– Вот если бы… – горько говорю ему. – Если бы у вас было что-то для крупной моторики и для сворачивания речи, хотя бы изредка, я бы непременно, непременно…
Когда Анька сильно злится и ей некуда эту злость приложить, она от ярости орет. Просто визжит во всю глотку, как резаный порося, обычно уйдя в ванную или туалет и злобно шарахнув дверью. Выпускает пар, как он есть.
Я от этого взвиваюсь так, что аж задыхаюсь. В такие моменты во мне на генном уровне пушечной картечью разлетается в голове возмущение всех моих родственников от первого колена: «Как ты смеешь так себя вести со взрослыми?!» Так ругались, а порой и давали пощечину, когда ловили за определенным проступком, но ты никогда не могла понять, за что именно ругали.
Скриплю зубами, бегаю по потолку, но почти всегда ухитряюсь, сама себе удивляясь, сдержаться и не рявкнуть. Видимо, потому, что, пока бежишь до ванной, успеваешь чуть-чуть вспомнить, с какой стороны от прилетевшей пощечины ты находился, и каково тогда тебе было. То есть реально мчишься яростно наорать и запретить, но добегаешь до ванной комнаты, говоришь двери нечленораздельное «гггхххррррр» и отваливаешь.
Сегодня она шарахнула о пол скейтом, потому что не хотела идти мыть голову, а хотела, примерно в пятидесятый раз за последнюю неделю, смотреть «Холодное сердце». До этого была «Моана» – около сотни «прокатов» за пару недель. А сейчас она их чередует – как есть маньяк.
Я предложила ей идти в баню, в смысле к черту. Не хочешь – не мойся, я тебя мыть не буду, и отказалась делать с ней обещанных желатиновых червяков, чтобы завтра пугать папу.
Анна грохнула дверью в ванную, но тут же, струхнув, приоткрыла и ну кричать в щель:
– Мама, извини, извини… Я не хотела!
Извинять я её что-то отказалась, поскольку вот так было, примерно, весь день. Все санкции оставила как есть, и гражданка, надрывно воя, полезла в ванну мыться сама.
Я ходила-ходила мимо, потом зашла в ванную и произнесла речь, как замполит на летучке. Сама чуть не сблевала от пафоса. Обычно меня на такое не хватает, потому что я вообще не понимаю, как люди ухитряются воспитывать детей без иронии. Как можно произносить всерьез все эти нравоучительные речи, быть назидательным и нести свет, не помирая от нелепости собственной гурусти и от того, что ты вдруг такой Паоло Коэльо с истинами второй свежести, в формулировках – свежести третьей? А тут, значит, оскоромилась и вещаю, нахмурив чело и сделав пронзительный взгляд.
– Ты понимаешь, – говорю, – когда ты падаешь и обдираешь колено об асфальт, тебе больно в момент падения, но и потом тебе еще больно долго будет. Случается, что даже нога болит несколько дней, не заживает долго: натирают джинсы или задеваешь чем-то. Так вот, когда кого-то обидела, ты можешь извиниться, и это как бы лечит обиду, но если ты обижаешь раз за разом или грубишь, и делаешь это постоянно и систематически, то тогда твои извинения не помогают, они постепенно теряют силу, перестают работать. Потому что обида продолжает «болеть» так же, как содранная незаживающая рана на коленке, долго.
Всякое мое бла-бла уже нет сил пересказывать. Не речь, а какой-то мерзкий пафосный блин, но что-то оратор, то есть я, дошел до ручки. Произнесла и гордо вышла, взметнув клеенчатую занавеску.
Педагогическая песнь проняла адресата. Адресат взрыдал до икоты. Когда ей окончательно заложило нос, и всхлипы перешли в истерическое задыхание и хрюки, я молча подала в щель платки, потом доварила на кухне макароны, швырнула в них фрикадельки и сообщила во вражескую амбразуру, что еда готова, стоит на столе.
Рулады между тем продолжаются и становятся только пуще, хотя дышать ей уже, судя по звуку, совсем нечем.
Я снова подхожу к двери в ванную, спрашиваю:
– Ты чего рыдаешь?
– П-п-потому, – свирепо заикаясь, икая, судорожно вздыхая и втягивая сопли, отвечает намыленное дитя, – потому-у-у, что у меня очень, оч-чень с-с-слабые н-нервы. А с-с-сейчас их, в-в-возможно, нет вообще.
Я тут, конечно, зажимаю рот руками, чтобы не заржать. Слава богу, что она меня не видит из-за занавески. Анна театрально вздыхает так, что вентиляционная решетка содрогается, и сокрушенно резюмирует:
– Что-то день у меня сегодня не задался.
А вчера я спросила, зачем, ложась спать, она регулярно тырит мою подушку и накрывается ею сверху?
Она ответила:
– Потому, что она немножко пахнет тобой.
В половине восьмого утра именинница завозилась в кровати – я думала, спать будет дальше, рано еще, а она подняла голову и увидела гигантский шарик, за которым я бегала вчера, пока она была в школе. Я несла его по улице домой две остановки. Было очень ветрено, поэтому, чтобы шарик не вырвался, мне пришлось придерживать его подбородком и просунуть руки в обе дырки получившейся бесконечности – как в пыточные колодки. Бесконечные колодки, что может быть лучше для выражения сути родительства?
Анна увидела шарик и давай восторженно вопить. Я подушкой накрылась, думаю: ну нормально, шарик привязан к табуретке, на табуретке сложены подарки. Пока она будет с ними разбираться, у меня есть час сна.
Аннапална ушла шелестеть обертками, я замоталась в кокон и сплю. Вдруг чувствую, в изножье что-то село. Село и сидит. И вздыхает, так, знаете, вздыхает, как мопс с насморком, который то ли лопнет, то ли сдохнет.
Я решила сначала непоколебимо спать, ввинтилась в подушку поглубже, но попробуй тут поспи. Выглядываю – сидит воплощение скорби и тоски. Согбенный ждун, обессиленный отчаянием: плечи поникли, уши обвисли, весь фатум проступил наружу и выглядит как потекшие сальвадоровы часы.
Вздохи продолжаются без перерыва, иногда внахлест, того гляди отравление кислородом получит. «Что, – спрашиваю, – такое?» Еще серия вздохов, еще немножечко обтекла и накренилась. Наконец, собрав последние силы, отверзает уста: «Я так надеялась, – говорит с дрожью, – что в подарках будет метла. А метлы нет».
Нет метлы.
И еще час бродила по дому, словно аллегория горя. Метла, понятное дело, нужна была из фан-магазина по Гаррипоттеру. На сайте нагло было написано «Летающая метла». Я объясняла и так и этак, что она НЕлетающая, но, кажется, не преуспела. Клиентка кивала, что поняла, но явно в кармане держала фигу, а в голове расчет: «А вдруг летает? Написано же…»
Руки оторвать бы этим людям из этого магазина.
Едем с дружочками в машине. Народу в салоне битком – трое детей, трое взрослых. Центр Москвы, вечер, огни.
– Аня, смотри, – говорят, – вон там красивые здания с подсветкой.
– Хм-м, – отвечает Аннапална. – Ничего особенного.
– Как же «ничего особенного»? В Калининграде, наверное, нет таких видов.
– И что? – запальчиво вдруг выступает ребенок. – Зато вообще-то всегда можно полюбоваться на мою маму, потому что она самая главная красавица на всем белом свете.
Мама всхрапнула от неожиданности, но на самом краешке удержалась от возражений. Такое дело, что надо ценить и пользоваться, конечно.
– Если из такого чудища, как я, вырастет умная приличная женщина, то я буду так воспитывать своего ребенка, чтобы он меня не слушался.
Я удивляюсь:
– Почему? Если ты будешь хорошей женщиной, то почему тебя не надо слушаться?
– Ну как почему? Раз я не слушалась и выросла приличной женщиной, значит, так и правильно воспитывать детей!
Бормотание из ванной комнаты:
– Перец горошковый, горшковый такой перец. Это перец, который всегда сидит на горшке, всю жизнь сидит на горшке, долго-долго, а потом встает, идет чистить зубы, умываться, надевает белую пижаму и ложится в гроб. То есть в плов. Умирать.
Уверенность в себе растет, как репа, высотой до неба. А знаете, как это бесит, когда ты, в раздражении и потере контроля, впадая автопилотом в привычный из собственного детства педагогический стандарт, который заключался в том, что ребенок должен перед взрослым трепетать и бояться просто потому, что тот взрослый-взрослый (больше, сильнее и с позиции силы может шлепнуть или лишить чего-то важного), – рявкаешь, и автоматически подсознание тебе подсовывает ожидаемый «правильный» эффект – дитя устрашится, побледнеет, замолчит и покорится.
А вот тебе, дорогая мать, фигу с маслом!
В самом бешеном скандале, когда уже не слюной брызгаешь, а серной кислотой (если на обои попало, то там дырка, и шипит), ребенок не теряет апломба, не перестает возражать и не думает бледнеть и заикаться, а пялится на тебя наглой совой, руки в боки, пузо воинственное, глаза выпучила и даже не особенно моргает.
Последнее слово всё равно будет за ней. Вот это ответное противное непочтительное вяканье незатыкаемо настолько, насколько рефлекторная сигнализация «это неправильно, неправильно, что-то пошло не так» в моей собственной голове визжит и полыхает. В смысле, у меня разрыв шаблона, взрыв мозга – закоротил, заискрил, задымился и сдох.
Верещишь иногда, теряешь человеческий облик, машешь руками, срываешься на ультразвук, а она говорит: «Знаешь что, давай мы поговорим с тобой, когда ты успокоишься», – и в ванную дверь за собой закрывает. И ты такая хппплллььщщщ! – как проколотый шарик.
В остальное время, когда я не в аффекте, я горжусь таким ее поведением страшно: всей этой вольной волей, силой духа, бесстрашием и очевидным ощущением безопасности, на котором у неё всё и произрастает. Это меня утешает, и я надеюсь, что мои вопли не наносят ей ущерба, потому что, видимо, когда я не воплю, я достаточно эффективно организую ей антивоплиный скафандр, и он вполне крепок.
Однажды Аннапалну позвали на кастинг в кино.
Совершенно какая-то мимолетная случайность. Написал человек: «Вашу девочку увидели наши продюсеры в Фейсбуке. Мы хотим ее позвать на пробы на главную роль в документальную ленту про княжну Анастасию».