Он не был в состоянии разобрать их настрой, вспоминал он позже. Ему казалось, что он их потерял, хотя его голос удерживался на спокойной ноте, взятой с самого начала, сохранял свое убедительное равновесие. А решение, к которому они шли, все равно было неизбежным и не зависело от его усилий. Оглядываясь назад, он понимал, что ритуал начался уже тогда, зов, собиравший зверей, уже несся через обири, уже был непреодолим. Анайамати и его своевольная дочь… Но тогда, у Чимы, лица их ни о чем ему не сообщали. Он говорил, и все слушали. Он видел, что взгляды собравшихся скорее ускользают в сторону, чем встречаются с его собственным, чувствовал, что они отвлекаются. Они куда-то уплывали или же их утаскивало прочь, словно некий злой колдун приступил к своей невидимой работе, зарывая куриные лапки и бормоча тарабарские заклинания. Они на него не смотрели. По существу, с испугом осознал он, они совсем не обращали на него внимания.
Их глаза были устремлены на Уссе, которая не шевелилась и не произносила ни слова. Сначала Намоке подумал, что она смотрит на своих братьев, потому что лицо ее было обращено к ним, но ее взгляд либо не достигал их лиц, либо продолжался позади них, проникая через иловую стену и уносясь за пределы деревни. Или же этот взгляд был обращен на нее саму. Запечатанная, недоступная для них, она была эхом, звучавшим для нее одной, и все присутствующие могли только прижимать ладони к стенам окружавшего ее помещения в поисках отзвуков.
Именно тогда они достигли его. Ее раскрашенное лицо было далеким, равнодушным ко всему внешнему. Раньше он ей не верил, осознал Намоке.
Отец?..
Она была заточена, ее уединение оглашалось гулкими ударами и столкновениями, грохотом чего-то, что пыталось пробраться сквозь стены или же, наоборот, выбраться наружу.
Собери животных.
Ее губы повторили это приказание, складывая слова, которых людям Нземабвы больше не требовалось слышать и которые стали повторять они сами, намного громче, пока производимый ими шум не заглушил пререкания. Их наследие было старинной ошибкой, древним пятном. Они были стражами без выбора, должниками древнего предания, жертвами шутки, сыгранной давным-давно.
Хе-хе-хе-хе…
— Влажная глина, сухая глина, вода, зола, мякина и козлиная шерсть, — сказал старик. — Моя кисть из свиной щетины, мешалка Игуэдо, солнечный свет, железные кольца, висящие там, на задней стене, два тонких бронзовых прута и большой запас терпения. Нам все это понадобится.
Он прикрепил две полоски воска к модели, так что они стали смешно торчать из колен фигурки. По-видимому, полоски должны были служить литниками. Мальчик еще не решил, стóит ли знание того, что такое литники, насмешек, которые вызовет этот вопрос.
— Глина, бронза и железо — это те материалы, которые каждый Эзе Нри должен собрать для своей коронации, — продолжал старик. — Бронза должна поступить от нупе, которые торгуют с людьми пустыни, железо — от народа ока, а глина — из русла реки Анамбры. Все это он должен сделать тайно.
Он поворачивал фигурку, указывая на складки и углубления, на глазницы в леопардовой морде, на тонкие желобки, прочерчивающие руки.
— Эта часть будет трудной, — сказал он, тыча кончиком мизинца в неровное пространство, образуемое ногами фигуры и пучком палочек из дерева офо между ступнями.
Подняв фигуру, он прищурился и наконец закивал самому себе, как бы говоря, что с любой обнаруженной трудностью можно справиться.
— Теперь давай растирать.
Старик начал отмерять разные субстанции из расставленных на скамье тыквенных бутылей, а мальчик принялся возиться со ступкой и пестиком, растирая сухую глину и золу в сероватый порошок, в котором почти терялась бледная краснота глины. Пошарив в своей корзине, старик извлек тонкое шило. Держа фигурку в одной руке, он стал проделывать отверстие чуть ниже нагрудной пластины, время от времени вытаскивая инструмент и внимательно разглядывая его острие, — и наконец, когда он потер его между большим и указательным пальцами, тусклое красное пятно указало, что достигнута сердцевина глиняной болванки. Старик проделал еще одно отверстие в спине фигурки, затем вставил в них два бронзовых прута, вкручивая их до тех пор, пока слабое сопротивление воска на уступило зернистому трению глины.
— Зачем они нужны? — спросил он.
Мальчик нахмурился. Имелась глиняная сердцевина, затем шел воск, затем снова глина, из которой они сделают форму. Воск будет заменен бронзой, а эти прутья, высовывавшиеся менее чем на длину пальца, тоже были из бронзы. Глина покроет их, думал он, значит, они могут служить для поднятия формы. Воск растает и вытечет наружу…
— Эти прутья — для того, чтобы удерживать сердцевину, когда растает воск, — сказал он.
Старик уставился на него, на какое-то время лишившись дара речи.
— Да. Без этих прутьев сердцевина опустилась бы на дно формы. Вот для чего нужны прутья, — Ошеломление начало исчезать с его лица.
— Что такое литники? — спросил мальчик.
— Выйди за дверь и помочись. Хороший пример литника, — фыркнул старик, уже совсем оправившись от изумления. — Куда девается воск, когда мы вливаем бронзу? Куда девается моча, когда мочевой пузырь полон? Литник — это выходное отверстие для горячих жидкостей. — Он взял у мальчика ступку с порошком и погрузил в нее палец. Добавив полковша воды и перемешав порошок, он превратил его в плотную черную пасту. Еще немного воды — и паста сделалась густой жидкостью. Старик взял кисть и опустил ее в ступку. — Бронза дышит, — пробормотал он, покрывая фигурку мягкой жидкостью и пользуясь кончиком кисти, чтобы загонять жидкость во все щели и углубления. — Значит, ей нужна кожа, через которую она могла бы дышать.
— Это как литники, — сказал мальчик. — Иначе куда бы девалось все дыхание?
Старик что-то недовольно проворчал. Закончив покраску, он передал блестящую черную фигурку мальчику.
— Поставь ее снаружи, но не на солнце. Пусть медленно высыхает на воздухе.
В послеполуденные часы скользкое покрытие высохло, сделавшись матово-серой скорлупой. Старик размешал глину в калабаше, добавив к ней козлиную шерсть и мякину. Задача мальчика теперь состояла в том, чтобы раскатывать ее в маленькие полоски, длиной примерно с его большой палец и настолько тонкие, насколько получится. Старик накрутил шариков и начал осторожно прилаживать их к восковой фигурке, так, чтобы смесь заполняла различные ее полости. Крошечной деревянной лопаткой он стал вдавливать маленькие кусочки в укромные уголки и трещины, затем взял одну из полосок и намотал ее на голову фигурки. Уже смазанные первым покрытием, детали модели совершенно исчезали из виду, когда он закупоривал их, обворачивал и покрывал шариками и полосками из новой смеси. Мальчик зевнул.
— Заскучал? — спросил старик. — Думаешь, теперь ты достаточно знаешь о литье?
Когда он закончил, в фигурке едва угадывался сидящий человек — с двумя короткими прутьями, высовывавшимися из грудной клетки и спины, с какими-то необъяснимыми комьями на плечах и выпуклостью между ступней. Мальчик снова вынес эту штуковину наружу, выбрав место в тени от южной стены участка, рядом с кучей древесного угля. Бриз обеспечивал приток воздуха, который требовал старик. Там были уложены друг на друга несколько камней, и мальчик поместил покрытую глиной фигурку на самый верхний, затем уселся рядом и стал ждать, когда она высохнет.
Так оно и продолжалось: он ждал, снова вносил фигуру в хижину, раскатывал полоски глины и смотрел, как старик их прилаживает, выносил болванку обратно, ждал снова, и с каждым разом очертания сидящего человека смазывались все сильнее. Фигура стала муравейником — сначала в рытвинах, затем гладким, — потом приземистым бревном, стоящим на своем основании, и единственными намеками на содержимое глины были восковые литники, высовывавшиеся наружу, словно усики многоножки, да шишки бронзовых прутьев сверху. С обеих сторон от них старик соорудил маленькие глиняные стенки, постепенно расширяя их и утолщая, пока они не образовали две чаши, установленные под углом к форме, с каналами, ведущими к самим прутьям. Похоже на пень с ушами, подумал мальчик и снова вынес форму наружу. Новое ожидание. Новая сушка. Наконец старик нанес последний слой глины, который был единым толстым куском, значительно более влажным, чем предыдущие, разгладил его и велел мальчику принести железные кольца.
— Теперь он в глине, — угрюмо сказал старик. Новая нотка в его голосе заставила мальчика поднять голову. — Знаешь, для чего они нужны?
Он взял кольца и ударил ими друг друга. Кольца глухо прозвенели, и мальчик помотал головой.
— Чтобы удерживать его внутри, пока мы будем его готовить.
Старик перестал обращать на мальчика внимание. Имелся кусок воска внутри куска глины, на оба конца которого старик натягивал железные кольца, «чтобы удерживать его внутри». Теперь мальчик жалел, что спросил о литниках. Если бы он не спросил тогда, то спросил бы сейчас. Но он уже спрашивал и потому не мог сделать это снова. За один день можно было проглотить лишь определенное количество гордости. Старик обмазал кольца глиной, погрузив их в форму. Он теперь сидел сгорбившись и работал быстро. Внезапно он распрямился, вскочил на ноги, поднял форму и с глухим стуком бросил ее на скамью.
— Не один, — провозгласил он. — Два.
Он сделал паузу.
— Два!
Мальчик напрягся. Старик обладал дурными привычками, он был раздражителен, а язык у него по грубости мог сравниться с невыделанной шкурой и болтался во рту более грязном, чем старая корзина для рыбы. Еще старик пил. Дыхание у него было таким же зловонным, как у собаки. Но до сих пор он не производил впечатления сумасшедшего. Мальчик приготовился к бегству. Потом он вспомнил о несвязных речах, которые тот произносил, когда прорезал на лице Эзе Нри метки ичи, о самых последних подробностях. Он тогда почти засыпал.
— Два сына у Эри? — отважился он спросить.
Старик кивнул, забыв откликнуться на этот проблеск мысли с обычным для себя оскорбительным удивлением. Он стоял, распластав ладони на скамье, но теперь, когда он обернулся и свет странно упал на его лицо, мальчику показалось, что он старше, чем был раньше. Гораздо старше. Это длилось всего мгновение, которое потребовалось старику, чтобы присесть.