Они изменили курс, направившись на юг вдоль побережья, и ровное продвижение судна стало нарушаться зигзагообразными отклонениями. Течение было слабым, но им приходилось плыть против него, меж тем как ветер, дувший с северо-востока, стал теперь более устойчивым. Мыс Гвардафуй им так и не встретился, но время от времени в поле зрения оказывался континент — что-то смутно видневшееся вдалеке по правому борту, обычно почти неотличимое от дымки и знойного мерцания, поднимавшегося над водой. Вид мысов Сан-Лоренцо вызвал радость у команды, а от Гонсалу потребовалось еще больше усердия, поскольку вокруг огромного острова тянулись опасные мели, длинные хребты и бары, невидимые под блеском воды.
— В ширину пролив тянется на много лиг, — сказал за обедом лоцман, — и, как только мы в него попадем, течения направят нас в глубокие воды.
Он снова умолк. Дон Франсишку что-то проворчал. Тейшейра ощутил, что за этим непрошеным заверением кроется беспокойство. Они продолжили есть.
При приближении к проливу Гонсалу призвал лотовых, и голоса их снова стали звенеть в размеренном ритме: «Слева свободно!» и «Справа свободно!» — словно фон и атифон на мессе. Считается, что молитвы святому Николаю предохраняют от кораблекрушений, вспомнил Тейшейра. А поднятие гостии успокаивает бури, если на корабле есть священник. Они встали на якорь в нескольких лигах от мыса Дельгадо, потому что наступили сумерки, а лоцман хотел войти в пролив при дневном свете. На следующее утро мыс сделался отчетливее. Тейшейре воображалась узкая, с бушующими волнами, щель, хотя когда они наконец оставили выступ острова Сан-Лоренцо полевому борту, а Мозамбик — по правому, то находились, возможно, в нескольких лигах от того и другого. В итоге, учитывая направление ветров, Гонсалу выбрал самый западный курс, проходя менее чем в лиге от города Мозамбик. Застигнутая врасплох из-за раннего для навигации времени, небольшая флотилия самбук с опозданием протиснулась из гавани и роем пустилась за ними в погоню, причем торговцы не переставали кричать и размахивать фруктами, напоминавшими огромные бананы. Когда они втридорога купили несколько мешков риса, Эштеван заметил, что рис, вероятно, был доставлен сюда из того самого порта, который они покинули немногим больше месяца назад. Вскоре торговцы отстали, переставляя свои треугольные паруса к ветру для медленного лавирования обратно в порт. Их же судно шло на юг, и побережье континента стало отдаляться, поблекло и наконец исчезло совершенно. «Ажуда» снова осталась в одиночестве.
Северо-восточный ветер дул теперь устойчиво. Гонсалу каждую ночь ориентировался по Южному Кресту, а на следующий день менял курс еще на несколько градусов к западу от направления ветра. При каждой такой подвижке палуба «Ажуды» слегка наклонялась и сделалась наконец горизонтальной, когда ветер стал дуть точно сзади, потом снова начала крениться, но так осторожно, что левый борт едва-едва приподнимался, пока судно выписывало огромную пологую дугу на поверхности спокойного моря, как это представлялось Тейшейре. Они продвигались к мысу Игольному, самой нижней точке континента, и Тейшейра праздно проводил свои дни на полуюте, глядя, как матросы изыскивают способы чем-то себя занять, и слушая болтовню рулевых. Иногда замолкали даже и те, по молчаливому согласию Эштевана набрасывая на румпель веревку и дремля. Тогда Тейшейра глядел или за борт, на море, которое казалось жидким зеркалом, разбивавшимся вдребезги и восстанавливавшимся по десять миллионов раз в секунду, или же вверх, на паруса, надутые и дрожащие, на их огромный белый размах — слишком, казалось, большой для такого корабля. Гонсалу, восседавший со скрещенными ногами под навесом на полубаке, представлялся королем в изгнании или же туземным идолом. Когда наступало время еды, Тейшейра вынужден был стряхивать с себя сонливость и пробираться среди грузов на палубе, щурясь от солнца и испытывая головокружение. Иногда его тошнило при подъеме по короткому трапу. Он понимал, что уже готов поговорить хоть с кем-нибудь, кто не против поддержать беседу. Возможно, с Осемом, но тот редко появлялся на палубе. Эти дни, складывавшиеся в недели, были перерывами или промежутками между периодами глубокого сна. Они могли в любую секунду закончиться. Тейшейра резко пробудится, и все начнется снова: свиноголовый дон Франсишку, или приказы, ожидающие его на Сан-Томе, или зверь, за которым так усердно ухаживал в недрах корабля Осем. Он готов был к внезапному окончанию праздности. Вместо этого, сперва совсем незаметно, потом ощутимее, но все равно крайне постепенно, стало холодать.
Поднялась тяжелая зыбь и принялась раскачивать корабль. Гонсалу снял свой навес и убрал его с глаз долой. Тейшейра обозревал атмосферный фронт, простиравшийся от горизонта до горизонта и поднимавшийся над ними огромной вздыбленной волной грозовых туч. Шторм выпростался из нее, словно огромная бочка смолы, катящаяся вниз по гористому морю, бочка, каждая клепка которой была размером с древесный ствол, раскалывающаяся и расплескивающая свое содержимое, и оно черным пятном расползалось по всему небу. Ветер сменился на юго-восточный и постоянно усиливался. Гонсалу брал паруса в рифы, пока на реях «Ажуды» не остались лишь узкие полоски парусины, и все же мачты тревожно гнулись: ветер, достигнув определенного уровня, переменил характер и стал как бы приостанавливаться на секунду-другую, прежде чем налетать с новой силой. Тогда корабль кренился в подветренную сторону, потому что они теперь плыли на запад, мимо невидимого подветренного берега, который был Игольным мысом и мгновенно раздавил бы их всмятку, если бы ветер швырнул их на него. В таких условиях выбирать курс было невозможно, и Гонсалу даже не пытался этого делать. Время от времени сквозь тучи ненадолго показывался бледный светящийся диск. Море с наветренной стороны было хаосом обрывов и утесов. Корабль то поднимался, то падал, обрушиваясь в такие котловины, что Тейшейра не верил в возможность подняться из них снова.
Тейшейра понял, что тот шторм, который едва не разбил «Ажуду» на отмели у Гоа, был всего-навсего шквалом, бессильным шумом, вообще ничем по сравнению с этим. Таков был первый день. Утром же Тейшейра понял, что вчерашние ветры и волны были только вступлением к главному событию, что в море кроются такие глубины бездумной ярости и злобы, которых он не мог себе представить, и что брюхо, проглатывавшее суда, много бóльшие и лучшие, нежели «Ажуда», — это брюхо ныне исходит желчью. Разразился дождь.
Он хлынул как из ведра. Как из целого множества ведер. Хватило часа, чтобы одежда каждого, от дона Франсишку до мальчишки, который мыл горшки в камбузе, промокла до нитки. Хватило дня, чтобы все на борту поняли, что останутся промокшими до нитки, пока шторм не пройдет. Тейшейра лежал без сна в своей каюте — всю ночь не давали сомкнуть глаза бесконечные рыскания и ныряния «Ажуды», килевая и бортовая качка: море норовило захлестнуть нос корабля, а дождь не прекращал обстреливать палубу крупной картечью. Утром он съежился от прикосновения влажной шерсти и дрожал, пока тело его не согрело промокшей ткани, а когда натягивал чулки, то долго шатался по всей каюте, как пьяный. Одежда липла к нему, словно бинты, пропитанные соленой водой. Едва он открыл дверь каюты, как на него обрушился столб брызг и он мгновенно промок так же, как накануне вечером, когда сдирал с себя сочащееся влагой тряпье. Ветер, пренебрегая плотью, пронизывал его до костей, чтобы высасывать тепло непосредственно оттуда.
У Эштевана, привязавшегося к бизани, разевался рот, когда он орал, задирая голову. Наверху работали восьмеро матросов. Тейшейра проволочился по палубе, хватаясь за канаты, которыми были обвязаны грузы. У трапа на палубу полуюта он снова посмотрел вверх. Это казалось невообразимым, но матросы по-прежнему были там, цепляясь к перекладинам, выступавшим из деревянного шеста, который раскачивался, гнулся и содрогался, делая все возможное, чтобы стряхнуть их с себя и сбросить в море, бурлившее в пятидесяти футах под ними. Моряки, в одних набедренных повязках, боролись с углом треугольного паруса, который двое из них ухватывали, а затем притягивали, меж тем как остальные карабкались то вверх, то вниз, пытаясь его привязать. Но ветер не позволял этого, выдирая парусину из рук у матросов, как только те подставляли ее очередному порыву. Вздымающиеся волны, ураганный ветер, дождь — все это ухало, выло, хлестало так громко, что звуки делались неразличимыми. Судно содрогалось, когда Тейшейра взбирался по трапу, сжимаясь от страха, как малое дитя. В шторме, свирепствовавшем у него над головой, насмерть бились чудовищные великаны, вкладывая в каждый свой удар невообразимый вес. Эштеван крикнул что-то матросам у румпеля.
— Вот! Держитесь!
Тейшейра благодарно ухватился за брошенный ему канат.
— Зачем вы сюда явились?
Чтобы расслышать друг друга, им приходилось кричать. Что ответить, он не знал. Эштеван снова посмотрел наверх. Один из матросов пробрался к дальнему концу рея и подавал знаки тому, кто был к нему ближе. Казалось, он способен был только удерживаться там, но затем одна из рук высвободилась, и сквозь дождь, барабанивший по лицу, Тейшейра увидел, как матрос ухватил затвердевший от воды канат и обмотал его вокруг рея.
— Молодец! — возопил Эштеван, но они не обратили на это внимания или же не услышали. Он снова повернулся к Тейшейре. — Спускайтесь вниз, дон Жайме. Вам здесь нечего делать.
Он кое-как слез и, перебирая руками по канатам, стал подбираться к люку, а опускаясь в него, бросил взгляд вперед. На палубе бака что-то виднелось — холмик размером с человека, укутанный в плащ, вряд ли спасавший от воды, которую нос «Ажуды» зачерпывал из моря и отшвыривал назад низвергающимися башнями пены. Холмик не пытался увернуться ни от каскадов воды, ни от жалящего ветра. Гонсалу, подумал Тейшейра, соскальзывая вниз и закрывая над собой крышку люка.
Атмосфера здесь отягощалась запахами пота, мокрой одежды, мочевого аммиака, трюмной жижи, но бол