Так вот, сегодня я вместо тоста откусила телефон.
Растет бандит и флибустьер – не девица. Очень любит всякие страшилки, пугалки, вампирскую тему, зомби, оборотней, призраков, крипота – паутина-кровища-смерть.
При виде фото гигантских толстоногих мохнатых пауков сладким голосом восклицает:
– О-о-о, какая милааашка!
То же про летучих мышей, а на вершине хит-парада – змеи. В письме к Деду Морозу заказала живую змею, ужа или полоза, и параллельно выносит мне мозг разговорами: «Ах, как было бы прекрасно дома завести живую змею». – «Да, конечно, дорогая, давай заведем, – отвечаю я, отчаявшись, в какой-то из сеансов сверления мозга. – Но при условии, что ты сама будешь ее кормить. Змей в неволе кормят живыми мышами – ты готова? Потому что я живых мышей на съедение отдавать своими руками решительно отказываюсь».
Анна, потрясенная разверзшейся несправедливостью, ударяется в слезы. Сначала просто горестно рыдает, потом, продолжая стенать и всхлипывать, лихорадочно ищет возможность обойти проблему.
– Мама! Мы будем кормить ее очень старыми мышами. Очень-очень старыми мышами. Больными. Такими, которые уже сами не хотят жить!
– Аня, я не смогу даже старую и больную мышь скормить змее, мне будет ее жалко. А тебе?
Аннапална в отчаянии, слезы и сопли текут рекой. «Маамааа, – причитает, – ну, мааамаааа… уууууу… мааамаааа…» – Аргументы иссякли, крыть нечем.
«Ну что, “мама”?..» – говорю я и тут же понимаю, что это означает: «Мама, сделай как-нибудь так, чтобы змеи полюбили питаться бутербродиками с творожным сыром и шпинатом».
Но чую тут тему для стартапа – магазин со старыми, больными, суицидально настроенными мышами. Можно начинать набрасывать слоганы.
Аня с Маней беседуют.
– А вот такой мужчина, у которого много женщин, и он со всеми ходит на свидания, называется бабник…
– А я знаю. А вот как женщина такая называется?
– Бабница!
– Мама, – рассеянно спрашивает Анна, – а какие-нибудь животные умеют танцевать?
– Некоторые умеют. Журавли-самцы, например, в период ухаживания, чтобы привлечь внимание самки, исполняют брачный танец…
– М-м-м, – живо сфокусировавшись, заинтересовалась Аннапална, недослышав: – Мрачный танец?
В магазине игрушек женщина передо мной просит у продавца совета, что ей купить для девочки в пределах четырехсот рублей.
– Нет-нет, – говорит она, – не для подарка и не для праздника, ничего такого. Просто бабушка, приехав в гости, должна что-то для девочки из своей сумки вытащить…
Продавец предлагает мелких куколок, наборы для вышивания и для плетения браслетов из бисера, набор для детского маникюра, мохнатую зверушку с золотыми глазищами…
Следующая в очереди я, и мне тоже нужен для моей девочки мелкий подарок, просто так. Прошу продавца:
– Набор скелетов, паука и вон ту соплю в банке…
Возвращаемся в два часа ночи на такси от друзей. В гостях вся взрослая тусовка под гнетом внедрившейся неугасимой, неумолимой, незатыкаемой моей дочери более-менее успешно играла в «Имаджинариум» и «Визуал». Памятник долготерпению этих людей, конечно, пора бы уже поставить. Едем, значит, машина битком: я, моя юная девица, Серж и Илья, а также таксист – веселый восточный дяденька средних лет.
Аннапална аж скрипит по швам от распирающего ее восторга. Еще бы, поиграла со взрослыми в настольные игры! Допоздна! Натырила чипсов под шумок так, что вкусовые добавки уже из ушей сыплются! Расколотила чужой стакан с ром-колой! Целовалась с собакой и котом! Кайф!
– А давайте! – вопит Аннапална, перекрывая разговоры и радио. – А давайте сейчас поедем к нам в гости! Развлекаться!
Мужчины на всякий случай вжались каждый в свою дверцу, я прикинулась ветошью, таксист обернулся с большим интересом.
– Ну, Илья!.. – взывает гражданка. – Ну, Серж!.. Ну, давайте тусоваться! Ну, хотя бы до шести!..
Уволокла ее из машины за ногу. Таксист, кажется, был впечатлен более всех и более всех был готов принять приглашение.
Дитя вырубилось, разумеется, едва дойдя до подушки. Дрыхла до полудня, вышла к завтраку и, мечтательно помавая ложкой с кашей, сообщила томным голосом:
– Знаешь, мама, это была чудная, прекрасная ночь!
Чей это фрукт, кто мне его подкинул в роддоме?
Оказались вчера вечером с Анной перед лицом срочной необходимости принять пищу, а рядом только фуд-корт. Я взяла себе лапшу в вокерной. Это оказалась самая гнусная лапша в моей жизни, о чем я мрачно и пробубнила в коробочку.
– Что-что? – навострила уши Аннапална. – Самая лучшая лапша?
– Нет, – говорю, – самая худшая. Ужас. Я не буду ее есть, хотя и голодная.
Аннапална сунула нос в картонку, с превеликой осторожностью попробовала миллиметровый кусочек, поерзала и куда-то ускакала. Вернулась через три минуты очень довольная собой.
– Я им все сказала.
– Что?! – вытаращилась я. – Кому что сказала?
– Поварам, – безмятежно объяснила Аннапална. – Я их поругала и сказала, что маме такое очень не понравилось и что нельзя такое готовить.
– А они?
– Ну-у… сказали, что это стандартная лапша и что они варили как положено – три минуты, обещали, что примут к сведению и постараются готовить лучше.
Поскольку Аннапална старалась передать интонацию провинившихся, то я услышала, как несчастные корчились и извивались под градом стрел.
И вот тут я услышала горний ангелов полет – всё, я вырастила себе адвоката и прокурора, дознавателя и кверулянта. Всё, что является для меня непосильной мукой – Аннапалнины любимые конфетки.
Главное только, чтобы она не прознала, что, кроме анкет для приема на работу, которые она старательно заполняет везде, где видит, и опускает в ящики, в каждом заведении еще обязательно должна быть «Книга жалоб и предложений».
Как мы решаемся на это, я хотела бы знать? Как мы решаемся на роскошь заводить привязанности, когда всё вокруг такое гибельно-хрупкое, отчаянно беззащитное, как переливающееся крыло махаона? Когда сама жизнь не стойче иглы на луче снежинки?.. Вы все, вокруг меня, о чем вы думаете, на что рассчитываете, шепча в доверчивую улитку: «моя девочка» и «люблю тебя»?..
Мое сердце – сухой репейник, вцепившийся между теплых овечьих боков, крепко прижатых друг к другу в тесноте горного ущелья, но стоит хотя бы одной из моих овечек пуститься прочь – и я рассыплюсь сухими шуршащими чешуйками. А ведь я экономный расходователь, скупой заводчик. У меня крошечный мирок размером с войлочный катышек на свитере – сколько в нем жизнеобразующих людей: раз, два, три, и обчелся.
Если у вас нет собаки, её не отравит сосед… Они думают, что это сарказм, но это не так. Нет, это правда. Это очень правильно. Не заводите собаку и кошку, не заводите хомячка и золотую рыбку. Собака и кошка станут смотреть на вас преданными глазами, станут класть голову к вам на колени, тыкаться вам в нос своим холодным носом именно таким особенным образом, чтобы у вас сердце сворачивалось мучительным узлом нежности. Вы привыкнете к тому, что они неизменно появляются в коридоре, едва вы приходите с улицы, поворачивают на оклик мохнатые уши. Сминают натиском газету в ваших руках, и из-под нее высовывается любопытная голова. А потом эта овечка, самая крошечная из возможных овечек, пустится прочь, вверх по горной круче, цокая копытцами по камням, а у вас разорвется мгновенно высохшее колючее сердце. Оно вам надо?
Я просто с ума схожу, когда думаю о том, как отчаянно и беспечно мы кладем все яйца в одну корзину и вешаем эту корзину на тонкую былинку высоко над камнями. Когда позволяем себе полюбить кого-то, привязаться к кому-то, начать от кого-то зависеть.
Ну, хорошо, родители нам даются при рождении, мы успеваем взаимно прорасти с ними, еще даже не успев осознать свою способность с кем-то срастаться. Ну так и сиди тихо с этим, ужасайся непоправимому.
Но потом, окончательно обезумев от потребности тепла, мы ухитряемся еще усугубить и без того отчаянное положение и полюбить вообще чужого человека, который ничего нам плохого не сделал, с которым мы друг другу ничего не должны были, и шел бы он себе спокойно мимо по своим делам: в магазин, на работу, домой, зажигал бы на кухне синий газ, ставил кастрюлю, варил пельмени с лавровым листиком, никого не трогал – и всё, всё, тихо, спокойно, всё хорошо.
Нет же, надо выдернуть его из текущей мимо человеческой перловки, уцепить за скользкий хвостик, с дурацким упрямством перехватить несколько раз, даже когда выворачивается, надо разглядеть его – специально ведь разглядываешь, сознательно, понимая, что разглядишь и пропадешь – и всё равно, всё равно, назло здравому смыслу, продолжаешь вглядываться в него, искать гибельное сходство. И находишь, конечно, когда-нибудь. Ну, молодец.
Впрочем, некоторые умеют счастливо избегать излишества в этом вопросе, некоторые умеют поддаться, чтобы процарапали только верхнюю скорлупу, оставив себе в сохранности мякоть и семечко.
Но дети!
Своими собственными руками выкопать для себя эту ловушку, присыпанную шелковой листвой, желтыми резиновыми уточками, флаконами беби-ойл, умещающимися в одной ладони ботиночками «Экко», пюре «Фрутоняня», трусиками-подгузниками «Либеро ап энд гоу», – и делать вид, что не знаешь, что зияет там, внизу, какие острые пики.
Девять месяцев внутри тебя грот, на потолке у него сталактиты, растущие по капле, в стенах его слюдяные прожилки. Так из тебя вытапливается всё твое, наслаивается слоями перламутра на маленькую песчинку, и потом выходит, выкатывается жемчужина, сапфировое зерно, и отныне ты остаешься легким осенним гнездом, а жизнь твоя идет отдельно от тебя, выходя всё дальше и дальше – за пределы рук, за пределы видимости, за пределы голоса, за пределы мобильной связи.
Не то чтобы ты, конечно, совсем пустая скорлупка, но весь узел смыслов теперь ходит сам, сам решает, съесть ли кашу или вывалить на колени, снять ли шапку, оторвать ли обои, разрешить обнять или отпихнуться – и дальше будет только хуже. Он ходит там отдельно, а в тебе пульсирует эхо его тока крови: бум-бум-бум в лобную долю, так-так-так в ямке под гортанью, динь-динь-динь маленький овечкин бубенчик, не притупляясь, не привыкая, и сквозь истончившийся сон не глуше, чем наяву. Так теперь будет всегда, всегда, навеки.