— Ну а чего же еще можно ждать от портингальцев?
— И от испанцев.
— Хм… А это правда, что они чистят зубы мочой?
Слухо-Зверь галопом скачет то там, то сям, изменяясь и распадаясь на части, теряя на рыбном рынке два вымени, отращивая жабры в Понте, а в соседнем Парионе он исторгает пузырь трепещущей слизи и дальше движется с трудом, несмотря на добавление пятнадцати крепких щупалец. Под конец он грустно ползет вниз по виа делле Боттеге-Оскуре: оскальзывающийся арабеск, рывок на юг, к спасительной реке… Слишком поздно. Судьба уготовила ему удушение внутри панциря из его собственных, затвердевших на солнце выделений. Зверь мертв, но Слух о нем продолжает жить. Его шершавый, словно гравий, язык слюнявит уши толстопузым монахам, дамам полусвета, капризным подуотшельникам…
— Они друг друга стоят, высокомерные ублюдки.
— Надменные, я бы сказал.
— Правильно, надменные ублюдки…
А еще заносчивые, и самонадеянные, и… Что ж, первую и самую легкую опору Слух находит в многочисленных римских предрассудках по отношению к чужестранцам: все цыгане — еретики, все поляки — воры, флорентинцы — приставучие содомиты, венецианцы — чванливые брюзги, а неаполитанцы годны только для простых сельских работ. Венгры? Они задирают локти, когда выпивают, и носят странные бесформенные шляпы. Англичане — это алчные, сквернословящие, ограниченные, зловонные хвостатые жабы, а немцы жрут, словно свиньи, и ведут скучнейшие разговоры. У французов две замечательные черты: вторая — это их пение, звуки которого напоминает рев козы, задумавшей родить кафедральный собор. А первая — это то, что два года назад они убрались обратно за Альпы. В коридорах пришедших в упадок дворцов громыхают костями несколько беззубых реликтов понтификата Борджа, ревностные блюстители limpieza di sangre[45], сворачивавшейся у них в венах, настойчиво продвигающие Черную Легенду о том, что виной всему англичане, и в своем угасании неспособные усмотреть, как гонка за причудливыми животными в Индиях сочетается с репутацией беспощадных воинов, добытой испанцами ценой крови. Гораздо более оживленные споры ведутся в конюшнях и в дешевых борделях, среди конюхов, шлюх и солдат из армии Кардоны в Неаполе, временно направленных в Рим: они самодовольно расхаживают туда и сюда, подпирают кулаком щетинистый подбородок в тавернах Рипы, где разыгрывают обходительную безучастность и делают ставки на исход дела.
— Играть в азартные игры! Еще один отвратительный иберийский порок.
— Играть на что?
Не очень ясно на что. Дальнейшие видоизменения Слуха связаны с пристрастием горожан к экзотике. Добрый старый Ганнон играет какую-то роль в странном трехстороннем соглашении, заключенном в садах Бельведера (об этой встрече теперь говорят как о «натянутой» или даже «бурной»), а слоновья популярность подпитывает расцветающее пышным цветом любопытство римлян. Что это за зверь, которого надо раздобыть? Чем невероятнее, тем лучше: серьезные шансы у Камелопарда, и у страшного Чешуйчатого Вепря, а также у разнообразных драконов. Распространение могучего, грубого, корявого Слуха сродни запуску воздушных змеев: так же увлекательно и так же символично.
— У него, — Колонна приумолкает, делает выдох, затем вдох, задумывается, с усилием распрямляется, начинает снимать рубашку, — самая непробиваемая на свете шкура. Броня, а не шкура.
Виттория цокает языком и причмокивает губами, когда ее отец, наблюдаемый ста двадцатью семью парами глаз, повторяет эту bon mot[46]. С ног его слетают башмаки. Вскоре он оказывается совершенно голым, если не считать шляпы. Виттория молча его уводит. Почему ему всегда надо проделывать это во время мессы? Разве он не любит Бога? Кончик стрелы погружается в его череп немного глубже.
— Копыта, — говорит карлик своей жене-карлице в прокаленной зноем чердачной комнате где-то в Ватикане. (Слухи подпитываются от болтовни и тучнеют.)
— Копыта, — повторяет она.
Это становится у них чем-то вроде пароля. Труппа из Магдебурга, состоящая из их родственников, собирается навестить их поздней осенью и попытать удачи с Папой, который, говорят, благоволит к карликам.
— Копыта, — говорит он снова.
— Копыта, — говорит она.
— Хвост как у крысы, — бормочет кардинал Ceppa в своих апартаментах за четверть мили оттуда. — Может, это и есть крыса.
Он не в настроении, потому что Вич не оказал ему доверия и отклонил подряд три приглашения на обед в одном только прошлом месяце.
— …а спит он, прислонившись к дереву, потому что из-за отсутствия коленных суставов он, единожды опрокинувшись, самостоятельно встать не может. Пила и запас терпения — вот и все, что требуется. И зверь ваш. Есть и альтернатива: зверя можно выманить и приручить с помощью девственниц. Он очень неравнодушен к девственницам, этот зверь…
Слушатели кивают.
В запертом подвале фермы на холме Пинчо, изолированной, тщательной выбранной, пропахшей тронутой плесенью штукатуркой и коровьим навозом, Кровавая Всадница откидывает с голых плеч копну рыжих волос и плотно обхватывает бедрами голову молодого парня. Угрожающее прикосновение одного из заостренных ногтей к покачивающемуся члену — и его язык вынужденно тянется кверху, в ее недра. Она ерзает, устраиваясь в седле потверже.
— Что (уф!) мне хотелось бы знать (м-м-м)…
Вителли с мягким удивлением глядит на жену, когда парень начинает сопротивляться. Та ухватывает строптивца за яйца.
— …это какой величины (ох-хо) этот его рог (а-а-а), что расположен (а-а-а!) на конце его носа? Й-е-е-у-у-у-а-а-а-А-А-А-А-А-А-А!
— …но самое важное из всего…
Они подаются вперед, выказывая вежливое волнение.
— …обстоятельство наиболее, по сути, значительное…
Они наклоняют головы, в своей восторженности и терпеливой зачарованности делаясь зеркальными отражениями друг друга.
— …вернейший ключ к пониманию природы этого зверя…
Их головы соприкасаются, настолько безраздельно их внимание.
— …состоит в том, что он совершенно не может терпеть слонов.
Благодарим вас.
Зверь раздувается, как пузырь, накачиваемый пьяным дыханием, и сокращается, как легкое. Печатники по всему городу распродали все тиражи «Естественной истории» Плиния и напечатали новые, которые тоже распродали. Вокруг испанцев и португальцев, чье соперничество в зависимости от обстоятельств становится то героическим, то яростным, то слегка потешным, образуются неформальные партии. Папе повсеместно рукоплещут, хотя остается неясным за что. Строители строят, швеи шьют, погонщики погоняют, пьяницы пьянствуют… Говорят все. Римские торговцы сплетнями обнаруживают, что им брошен вызов со стороны бесчисленных любителей, которые выказывают пугающую сноровку в области Доверительного Шепота, Безумного Заявления, а также Смутного и Бездоказательного Утверждения. Они ищут спасения в гиперболах и лжи.
— Почему? — спросил Сальвестро.
— Действительно, почему? — отозвался Пьерино. — Это секрет…
— Стало быть, Слон и Секрет — старинные враги, — предположил Бернардо; когда он заговаривал, наблюдатели, собиравшиеся вокруг их стола, прислушивались внимательнее. — Очень даже просто. Это как христиане и турки, кошки и собаки, французы и… э-э…
— Все остальные? — подсказал Лукулло.
— Да, — согласился Бернардо. — Секрет — это как Все Остальные.
— А Все Остальные — это как Секрет?
Все остальные кивнули.
Поначалу, когда разговоры об этом самом свежем испано-лузитанском раздоре вздымались и опадали, до основания потрясая косное внимание Рима, «Сломанное колесо» сохраняло высокомерное пренебрежение и еле осознаваемое безразличие, проистекавшие как из подлинной неосведомленности, так и из упорного нежелания завсегдатаев знать, о чем судачат в городе. Освещение таверны наводит на мысль о борделе, о «пяти минутах до полуночи»: тускло-горчичный на фоне оттенков красного цвета разновидности «пламя-наблюдаемое-сквозь-бокал-с-дешевым-вином». Кому нужна дипломатия при столь возвышенной безучастности? Такая линия выдерживалась три недели, но только что получивший имя Секрет разделался с ней за три минуты, пробившись рогом сквозь стену и заставив выпивох «Сломанного колеса» неразборчиво трепаться о его немыслимой анатомии. Наречие таверны тут же обогатилось словом «непарнопалый», а Сальвестро и Бернардо обнаружили, что они назначены местными экспертами по причудливым животным. Звание искателей приключений прилепилось к ним крепко-накрепко.
— Но мне вот что хочется узнать, — продолжил Пьерино. — Если наш Папа так страстно любит своего слона, зачем ему надобен самый лютый его враг, этот… Секрет?
— Папам надобно все, чего они не могут получить, — прозвучал чей-то голос из задних рядов тех, кто собрался возле стола; все поглядели на говорившего: его черты странным образом были собраны в центре лица, отчего голова выглядела обманчиво распухшей. — Обычно это доходы герцогства Модены. Я был переписчиком Папского престола при Юлии. Он хотел построить самую огромную церковь во всем христианском мире за три с половиной сольдо…
— Это похоже на правду, — сказал Сальвестро и хотел было развить эту мысль, но его перебил еще чей-то голос.
— Лучше бы спросить, почему испанцы или портингальцы так рвутся раздобыть для него этого зверя. — Это произнес рослый мужчина с высоким блестящим лбом; соседи воззрились на него со сдержанным возмущением; что это за долговязый выскочка рвется давать непрошеные советы выдающимся искателям приключений? — И еще — где они собираются его раздобыть?
Несколько наиболее воинственных слушателей стали ворчать: «Заткнись», «Думай, что говорить, ты, орясина», — но Сальвестро поднял руку, чтобы их успокоить.
— Оба вопроса более чем уместны. Мне и самому еще только предстоит увидеть такого зверя, когда ими станут торговать на Навоне. — В самом деле, где? И — зачем? — Он немного поразмыслил над этими вопросами. — Бернардо?