Намоке улыбнулся. Алике и Эвенетем были известны своей неразговорчивостью.
— Мне надо, чтобы ты снова выступил вместо меня. Народу нри надо, чтобы ты выступил вместо меня. Помнишь иджо, который рассказывал нам о белых? Того старика с ожерельем из акульих зубов? Ты обо всем догадывался еще тогда, знаю, что догадывался.
Намоке мотал головой.
— Твои братья тебе не лгали. Это старая история, вряд ли даже история вообще. Наши дети распевают ее друг другу, но не взрослые. Если бы я встал перед Нземабвой и сказал, о чем ты просишь, все с умилением вспомнили бы о своем детстве, но действовать не стали бы. Они бы стали смеяться, и я вместе с ними, мы бы вместе посмеялись над моей глупостью.
— А кто будет глупцами, если это правда? — с напором спросила она. — Я знаю это, и ты тоже.
— Даже если это правда, кто скажет, что эти белые такие, как ты утверждаешь? Их мало, они далеко, и они такие слабые…
— Значит, ты созываешь всех на переговоры ни о чем? Бини явились сюда не для того, чтобы ловить в реке рыбу. Нгола не посылала своих людей, чтобы охотиться в здешнем лесу на свиней. Они приходят к народу нри, как приходили всегда, и что мы им говорим? Что белые люди падают с неба? Анайамати уже видит их в своих снах. Скоро они будут в Нри, и он узнает их так же хорошо, как я. Что тогда скажут нри? Как они поступят?
На протяжении всей этой речи накал в ее голосе усиливался, наконец она уже почти что кричала на дядю, и молчание, воцарившееся затем в хижине, оказалось даже тяжелее, чем то, которое последовало за уходом братьев. Намоке выждал несколько долгих секунд, прежде чем ответить.
— Хороший вопрос, — похвалил он ее. — Ты всегда задавала хорошие вопросы, Уссе, даже когда была маленькой девочкой. Предположим, старая история правдива, и предположим, белые люди именно таковы. Что тогда скажут нри? Как они поступят?
Здесь Намоке остановился, и она увидела, что на лице у него промелькнуло странное выражение — узнавание, смешанное с чем-то еще. Возможно, с разочарованием.
— Я не знаю, Уссе. Если то, что ты говоришь, правда, я не знаю, что будут делать люди нри. Я не твой отец, не Эзе Нри. Мне неведом обряд, который вывел бы это пятно.
— Нет, ты его знаешь, — спокойно сказала она.
Намоке помотал головой — теперь он был озадачен. Имелись обряды для того, чтобы заставить расти ямс и кокосовые и масличные пальмы, обряды против дождей, против засухи, против наводнения. Были обряды по случаю рождения детей и смерти стариков. Существовали обряды для возведения табу и обряды для их уничтожения, тысячи и тысячи обрядов, которые были известны только людям нри и только ими могли исполняться. Имелись обряды для очищения земли от любого пятна, которое могло на нее пасть… Но того, которого сейчас требовала Уссе, не было. Он сосредоточенно сузил глаза, глядя на нее поверх огня, когда она начала пересказывать песню, которой он не пел с самого детства, сперва просто проговаривая слова, затем воспроизводя их нараспев, как ребенок, постепенно усиливая ударения, повышая выразительность, пока простой ритм не утвердил себя посредством повторения, потому что у каждого стиха была одна и та же форма: вопрос, за которым следовал ответ, и последний делался все более навязчивым, поскольку, хотя все вопросы были разными, ответ всегда оставался одним и тем же.
— Эньи знает, Эньи знает, — снова и снова пела Уссе своему дяде.
Дочка?..
Нди-мили-нну больше заботятся о своих лодках, чем о жилищах, размышлял Намоке, глядя поверх воды. Низкий щит от ветра, который они соорудили на северной стороне песчаной банки, только подстегивал гарматан, который порывами дул вниз по реке и, сталкиваясь с жалким препятствием, хаотично переваливался через него, чтобы обрушиться на их небрежно покрытые пальмовыми листьями биваки. Циновки из рафии, которыми они латали дыры в крышах, мотались во все стороны в крепчавшем ветре, словно угрожали унести ненадежные пристанища, заставив их умчаться прочь по сверкающей реке или подняв их к дымчато-белому небу стаей неуклюжих, разваливающихся на части птиц, роняющих бамбуковые шесты и пальмовые листья. Обитатели пренебрегали этими жилищами, являясь туда только для сна, и предпочитали собираться возле своих лодок: в песок временного острова были глубоко вкопаны толстые столбы, служившие швартовочными тумбами. Нди-мили-нну относились к земле настороженно. Дожди так и норовили ее размыть и перенести в другое место. Разлив реки был постоянной величиной, в большей мере, чем ежегодно затоплявшиеся берега. Вскоре запоздалое эхо такого разлива смоет остров, на котором они разбили свой лагерь, как это бывало всегда. На фоне колючего сверкания реки его песок выглядел отдаленной бесцветной полоской, видимой лишь благодаря крохотным, с муравьев, фигуркам, которые готовили свои суда к ежедневному пересечению реки для участия в переговорах. Первые из нди-мили-нну уже отталкивались от суши, направляя свои пироги по плавной кривой, неизменно приводившей их к облюбованному ими разровненному участку илистой почвы. Намоке наблюдал за пирогами, пока ему не стала видна вода, стекавшая с весел. Обири позади него уже оглашалось смешанными языками, которые использовались разными племенами для общения между собой. Он ощутил в себе новый прилив беспокойства. Членам Нземабвы предстояло собраться на участке Чимы, в самой деревне, там, где их не услышат участники переговоров. Он сказал Уссе, что решение, к которому она стремится, ничего не будет значить без Эзе Нри. Это было его последним доводом. Она улыбнулась и сказала только, что Эзе Нри не так далеко, как ему думается. Что, преемник Анайамати уже избран? Ее слова могли означать что угодно или вообще ничего не означать, но они все равно его расстроили. Теперь он ждал Агуве и Илонвагу, тревожно оборачиваясь каждые несколько секунд и разыскивая их взглядом среди мельтешивших под гребнем людей. Меж небольших групп людей, раздраженно отступавших в сторону, подпрыгивал паланкин. Первые нди-мили-нну уже причалили и втаскивали свои пироги на илистый берег.
— Дядя.
Он быстро обернулся. Перед ним стояли те двое, кого он ждал, и между ними — Уссе. Они обменялись официальными приветствиями, после чего Намоке повел их в деревню по короткой тропе. Уссе шагала позади всех троих. Так пасут козлов, думал Намоке. Не так ли она доставила сюда белых? Если все, на чем она настаивала, было правдой, то те трое уже находятся в Нри. А если это было правдой, то все уже началось и времени не оставалось. Она будет сидеть рядом с ним, когда он обратится к Нземабве. Говорить сама она не будет.
Однако именно к словам Уссе потянулся Намоке, когда, оказавшись среди скованных его бесстрастным самообладанием людей, которых знал с детства, почувствовал, что почти теряется перед незнакомым каменным выражением на этих знакомых лицах. Потянулся к звучанию слов Уссе, к тем интонациям, которые она в них привносила, — среднее между презрением и умасливанием, — притягивая его лишь затем, чтобы оттолкнуть, а затем снова притягивая к самой сердцевине своей веры… Теперь он нуждался в них, не в самих этих словах, но в тех очертаниях, которые они могли бы придать миру, наблюдаемому безмолвными членами Нземабвы, сшивая его и латая разрывы в его ткани. Нуждался, чтобы убедить их. Он начал с того, что заговорил об Эри и его первом сыне, и все восприняли это как проявление традиционного благочестия, медленно кивая головами по мере развертывания рассказа. Потом Намоке стал говорить о втором его сыне, что было преданием, которое люди Нземабвы держат про запас, тайной, которую они разделяли между собой. Он рассказывал им о борьбе в грязи возле источника, говоря без нажима, словно сам не вполне решил, насколько это предание заслуживает веры, снова и снова возвращаясь к участникам боя и их деяниям, подчеркивая ту или иную подробность или подразумеваемый смысл, медленно переиначивая рассказ и даже давая понять, что добивается этого путем повторения ключевых фраз, пока их значение не начинало сдвигаться, скользить — тогда он отбрасывал эти слова и использовал другие. Говорил он негромко, и собравшимся приходилось подаваться вперед, чтобы улавливать сказанное. Уссе сидела сбоку от него, неподвижная и безмолвная, как и обещала.
Он сказал:
— Когда пришли белые, иджо поняли, кто они такие. Бини тоже поняли, и калабари, и ифе. Нет сомнения, что поняли правители Ндонго и Конго. А также аворо из Эси и аттахи из Иды. Все они поняли… — Намоке остановился и обвел взглядом кольцо лиц. — Но, как нам известно из мудрых выступлений в обири, все они поняли это совершенно различно…
Большинство тех, кто был помоложе, улыбнулись. Он перехватил взгляд Онугу, сидевшего в дальнем конце круга. Теперь он мог бы их позабавить, если бы захотел, мог бы коснуться их разочарования из-за ссор и перебранок, которые происходили в заполненном до краев обири. Или мог бы завести речь о том, как они обеспокоены.
— Только народ нри был озадачен и спрашивал: «Кто эти белые?» — Он произнес это недоумевающим тоном, взвешивая момент, оценивая готовность слушателей. — Только тот народ, которому больше всех полагалось бы это понимать, словно мы забыли собственные древнейшие предания. Как будто больше мы в них не верим и вместо этого предоставили распевать их маленьким детям, чтобы те бросили их, когда вырастут. Что ж, теперь мы все выросли. Некоторые из нас даже немного более, чем…
На этот раз никто не улыбнулся. Они колебались между осторожностью и любопытством, а под этим Намоке ощущал странный пыл. Хотели ли собравшиеся, чтобы кто-то из них нарушил молчание? Он не мог остановиться. Это было последней частью, куском, который должен был лечь в один ряд с тем, что он уже сказал и все восприняли. Он чувствовал, как разное по силе и свойствам внимание или омывает его, или сосредоточивается на нем, или свободно растекается, еще не захваченное. Сами слова сути дела почти не касались. Намоке руководствовался приливами и течениями среди своих слушателей, их симпатиями и антипатиями, нащупывая дорогу вперед. Он начал говорить об Эзоду. Его взгляд размеренно двигался по кругу — Алике, Энвелеани, Обалике, Эвенетем, вслед за ним — братья Уссе, Онугу, Апиа, Гбуджо, затем Нвамкпо, Ониоджо, Агуве, Илонвагу и так далее, вплоть до единственного члена Нземабвы, которого он не мог видеть и который держал перед ней речь, — до него самого.