ара улыбается немного отстраненно. Неожиданно просит: — Сядьте рядом, Ивен. Пожалуйста.
Я немедленно перебираюсь к ней, усаживаюсь на противоположный край дивана. Ее колено касается моего бедра, и мне некуда отодвинуться и я сижу, истукан истуканом, и вдыхаю ее чуть горьковатый, с примесью мяты, запах. Я уже погиб, я скрылся под водой ее глаз, мне не хватает воздуха и я обреченно жду своей участи. Она владеет мной безраздельно, маленькая стерва, которая, кажется, даже не замечает моего состояния, а может, замечает, откуда мне знать? Ром на нее действует расслабляюще, она говорит и говорит, и я продолжаю купаться в звуках ее голоса, словно она поет мне песню на неведомом языке. Единственное, чего я хочу — коснуться губами ее нежной шеи, я вижу бьющуюся жилку на ней, она гипнотизирует меня. И еще, чтобы наше не понять что — то ли свидание, то ли полуслужебное рандеву, то ли вообще черт знает что, — не кончалось.
— Мой отец был высокопоставленным служащим в колониальной администрации. Старший брат работал инженером на заводе неподалеку от Нью-Бангалора. Там сохранились остатки империи биоэлектроники под протекторатом колониальных управляющих. Не знаю, кем был отец по национальности, он и сам вероятно не знал, точно известно лишь одно — родной язык у него — английский. Он любил шутить, будто продолжает делать дело предков — нести великую миссию белого человека в этой прокисшей от радостного идиотизма стране. Мама — наполовину местная, она скорее белая, чем индианка, ее отец женился на своей молодой служанке. Мама даже смуглой не была, и отцу всячески угождала. Осталось в ней что-то от ее матери, какое-то преклонение перед кастой белого человека, отношение как к вышестоящему, недоступному для простых смертных, существу. Наш дом был рафинированным колониальным домом белого. Она старалась ничего от своих корней, от более низкой касты, туда не допускать. Считала, что этим оскорбит отца. А папа, он, наоборот, индийскую кухню любил, и кабинет свой в национальном стиле оформил, и хотел, чтобы мама просто сама собой была. Она его так любила, я словами передать не могу. Просто боготворила его. У нее у самой диплом медсестры был, но она дня по специальности не работала. Она исполняла долг перед мужем. Меня, соответственно, воспитывали, как дочь белого сахиба. Никаких контактов вне своего района. Покупки только в магазине для белых. Не приведи господь проехать на моторикше или в надземке! Только с отцом, на машине, или на такси из нашего района. Это считалось нормальным, никому из местных в голову бы не пришло нас в чем-то обвинить. Вся Кришнагири — это сотни каст, если не тысячи. Это карма — тебе повезло родиться в какой-то касте, в ней ты и умрешь. Белые люди — тоже каста своего рода. Символ недосягаемой удачи, богатства и счастья. Оазис в мире счастливой нищеты на умирающей планете. Когда-то я была счастлива, что смогла уехать. Потом начала понимать, что было на родине что-то, чего нет больше нигде. Такой искренней радости, радушия при встрече с незнакомым человеком, искренней готовности помочь, я нигде больше не видела. Что с того, что про тебя забудут через пять минут с такой же счастливой улыбкой? Ощущение всепроникающего спокойствия, радости, необходимости происходящего, как бы мы от него не отгораживались в своих районах, оно все равно нас пропитывало. Вместе с воздухом. Вместе с водой. Мы жили им, не подавая виду, невозмутимые белые сахибы. Когда я тут, я словно дома, — она обводит рукой комнату, печально улыбаясь, — когда я ем эту чертову еду, которую я дома терпеть не могла, я словно за нашим столом, и вся наша семья в сборе.
Глаза ее слегка увлажнены. Я слушаю, затаив дыхание. О'Хара, офицер Корпуса, железная леди, непонятная мне сильная женщина, кусок гибкой стали в упаковке из гладкой кожи, она вдруг предстает передо мной беззащитной кошкой, потерявшей свой угол и тоскующей без привычного тепла и ласки. Мне хочется погладить ее по голове, совершенно естественно, без примеси эротики, просто по-человечески. Она так близка ко мне сейчас, тепло наших тел объединилось, и, то ли под действием рома, то ли воздух у нее такой, а может, чертовы пряности всему виной, я чувствую ее просто человеком, не желанной женщиной, и рука моя непроизвольно ложится на ее локоть, и так же естественно она накрывает мою руку невесомой ладошкой. И сидим мы так, боясь шевельнуться, чтобы не разрушить хрупкий хрустальный мир вокруг нас.
За окном совсем рассвело. Дом гасит светильники. Утренний свет пробивается к нам, протискиваясь сквозь золотистую ткань, и сам он становится золотым. Я шевелю затекшей рукой и разрушаю очарование.
— Ивен, я совсем вас заговорила! — спохватывается О'Хара. — Уже утро! Я постелю вам тут.
Я сопротивляюсь изо всех сил. Я испытываю сильнейшую неловкость от того, что буду спать где-то рядом с этим до дрожи желанным телом без возможности прикоснуться к нему даже пальцем. Я говорю вежливые слова, долго и красиво благодарю за прекрасный ужин, за вечер, за удовольствие общения. Она слушает меня с понимающей улыбкой. Я выдыхаюсь, наконец.
— Ивен, мне было очень хорошо с вами. Спасибо вам за вечер, — говорит она. — Я даже не знаю, что можно сказать хорошего, чтобы вам стало так же здорово, как мне.
— Шар, — я набираюсь смелости. Мне снова не хватает воздуха: — Шар, я… могу увидеться с вами еще?
— Я была бы этому рада, Ивен. Очень, — говорит она тихо.
Я не спускаю с нее глаз. Молча киваю.
— Чертова война, — говорю я на пороге.
Она смотрит мне в глаза, поднимается на цыпочки и прикасается губами к моей щеке. Теплое дыхание касается меня. Она опускает руки. Я большой механической игрушкой выхожу из ее дверей. Я анестезирован от боли и неприятностей по меньшей мере на грядущие сутки. Хмурое прохладное утро кажется мне лучшей погодой на свете. Я иду в сторону квартала психологической разгрузки в надежде найти свободный домик и мирно поспать под хлопоты заботливой хозяйки на кухне. И улыбаюсь бездумно на ходу, вызывая подозрительные взгляды у патруля.
Мне снится, будто я разговариваю с оторванной головой. Она лежит на залитой черной кровью палубе, я присел перед нею на корточки, чтобы ей удобно было со мной говорить, и мы обсуждаем что-то, не обращая внимания на ее вытаращенные мертвые бельма и розовые кости, торчащие на месте шеи. Мы о чем-то спорим, голова пытается меня убедить в том, что пули ей не страшны, вот только тело ее подвело, а так все нормально чувак, ты больше не стреляй сегодня, лады, а то моя жена не любит, когда я двери кровью пачкаю. Я рассказываю ей о том, что моя дочь живет где-то рядом, и голова радостно подтверждает, что да, и ее дочь тоже неподалеку, она в ячейке революционной молодежи, сегодня она наполняла бутылки самодельным бензином, и я с готовностью заверяю — да, видел, ваши бутылки — отпадная вещь, не хуже наших гранат, хотя и в сотню раз дешевле, и хвастаюсь личным счетом, счет у меня идет на сотни, голова уважительно стучит челюстью и подтверждает — образцово, чувак, ты самый крутой отморозок, что я знаю, давай к нам, наш командир товарищ Хосе сделает тебя инструктором, это почетная должность и на работу ходить не нужно. И я проникаюсь серьезностью момента настолько, что готов обсудить условия контракта, и уже начинаю загибать пальцы на руках, перечисляя пункты, которые надо оговорить с товарищем Хосе. А потом голова, не дожидаясь моего ответа и не прощаясь, прорастает маленькой девочкой и скачет прочь, весело прыгая через лежащие тут и там мертвые тела. И тела машут ей вслед простреленными руками. «Эй, морпех!» — кричит, убегая, дитя в белом платьице, и голос у него, как у взрослой женщины. «Вот сука-то, — думаю с досадой, — мы ж почти договорились». И тела сочувственно скалятся мне — да, она такая и есть, но ты не переживай, ты еще потом настреляешь. «Эгей, сержант!» — кричит дитя издали, его уже почти не видно, и я отворачиваюсь в раздражении, чтобы идти своей дорогой, не понимая, кой черт меня сюда занесло, и сталкиваюсь нос к носу с миловидной женщиной.
— Вы во сне кричали, сержант, — говорит она мне с виноватой улыбкой. — Извините, что разбудила. Хотите чаю? Я вашу форму постирала, но можете халат надеть, он вот в этом шкафу.
— Простите за беспокойство, миз! — я трясу головой, прогоняя остатки сна. — Сам не знаю, что на меня нашло.
— Я Сара, помните? — женщина снова улыбается, она совсем молода, ей нет и тридцати, пухленькое миловидное создание с карими глазами.
— Конечно, Сара. Спасибо вам.
— Не за что, Ивен. Сейчас многие во сне разговаривают. Если спать больше не будете, спускайтесь обедать. Я приготовила манты и салат из водорослей. Очень полезно. И вкусно, надеюсь.
— Спасибо, Сара. Скоро спущусь.
И она уходит, улыбнувшись напоследок, оставляет меня одного, унося с собой запах ухоженной домашней женщины. Она идет вниз на кухню доигрывать роль заботливой хозяйки, готовой на все, чтобы ее мужчине было хорошо и легко. Она постирает его одежду и будет безропотно ждать, пока он досмотрит повтор футбольного матча. Займет интересной беседой. Внимательно выслушает. Приготовит вкусный обед. Хотя, приготовит, в данном контексте звучит неверно. Скорее — велит приготовить автоповару. А мне не все ли равно? Лишь бы не ненавистный сухой паек, белковая масса из дрожжей и водорослей со вкусом суррогатного мяса, в котором, по утверждению на упаковке, содержатся все необходимые для жизни белки, жиры и витамины с микроэлементами. Составит компанию в походе по магазинам или в увеселительное заведение. Поучит танцевать, потрет спину в ванной. В общем, все, кроме секса, да и то, если по вкусу придешься — столковаться можно, хотя за этим лучше в массажный салон для младшего комсостава. Псевдожена в псевдодомашней обстановке, дарящая псевдотепло и псевдоуют. Одно слово — специалист по психологической разрузке.
Настроение преотвратное. Сон, что ли виноват? Черт знает что в голову лезет.
— Капрал Трак! — представляется мне мой заместитель.
— Как дела? — интересуюсь я.