Часовой сдается. Оглядывается по сторонам.
— Только недолго, сэр. Ничего не передавать.
— Учи ученого… Ну что, Француз? Опять в говне по шею?
— И я рад тебя видеть, Гус, — улыбаюсь я.
— Штрафбат?
— Ага. Год первой категории.
— Это жопа, чувак, — резюмирует Гус.
— Я знаю, дружище.
— Бабу твою в два-два перевели. Железная девка.
— Цела хоть?
— Тьфу-тьфу. Твоих пораскидали, кто остался. Я их найду. И подругу твою тоже.
— Ей не говори. Просто привет передай, больше ничего не говори.
— Как будто сама не узнает. На вот, пригодится, — он достает из-за пазухи блок сигарет и сует сквозь решетку.
— Я же не курю.
— Бери, там все курят. Пригодится. — И часовому: — Ты не видел ничего, понял?
— Понял…
— Спасибо, что забежал, Гус.
— Да все путем будет, Француз. Ты везучий, сукин сын. Может и выберешься.
— Удачи тебе, Эрнесто.
— И тебе семь футов, амиго…
Времена, когда свежеиспеченных штрафников, приучая к новому для них статусу, неделями держали стоя по колено в ледяной воде в бетонном колодце, канули в Лету. Больше никаких издевательств и насилия над личностью. Не в прифронтовой полосе, это точно.
— Значит так, солдат, — втолковывает мне усталый топ-сержант в возрасте, — забудь, кем ты был раньше. Все свои заслуги и звания забудь. Удаль свою и дурь. Кем ты был, морпехом? Тем более прижми задницу. Тут все равны, как перед богом. Отлучка без разрешения далее пятидесяти метров от расположения наказывается болью. Драки, неуставные отношения, крамольные речи — тоже. Невыполнение распоряжения — болью. Нерадивость по службе — болью. Чтобы ты перестал ухмыляться, дружище, я покажу, что это такое.
Сержант щелкает кнопками на небольшом пульте на рукаве своей брони.
— Присядь-ка, солдат, — требует он и тычет пальцем в рукав.
Жгучая лава окутывает меня со всех сторон. Я вдыхаю воздух, но вместо него в легкие течет расплавленный свинец. Боль разрывает меня на кусочки. Расчленяет тело. Раскладывает по полочкам мои органы. Трещат от огня пересохшие кости. Я в океане огня. В сердце звезды. Я горю внутри и снаружи и никак не могу сгореть полностью, осыпаясь пеплом, я снова поднимаюсь во плоти, чтобы снова окутаться пламенем. Нет мыслей. Нет воли. Тело — пучки раскаленных добела струн. Вой раскаленного ветра в ушах. Свет врывается в глаза ледяным потоком. Я с хлюпаньем втягиваю живительный воздух, прерывая вой. Дрожат ноги. Горит грудь. В глазах красное мельтешение. Я судорожно дышу, скорчившись на стуле.
— Теперь понятно, что я имел ввиду, солдат?
— Так точно, сэр! — я неуклюже вытягиваюсь «смирно».
— Ты станешь идеальным солдатом. Ты выучишь устав назубок и без всяких там гипноштучек. Ты будешь в бой ходить так, что твои друзья-морпехи обоссутся от зависти.
— Так точно, сэр!
— Остальное тебе взводный расскажет. Твой командир взвода — рядовой Краев. Третий взвод роты «Альфа». По плацу направо, третья палатка — столовая. Найдешь командира там. Сейчас как раз обед по распорядку. Двигай.
— Есть, сэр!
— У нас тут все передвижения только бегом, — говорит топ мне вдогонку.
Плац — просто выровненная вручную и посыпанная щебенкой грунтовая площадка. На бегу представляю, сколько усилий приложили штрафники, чтобы обустроить среди развалин свой временный лагерь. Края плаца выровнены, как по ниточке. Кругом ни соринки, палатки натянуты так, что не найти и морщинки. И никаких ожидаемых вышек с охраной. Хотя зачем они? Наши «пауки» — универсальные штучки. Сержант только что продемонстрировал мне, на что они способны.
Строй сосредоточенных бойцов без оружия пересекает плац с другой стороны. Останавливается у столовой. По одному бойцы исчезают внутри. Дождавшись, пока последний окажется внутри, вхожу следом. Три длинных стола, окруженные легкими складными лавками. Бойцы чинно сидят и дожидаются, пока дежурные по столу раскидают по пластиковым мискам хавку — брикеты универсального полевого рациона. Потом складывают руки перед собой, как примерные детишки и начинают читать молитву. Комбинезоны у всех потрепанные, но чистые и выглаженные, словно только что из прачечной. Отмечаю численность отделений — пять-шесть человек, не больше. Что-то не нравится мне в этой арифметике. Все сосредоточенно смотрят в столешницу перед собой.
— Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое;
Да приидет Царствие Твое;
Да будет воля Твоя и на земле, как на небе;
Хлеб наш насущный дай нам на сей день;
И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;
И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого.
Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки.
Благослови, Господи Императора нашего, Вооруженные силы его и всех, кто служит в них. Аминь! — несется негромкий размеренный хор.
Я внутренне содрогаюсь. Это вовсе не та молитва, что мы, заблудшие во тьме мятежные хищные волки, духи смерти, читаем каждое утро. Представляю, как буду бормотать трижды в день эту овечью чушь для слабаков и снова зябко повожу плечами. Господь в представлении моем есть что-то абстрактное и великое, не имеющее ясного лица и чем-то напоминающее Императора.
— Не нравится молитва, рядовой? — обращается ко мне штрафник с крайнего стола. Бывший офицер, как пить дать.
— Никак нет, сэр! — чеканю.
— Я твой командир взвода. Будешь в первом отделении. Садись за мой стол, солдат.
— Есть, сэр! — так непривычно обращаться к рядовому как к начальнику. Придется привыкнуть — тут все рядовые, кроме командира роты и его заместителя.
После обеда взводный провожает меня в мою палатку.
— Это твоя койка, солдат — говорит мне Краев, указывая на легкое парусиновое изделие со скатанным к изголовью грубым одеялом.
— Ясно, сэр.
— Порядок в тумбочке должен быть идеальным. Щетка и зубная паста слева, бритвенный гель и мыло — справа на верхней полке. Устав и документы для изучения — на средней полке, устав сверху. Принадлежности для ухода за одеждой и обувью — на нижней, причем щетки справа. Снаряженный ранец — в изголовье под койкой.
— Понятно, сэр!
— Вот еще что, солдат.
— Слушаю, сэр!
— У тебя первая категория. Это значит — без права помилования. Никакого искупления кровью. Значит — весь срок. Не вздумай соскочить. Если кончаешь жизнь самоубийством — умирает все твое отделение. Если нерадиво относишься к своим обязанностям — сначала наказывают тебя. Повторное нарушение — страдает все отделение. Свыкнись с этим. За тобой будут наблюдать в десять глаз. И ты сам наблюдай, коли жизнь дорога.
— Ясно, сэр!
— Порядок у нас простой. Один день — работы в расположении, изучение устава, строевая подготовка и так далее по распорядку. Один день — участие в боевых действиях. Это означает, что сутки мы сидим в окопах на переднем крае, и когда приходит нужда, получаем оружие и идем в атаку. В режиме «зомби», естественно. Так что откосить не получится.
— Понятно, сэр! — облизываю пересохшие губы.
— Друзей тут нет. Только командиры или сослуживцы. Невыполнение приказа автоматически влечет наказание болью. Топ-сержант уже показывал тебе, что это значит?
— Так точно.
— Если командир не наказывает тебя, наказывают его. Или его подразделение. Тебе придется стать идеальным солдатом, рядовой. По-другому тут не бывает.
— Ясно, сэр. Рядовой просит разрешения задать вопрос, сэр! — я вновь начинаю чувствовать себя салагой в «чистилище». Казалось, навсегда забытое состояние.
— Задавайте.
— Есть ли шанс у идеального солдата выжить, сэр?
— Как у всех. В бою все одинаковы. Все идут в атаку. Так что смерть тут — лотерея.
— Ясно, сэр.
— Получи у моего заместителя свое имущество. Через тридцать минут желаю видеть твою койку, тумбочку и тебя самого в идеальном состоянии.
— Есть, сэр!
Командир взвода Краев слегка медлит. Оглядываясь, спрашивает тихо:
— Ты из морпехов?
— Так точно, сэр. Сержант, командир отделения. «Джульет» — три, четвертый второго, — так же негромко отвечаю я.
— Я тоже из Корпуса. Капитан, командир разведроты. Первый полк. Тут много наших. Убийство?
— Неосторожное убийство офицера, сэр.
— Знаю я эти неосторожности, — усмехается бывший капитан. — Держись, морпех. Может, и повезет тебе.
— Спасибо, сэр! — на мгновенье мне становится легче. Я не один тут такой.
Через полчаса от морпеховского братства не остается даже запаха. Я корчусь на земляной палубе от разрывающей каждую клеточку тела боли. На первый раз — всего три секунды. Рядовой Краев, командир взвода, находит заправку моей шконки не идеальной. А комбинезон мой недостаточно выглаженным. В течение получаса сеанс повторяется трижды, пока я не начинаю четче представлять образ идеального солдата. А потом в течение долгих четырех часов я в составе взвода марширую по щебенке плаца, отрабатывая доселе незнакомые строевые приемы. То и дело я падаю на палубу, разрываемый дикой болью. К вечеру я непроизвольно сжимаюсь от страха уже при одном приближении командира.
— Ничего, братан, — шепчет мне перед отбоем сосед по кубрику. — Живут и здесь, привыкнешь. Я вот уже три месяца чалюсь.
Я молча киваю ему.
— Взвод… отбой! — я прыгаю в койку, словно в воду с горящего борта. Одеяла взмывают над нами, как паруса, и саваном накрывают вытянувшиеся тела.
Тропический дождь обрушивается на лагерь. Туго натянутая парусина полощет под порывами ветра. Барабанный шум ливня над головой глушит слова команды.
— Молитву… начинай!
— Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое… — гудит по палатке монотонный хор идеальных солдат.
На следующий день после завтрака, строго по распорядку, рота бегом выдвигается на передовую. Наш лагерь от нее недалеко, каких-то пара километров. Непривычная стальная каска в матерчатом чехле основательно грузит шею. Пустые подсумки на разгрузке. Вместо брони — легкий бронежилет, весь в заплатках. Занимаем позиции в наспех выдолбленных неглубоких траншеях, перегораживающих улицу. Впереди, слева, сзади — сплошная пальба из легкого оружия. Дома вокруг почти целы, лишь кое-где выбиты окна да стены пулями исщерблены — Нью-Ресифи берут штурмом аккуратно. Авиацию и артподдержку применяют точечно. Город просто нашпигован промышленными объектами, разрушать которые команды не было.