База продолжает наполняться народом. Дивизия разбухает, как на дрожжах. Сегодня мимо нас провели колонну «свежего мяса» — резервистов второго призыва. В отличие от нас, эти ни разу не носили формы. Это сразу бросается в глаза. Просто окончили месячные курсы армейского резерва во время обучения в колледже. Худые, толстые, патлатые, бородатые, словом, разномастные, в свободных цветастых одежках, они расхлябанно телепают не в ногу, идут скорее не строем, а толпой, жуют стимулирующие пастилки и в любопытстве крутят головами по сторонам, не обращая внимания на вопли сопровождающего сержанта. Для них тут все в новинку. И плац, и казармы, и рев «Томми» из жерла подземного бокса. Да и мы тоже, в сказочной амуниции, грозные, вооруженные до зубов. Жалкое зрелище! Эти самые курсы резерва — не просто блажь Императора, окончившие их получают специальное пособие из имперской казны, так что тех умников, кто несколько лет получал денежки ни за что и посмеивался при этом, вскоре ждет неприятное открытие — учебный батальон Корпуса. Это, дамочки, скажу я вам, тот еще курорт. При воспоминании о своем шестимесячном учебном курсе у меня до сих пор мурашки по спине. Учебный батальон, или, как мы еще его называем — чистилище, осиливают не все. Некоторые покидают его вперед ногами. Некоторые — с окончательно съехавшей крышей. Зато оставшиеся запросто могут жрать кирпичи и запивать их болотной водой.
— Свежее мясо! — хохочут морпехи из ближайшей курилки.
Они издевательски орут домашним овечкам: «Добро пожаловать, бифштексы!». И: «Попрощались с мамочкой, сладкожопые?»
Во втором отделении тоже пополнение. Двое, оба из бывших. Один из них явно из мест не столь отдаленных. Руки, которые еще не успел покрыть медно-красный загар, сплошь в замысловатых татуировках. Парень явно времени зря не терял. Все время недоуменно озирается, словно никак не может поверить, где оказался.
— Ты откуда? — спрашиваем во время короткого перекура у того, что поприличней.
— Из Стоуна, — отвечает новичок.
— Ну, и как там?
— Полный абзац, — отвечает, — латино совсем на уши встали. Листовки кругом. Полиция даже днем в броневиках катается. Стреляют часто, и все без толку. Черные совсем работу забросили, шляются толпами, цепляются к женщинам, магазины грабят. В нашем районе лавочника насмерть забили, когда с ружьем к ним вышел. Ночью на улицу вообще лучше не высовываться.
— Во, бля, — в сердцах говорит Паркер. — Ну а вы-то что?
— Народ трусливый пошел, — пожимает плечами боец. — Все по домам норовят отсидеться. Кто посмелее, с оружием ходит. Толку мало, правда. Они всегда стаями. И тоже при стволах.
— Нас так скоро совсем выживут, а мы и не почешемся, — замечает, выдыхая безникотиновый дым, Трак.
Мы молчим, потому что сказать-то и нечего. Гадаю, куда к чертям подевался за сотню лет тот вольный дух фронтира, всегда присущий новым территориям. И где те дикие, необузданные толпы авантюристов и отморозков, рвавшиеся сюда с переполненных центральных планет? Те, которым пальнуть из револьвера или ткнуть ножом было проще, чем уточнить, чем вызван косой взгляд соседа по столику. Неужто за сто лет, обложившись компьютерами и бумажками, мы так обросли жирком, что даже головы не отвернем, когда нам хлещут по морде?
— Бойня скоро будет, чуваки, — сообщает второй новенький, тот, что похож на зека. Никак не могу разглядеть его имя на табличке — он все время сидит ко мне боком. — Флот систему закрывает. У меня земля на флотской базе. Полная блокада. И внепланетные каналы отключили. Еще на той неделе.
— Значит, постреляем, — резюмирует Кол. — В прошлый раз на Форварде такая же хрень была. Сначала спутники поотключали, потом Флот систему закрыл, а потом нас сбросили.
— Давно пора, — сплевывает Паркер, играя желваками. — Передавить их всех нахер. Ненавижу ублюдков!
Народ поддерживает его одобрительными возгласами. Я тоже молча киваю в знак согласия. Название «Форвард», правда, не добавляет мне настроения. На этой горнодобывающей планетке с поганым воздухом экспедиционная армия, куда вошел и сводный полк из нашей Тринадцатой, здорово села в лужу. Через день после высадки, толком не развернув тылы, наш батальон оказался прижатым к морю у какой-то мелкой деревушки без имени. У них там деревням и поселкам просто порядковые номера давали вместо имен. Ощущение бессилия — вот что мне запомнилось больше всего. Когда по тебе бьют из примитивных минометов осколочными, ты слышишь, как мина сверху воет, и деваться некуда, и ты лежишь в своей высокотехнологичной скорлупе, которая стоит как хорошая спортивная тачка, и ничего против куска железа с простенькой взрывчаткой внутри поделать не можешь. И пули стригут так, что головы не поднять, а у тебя осталось только пара магазинов, да последняя граната на случай атаки. И пустые фляги, и хор обколотых анальгетиками, истекающих кровью раненых, которым мы не можем ничем помочь, кроме как сочувствием. А всей поддержки — два измочаленных взвода тяжелого оружия без боеприпасов, потому как наши «Томми» все еще болтаются на орбите в брюхе транспорта. Нас выбивали на ракушечном пляже целыми пачками. Пулеметный огонь не давал высунуться из неглубоких окопчиков. Мы долбили и долбили мягкий камень под тонким слоем гальки, стараясь зарыться поглубже, матерясь в голос, чтобы заглушить звук приближающейся мины, и набивали мешки камнями, сооружая временные укрытия, но у нас так нихрена стоящего и не вышло. Нас бы всех и выбили, если бы не поддержка с воздуха. Через почти сутки глухой обороны и бессмысленных контратак, командование нашло-таки для нас время и звено «гремящих ангелов» свалилось с орбиты и выжгло к матери полосу прибрежных джунглей на добрых полкилометра, а мобильная пехота под огнем высадилась и оседлала высотки в тылу у повстанцев. Ух, и оторвались мы тогда! Ротный дал команду на дурь, нас сразу наширяло по самые брови. Поднялись в атаку, кто мог, даже легкораненые, и в клочья порезали штыками всех, кто еще шевелился, а потом с ходу ворвались в ту самую номерную деревушку при руднике, и по ней как надо прошлись, и по руднику, и лес прочесали, и все черные от лесной дряни и копоти через пару часов вышли к точке назначения. Моя винтовка все время норовила выскочить из рук, такая вся была скользкая от крови. По-моему, в той деревушке после нас никого не осталось. В таком состоянии разве запомнишь? А потом на берегу мы выкладывали наши трупы, или то, что от них осталось, рядами, и накрывали их изорванными пончо. Вертушки садились одна за одной, а мы все грузили, грузили… Там я и стал сержантом, потому что в моем отделении я один оказался капралом. Потом много чего было — и опорные пункты, и автоматические танки в города пускали, и авиация целые острова по бревнышку раскатывала, и местное новоявленное правительство лапки кверху, и в патрули ходили, и леса прочесывали, но запомнились почему-то только первые сутки. Ряды изувеченных тел на ракушечном пляже. А меня даже не ранило тогда. И мне вовсе не улыбается вот так, снова, в самое пекло. На войне всегда находится мишень, которая в ответ пальнуть норовит. Это, скажу я вам, то еще разочарование для больших мальчиков, обожающих пострелять на свежем воздухе.
Новичок тем временем продолжает:
— Я, как откинулся, в дружину вступил, чтобы от копов отмазаться. Мы в нашем квартале с мужиками собрались, по ночам дежурили. Двое копов рядом жили, патруль нам в помощь подбрасывали. Ни одну сволочь к себе не пускали. Пустишь его, вроде почту разнести, глядь — уже мину пристроит в подъезд, сука. Чуть что не так — мы сразу прикладом по репе. Я прямо из окна наблюдать пристроился, у меня улица как на ладони. Один раз, только отчистили стену, гляжу, шкет ихний снова свою дрянь напротив лепит. Ну, я картечью сверху как дал — сшиб гаденыша. Ну, и давай он верещать, и тут их много набежало, у них манера такая — сунут кого вперед, ему по соплям, тут и демонстрация, лезут из всех щелей, и орут и плакаты тащат, а под шумок в магазинах шурудят, машины угоняют и в домах тянут, что где плохо лежит. Да копы их газом закидали сразу и мы дробью добавили. Чего жаль, винтовочки моей там не было. А уж если пулемет — мы враз порядок бы навели. Такие дела.
— Куда же Генрих смотрит? — в запале говорит кто-то и у нас сразу пропадает настроение трепаться и разговор резко сворачивается. Сидим, глядя в землю, словно виноваты в чем. Боимся глаза друг на друга поднять.
— Взвод, строиться! — слышится бас взводного сержанта.
Мы с облегчением вскакиваем и мчимся на занятия.
Взводный изучает бумажную карту, делая на ней отметки — чем бы вы думали? Карандашом. Деревянной палочкой с пишущим стержнем внутри. Ох, уж мне эта офицерская кость. Чем, спрашивается, его не устраивает карта в тактическом блоке, или, на худой конец, электронный планшет? Так нет, в последний годы стало модно демонстрировать своеобразный офицерский шик. Одно из его проявлений — мода на бумажную топографию, со стрелками, синими и красными значками и рукописными пометками, которая захлестнула штабы в центральных мирах и, как эпидемия, перекинулась со штабных хлюстов на строевых офицеров.
— Трюдо, — говорит мне взводный.
— Сэр! — отвечаю я.
Что я могу поделать. Ну, не любит наш лейтенант французов. То, что я никакой не француз, роли не играет. Ни намека на звание. Трюдо, и точка.
— Трюдо, в восемь ноль-ноль выдвигаешься на патрулирование.
— Есть, сэр.
— Идешь вдоль просеки до высоты два-восемь. Вот она, — взводный тычет острием карандаша в бумагу с блестящим покрытием. Голова лося на его плече шевелит губастой мордой вместе с движением руки. Как и все молодые и перспективные, он сдвинут на красивых традициях. Вперемежку со страстью к изучению земной фауны, его сдвиг дает причудливый эффект — наше подразделение теперь носит имя «Лоси». Такие здоровые рогатые создания родом из земных лесов. По нынешним временам — твари более диковинные, чем мифические кентавры, которые преспокойно пасутся в прериях недавно колонизированного Нового Конго. Хотя, на фон