Бегите прочь, пока целы, берегите свою свободу, храните свои стены – кругленькая гусеничка, полупрозрачная от своей новорожденности, маленькая саранча сожрет вам всю сердцевину за один час, спалит все поля за одну ночь, и тогда – всё. Этот плен – пожизненный.
Бегите прочь, пока целы, чтобы вся кровь не отливала в кончики пальцев в момент, когда теряешь вдох, видя, как неловкая ножка соскальзывает со ступеньки. Обошлось, о господи, обошлось… и слышишь свое вернувшееся дыхание как водопад.
Вся жизнь моя теперь вытекла из меня наружу и там дрожит ртутной каплей. Что же будет со мной, если ты убежишь от меня играть в зачарованный сад? Как же мне привыкнуть к тому, что мое сердце теперь вне меня, что я теперь уязвима и неприкрыта, как свежий излом алоэ?
Мое маленькое светило, я твой подсолнух, весь – единое око.
Дора становится взрослой (Отрывок из романа «Чтобы сказать ему»)Марта Кетро
С мамой невозможно было договориться, она всегда обо всем пробалтывалась. Сначала Дора думала, это от несдержанности, но потом оказалось, что и отец, который был безупречен, тоже не имеет от мамы тайн. И Дора поняла, что это такой способ существования в паре, когда на всякий случай ничего друг от друга не скрывают, сообщают каждый пустяк, любые новости и чужие секреты, чтобы как-нибудь нечаянно несказанное не скопилось и не создало серьезного препятствия между ними.
Но чем меньше барьеров было между родителями, тем выше вырастала стена перед Дорой, почти незаметная в раннем детстве. В младших классах школы из-за нее еще торчали бантики, но потом кладка стала опережать, и скоро родители находили свою девочку только по голосу и следам, которые она оставляла со свойственной подросткам неаккуратностью.
Она раскидывала по дому одежду, глупые бумажки, полные цветочков и неумелого детского мата, – записочки, которыми девочки перебрасываются на уроках. Оставляла на видном месте блокнот в сердечках, наполненный густой рифмованной патокой, розовый носок со стоптанной до желтизны пяткой и диск с хентаем.
Эти вещи были для нее чем-то вроде стигматов возраста: Дора осознавала их неприглядность, но ничего не могла с собой поделать. Внутри жила взрослая строгая женщина, но до поры она находилась в плену у неумной девчонки, которая вынуждала ее совершать потные подростковые выходки, диктовала лексикон и манеры. И вещи роняла именно та, пленница, пытаясь хоть как-то подать знак, но вместо белых камешков у нее были только носочки и бумажки. А родители никого не хотели искать, покорно подбирали с пола и кресел девичий мусор и складывали в шкафы.
Насколько Дора помнила, лучше всех ее находил дед. Когда ей было пять, она залезала в его желтый кожаный чемодан и опускала над собой крышку. Нет ничего глупее положения человека, который спрятался, а его не ищут, – даже Неуловимый Джо устроился лучше, он хотя бы скачет от несуществующей погони и что-то с ним происходит по пути, а когда лежишь, скорчившись в душном чемодане, обшитом изнутри коричнево-пестрым шелком, буквально за три минуты начинаешь чувствовать себя дурой. Но дед всегда появлялся вовремя, примерно через две с половиной минуты после того, как Дора переставала ерзать и успокаивала дыхание. Он входил в кабинет и звал:
– Дора! Дора!
Никто не отвечал.
– Где она? Может, под кроватью? Под столом? А, за шторой! Нет. Эй, родители, а где ваш ребенок? – строго спрашивал он.
Дора чувствовала, как подрагивает пол от топота – мать вбегала в комнату, заранее волнуясь:
– Дора! Дора! А вдруг она выбежала на улицу и захлопнула дверь?
Было слышно, как отец щелкает замком и выглядывает на крыльцо. По комнате пробегала волна сквозняка, который врывался в узкую щель, оставленную Дорой для воздуха.
Мать звучала почти тревожно, но отец молчал, и дед принимал настоящее мужское решение:
– Что ж, пойду ее искать. Наверняка удрала на улицу, а там уже темно.
Он тяжело шел к шкафу и доставал куртку М-65, в которой ходил, кажется, всегда. И тут могло быть по-разному: иногда Доре становилось нестерпимо от мысли, что дедушка сейчас уйдет в ночь на поиски, и она выскакивала, как торжествующий чертик, или мать вспоминала про чемодан, пыталась подать его деду – «раз уж ты уходишь» – и находила Дору.
– Во-от она где! Как ты нас напугала!
Только через много лет Дора впервые задумалась, зачем дед держал этот пустой чемодан в кабинете на видном месте, ведь в нем никогда не лежало ничего, кроме серой прокуренной толстовки-худи. «Неужели только чтобы мне было где прятаться?» Или чтобы всегда существовало место, где ее можно найти?
Потом семья Доры переехала в просторную квартиру в далеком городе, дед остался в своем доме один и через год умер, а она повзрослела – быстрее себя и стала прятаться внутри девочки. Но там ее не искали.
Дом не продали, и каждое лето семья возвращалась, чтобы снять с окон тяжелые ставни, вымести паутину из углов и привести в порядок сад. Точнее, этим занимались пожилая мексиканка Жиневра и ее глуповатый сынок Бенисио, а родители только наблюдали и давали указания – бестолковая парочка нуждалась в постоянном руководстве.
Дора оставалась не у дел и целыми днями слонялась по запущенному дому. Опережая ленивую Жиневру, заходила в неубранные комнаты и быстро-быстро писала на пыльных поверхностях письма. Длинные не получались, потому что буквы выходили крупными и самого большого стола хватало, только чтобы вывести «Дедушка, привет, это я, До…» – имя уже не помещалось, а за дверью раздавалось шарканье прислуги, которая подступала с тряпкой, и нужно было прятаться в чуланчик, с тем чтобы проскользнуть за широкой спиной, пробраться в детскую и там, на тумбочке, продолжить «…ра, я скучаю по тебе». «Найди меня, пожалуйста» приходилось на зеркало, но последняя буква не влезала, а в родительской спальне уже убрано – начинали всегда с нее. Дора смутно надеялась, что, если успеет дописать свое письмо, он сможет его прочитать.
Потом она выходила в сад и пряталась в беседке, наблюдая, как старательный Бенисио приводит в порядок лужайку, подравнивает кусты, чистит бассейн. Его круглая черная голова была стрижена чем-то не менее грубым, чем газонокосилка, смуглая потная спина блестела, как мокрые коричневые камни, обрамляющие садовую дорожку, а комбинезон был линялый, как хлорированная вода, но на лице дремали коровьи глаза и цвели темные губы, ведь ему всего лет семнадцать, но тебе, Дора, тебе-то семь. Девять. Одиннадцать. Ты уже почти девушка, Дора, незачем заглядываться на прислугу.
Он же не обращал на нее ни малейшего внимания, из лета в лето упорно обихаживал сад, огибая ее, как белотелую скульптуру, – с безрукой девки хотя бы смахивал паутину, замедляя движения губки на круглой груди с острым соском (второй отбит). У Доры к тринадцати годам сиськи стали не хуже, но для Бенисио хозяйская дочь была существом бесполым, бесполезным и посторонним в его ясной жизни.
Однажды Дора нарядилась в красное. У нее была блузка с объемными рукавами из тончайшей, почти нежаркой шерсти и юбка, обтягивающая худые бедра и расходящаяся к подолу цветком. Кровавый цвет ей не шел, делая бледное лицо чуть зеленоватым, но это была ее самая взрослая одежда, купленная к приему в честь Рождества, который устраивали в папиной фирме для семей сотрудников. Дора притащила костюм на летние каникулы специально для решительного шага. Она надела узкие белые туфли с двухдюймовыми каблучками, взяла лаковую сумочку и с независимым видом подошла к Бенисио, увязая в жирной садовой земле.
Он даже не разогнулся, продолжая пропалывать клумбу.
– Привет, как дела, пойдем послезавтра танцевать куда-нибудь? – храбро глядя на его темную спину, проговорила она. После мучительной паузы добавила: – Мама одну не отпускает.
Через несколько бесконечных секунд парень поднял голову и мутно уставился на нее. Дора не выдержала, отвернулась и побежала к дому, подворачивая лодыжки. Когда она захлопнула дверь и выглянула в окошко, оказалось, что он до сих пор смотрит ей вслед. Потом Бенисио снова занялся сорняками.
Два дня Дора болела от стыда, вспоминая каждый свой шаг и жест, – зачем, зачем? И что она сделала не так? Как нужно было сказать? И как теперь жить, если немедленно умереть не получилось? По утрам, пока он был в саду, она пряталась в доме, но в пятницу мама попросила заглянуть в почтовый ящик, и Доре пришлось выйти. Улучила момент, пока Бенисио вроде нигде не было, но, когда возвращалась, парень оказался тут как тут. Остановил около бассейна и сказал:
– Пять баксов.
Дора подумала, что ослышалась:
– Что?
Парень хмыкнул:
– Ладно, мисс, три доллара, и я отмажу тебя от мамки.
Дора собрала волю в кулак и небрежно ответила:
– О’кей, заезжай за мной в восемь.
Оставшиеся часы прошли в тревоге, она не могла решить, как лучше нарядиться: красное в прошлый раз вроде бы принесло ей неудачу, но, с другой стороны, он все же согласился, а главное, ничего более взрослого у нее нет. Не надевать же майку с «Хелло Китти» и юбку в клеточку, как утром.
Дора наврала насчет мамы, родители уезжали в гости, и с семи до одиннадцати она была совершенно свободна. Как только их машина отъехала от ворот, Дора оделась и, громко топая неудобными туфлями, пошла в родительскую спальню, чтобы напудрить перепуганное лицо и накрасить губы алой помадой.
В следующие сорок пять минут она мялась в прихожей и мечтала. Бенисио приедет на старой, но симпатичной машине, на нем будут белые штаны и шляпа, он распахнет перед ней дверцу и увезет на первые в жизни танцы. Весь вечер он будет держать ее за руку, а потом, на обратном пути, наверняка поцелует. О том, что бывает у парней с девчонками на заднем сиденье, она, конечно, знала, но думать не могла, потому что впадала в полуобморочный жар от волнения. Поэтому просто гладила прохладный деревянный косяк и улыбалась ему, опускала ресницы, пожимала плечами, закидывала голову, поправляла волосы и репетировала другие взрослые жесты, которые, она знала, положены девушке на первом свидании.