную негодующую речь про осмысленность покупок, которые не проживают даже суток в первозданном виде, воплю, что больше никаких нарядных благоглупостей для сада и никаких стразов, и даже не проси.
Анна делает глаза, как у котика из «Шрека», и клянется, что больше не будет никогда-никогда, и вообще, это она случайно и нечаянно, и больше никогда. Честное слово.
На следующий день стразов остается еще меньше. Я негодую, отбираю истерзанную обувь – всё, мол, портишь вещи: ходи без стразов.
Потом поздно вечером сижу, разглядываю туфли. Представляю себе, что мне пять лет. Бархатная черная поверхность как кротовья шерстка: ведешь пальцем – щекотно и мохнато. Аккуратные сверкающие пупырышки совсем другие, гладкие, прозрачные. Шепчут прямо в мозг: «Подковырни меня».
Наутро спрашиваю у Аньки еще раз:
– Ну, объясни мне, куда деваются стразы и зачем?
Анна смотрит на меня, оценивая вероятность громов и молний. Видимо, прогноз неплохой, и она слегка смущенно объясняет:
– Ну, ко мне дети все приходят и просят. А я им отковыриваю и раздаю.
И тут я представляю себе это окормление стразами, это насыщение пяти тысяч страждущих двумя рыбами, то есть туфлями. Вижу Аннапалну, сидящую в центре толпы переминающихся паломников, на раздаче сверкающих драгоценностей – хрюкаю и отдаю туфли обратно. Пропадай их голова!
– Если, – кричу ей в ванную, – ты немедленно не придешь и не съешь свой обед, мы не пойдем ни на какие танцы, потому что просто не успеем!
Появляется, вплывает неспешно, неся безмятежную, совершенно наглую морду.
– Я, – говорит, – вообще-то, мыла руки. (С таким нажимом, знаете, на это «вообще-то».) И нéчего, – говорит, – меня запугивать.
Отругала, сердито очень, говорю:
– Ну-ка, марш умываться и в кровать.
– Я не могу, – раздается препротивный голос. – Я пью кефир. И еще: ты когда перестанешь сердиться? Тогда и поговорим про кровать.
– Ты могла бы сейчас со мной не разговаривать, мне надо кое о чем подумать. Меня не надо сейчас тревожить.
На соседней улице живет женщина, которая регулярно подкармливает нескольких уличных кошек, а заодно иногда и голубей. Это дальняя и давняя знакомая нашей бабушки. При встрече они перебрасываются парой слов, а иногда маман приносит ей каких-нибудь ништяков для кошек. Ну и Анька порой рядом.
А тут мы с Аннапалной идем от бабушки, и как раз сеанс кормежки.
Анна, видимо осознав, что в отсутствие бабушки главная роль по small-talk переходит к ней, замедляет шаг и светским тоном обращается к даме:
– Здравствуйте! Ну, как у вас тут голуби поживают? Аха. А как кисы? Аха. Ну, пусть они все будут здоровы! – царственно разворачивается и с достоинством престарелой британской герцогини следует дальше.
Стояли в кассу. Кассирша бесконечно и неторопливо пробивала своей приятельнице огромную гору продуктов, совмещая их с последними сплетнями, невзирая на изрядный хвост очереди.
Я раскалилась, наблюдая всё это, до такой степени, что выступила на броневичке с наездом. И вот, значит, я ей «гав», она мне «гав».
Я говорю что-то такое противно-ядовитое:
– Ну, вы выбрали прекрасный момент приятно и никуда не торопясь побеседовать с подругой.
На это кассирша, конечно, взвивается, как бык на красную тряпку.
И тут, прямо в эту секунду, некоторая особа, у которой как раз рост позволяет положить на кассовую конвейерную ленту свой любопытный нос, кричит, внушительно шевеля бровями поверх прилавка и в тоне ухитряясь держать наставительную ноту:
– Нечего с мамой моей ругаться! Это у мамы моей такая ирония! Ирония это!
Спасибо, кэп! Што называется, всем команда смеяться после слова «лопата». Дальнейший полемический запал у меня тут же как-то растерянно скис.
– Мама! – кричит. – Это нечестно! Ты должна быть рада, что у тебя есть дочь, а ты злишься!
На волне новогодних дарений всего и всем усердие в изготовлении подарков у барышни иссякло раньше, чем желание продолжать марафон. В общем, дары продолжали быть, но затейливость и качество всё как-то угасали… Наконец подарила мне бумажку с двумя дырками, ожидала, видимо, традиционных оваций, а я говорю:
– Ну, нет… Плохой подарок. Чё это ваще?
Оскорбилась, рыдала, кричала. Закрывала дверь, становилась в гордые и неприступные позы – руки узлом на пузе, взгляд направлен прочь. Ну, как-то так.
Потом нашлась бумага с надписью: «Не дорю маме подарки. Пешу все буквы не в правельную сторану».
Это, как выяснилось, в вихре гнева был составлен список наказаний. Для меня, неблагодарной. Все буквы были действительно написаны не в правельную сторану, так что слово держит.
Прочитала «Русалочку» Андерсена. Расстроилась. Не могла заснуть. Потом, вообще, давай рыдать.
– Нууу, ты чего? – говорю. – Ну, что такое?