И постучался.
— Луиза?..
Под его прикосновением дверь распахнулась. Она стояла чуть приоткрытой.
— Простите, пожалуйста! Извините…
Должно быть, хозяйка подкралась к двери на цыпочках, порывисто кинулась вперед; сейчас она прикрыла руками грудь — этаким белым иксом. Однако тем самым выставила напоказ все, что ниже, — словно в фокусе. Луиза стояла перед гостем обнаженная.
Отвернувшись, оберегая ее, Борелли дал понять, что уходит. Но замер на полпути. Попытался смотреть только ей в глаза и не иначе, обычно это давалось ему так легко, так естественно, однако его взгляд поневоле стремился — и скользил — все ниже. Какие округлости и впадинки, покатость и полнота, мягкий алебастр, наделенный собственным теплом и светом. Все — здесь, все — перед ним.
Луиза заулыбалась — нервно, краем губ.
— Закройте дверь.
— Что? Ох…
Она опустила руки. Борелли взялся ладонью за подбородок. И закрыл дверь.
Луиза рассмеялась. Шагнула вперед. Все ее тело было теплым и хрупким, благоухающим после ванны.
— Отчего ты дрожишь?
— Мне не следует здесь находиться, — хрипло проговорил он. — Не следует, правда?
— Мы нервничаем, — расхохоталась она. И нараспев добавила: — А не следует.
Время: без десяти четыре; место: Нью-Йорк.
— Дай мне снова взглянуть на тебя, — попросил он.
Луиза шагнула назад. Он прикрыл ладонью глаза: им владели радость и отчаяние.
— Я — хорошенькая?
— О да! — И добавил: — Без всех своих драгоценностей.
Борелли медленно покачал головой; Луиза полуобернулась, рассмеялась негромким горловым смехом.
— Прямо как ты.
Какая она храбрая в своей наготе!.. Эта новообретенная дерзость изумляла его и захлестывала. Луиза сымпровизировала изящный пируэт, но Борелли даже не улыбнулся. Она вновь приблизилась; он нахмурился.
— Я не могу остаться. Ты же знаешь, мне нельзя здесь находиться.
И он привлек Луизу к себе, втянул в складки одежды. Прямо перед его удивленно расширенным глазом на ее шее пульсировала крохотная вертикальная жилка. Серебряный баланс часов, топливопровод двигателя. Это — часть ее; Борелли поцеловал жилку.
— Так-то лучше, так-то оно лучше, — зашептала Луиза, пытаясь развернуться так, чтобы его видеть.
Прямо перед ним привольно раскинулось все то, что она предлагала в дар, то, что вдруг стало таким естественным. Борелли не вполне понимал, что происходит, он нахмурился — и подхватил ее на руки. Покачал было головой — и замер; в коридоре послышались шаги.
Луиза ничего не заметила.
— Ты бы накинула что-нибудь на себя, — прошептал он. — О, любимая. Ну же.
Луиза, похоже, не вслушивалась.
— У тебя есть братья и сестры? — полюбопытствовала она.
Борелли воззрился на нее. Такие вопросы способна задавать только замужняя женщина. Он оглянулся на дверь, на коридор.
— Так есть или нет?
— Нет.
— А родители твои живы?
— Мать жива.
— Бедный мальчик…
— Да при чем здесь это?.. Быстрее, пожалуйста. Оденься. Луиза? Или мне придется уйти.
А Луизе так хотелось потянуть время.
Глядя куда-то в пространство, она несколько раз произнесла его имя. Повторила еще раз — с густым северноавстралийским акцентом. Борелли только головой изумленно качал: как это на нее непохоже! Этот новый Борелли был темноволос, однако бледен; такой серьезный и глаз с нее не сводит. Была в нем некая «зажатость», которую так хотелось снять! Луиза быстро поцеловала его несколько раз — и оперлась подбородком о его плечо.
Под прямым углом к ним, в номере 315, Хофманн балансировал на одной ноге, стягивая носки. Вайолет бросила бедняжку Шейлу заниматься открытками; и пока Хофманн рассказывал про выставку, на которой только что побывал, — прыг-скок, — Вайолет расстегнула лифчик и погляделась в высокое гостиничное зеркало. Слушала она разве что краем уха. Тут же стояли и лежали флакончики духов и пуховки для пудры, всевозможные бумажные салфетки, расчески и овальные розовые крышечки; в воздухе повисала смутно-благоуханная влажность талька. Номер походил на театральную гримерку; те, кто пользовался зеркалом, сменялись в здешнем коротком репертуаре с одинаковой регулярностью.
— А где твоя подружка? — полюбопытствовал Хофманн.
Вайолет выпустила колечко дыма.
— Саша опять усвистела куда-то с этим своим приятелем-доктором.
— Со стариком Нортом? — Хофманн аккуратно сложил рубашку. — Я с ним особо не общаюсь.
— Он нормальный парень, — заверила Вайолет, помедлив — а чего ей еще оставалось делать, будучи обнаженной? — И вовсе не старый. Нет-нет, не сказала бы.
Хофманн не ответил: не хотел наводить ее на ненужные мысли.
Но вот Вайолет обернулась, такая тоненькая и хрупкая в своей наготе, — и расхохоталась от души.
— Да я себе, похоже, негритеночка подцепила!
Гладкие бока и спина Хофманна были покрыты ало-фиолетовыми синяками — от столкновения с флагом.
Она все еще смеялась, когда Хофманн ухватил ее за запястье. Они повалились на кровать, прямо поверх одежды.
— Эй, не так быстро, — задохнулась она, везде и всегда — звезда экрана и сцены. Вайолет свесилась с кровати затушить сигарету. Но Хофманн уже принялся за дело; она вскрикнула.
Одна и та же мягкая музыка транслировалась в каждый из номеров. Когда запись сменилась, Хофманн не спеша прошествовал к себе, чуть дальше по коридору. Мимо прошел Борелли; мужчины коротко раскланялись.
Туристы поделились более-менее на две категории: те, кто хмурился в тишине, пытаясь удержать и вычленить созвездие впечатлений, по большей части никчемных; и те, кто замусоривал тишину словами — любыми, первыми попавшимися, расшатывая и разрушая приблизительную форму вещей. Первые легко узнаваемы. В фойе они ковыряли ковер носками ботинок, словно выискивая мимолетные впечатления у себя под ногами. Остальные — ядро группы — сбились в кучку; головы и голоса характерно подергиваются, и одеты все в светлое. Удивительно, сколь многие перетаптывались на месте или потирали руки. День-то выдался нехолодный. Чтобы убить время, они перебрасывались шутками, остротами, комментариями и отдельными наречиями. Да-да. Взять, например, хоть Гэрри: «Противомоскитные сетки все с собой взяли?» На такого рода реплики отзывались разве что походя, но ценность их оттого не умалялась. Это нормально: так раствор скрепляет кирпичи.
Туристы допивали растворимый кофе — «добрый старый суррогатик» — шутка такая! — и две-три дамы с трудом пытались подступиться к громадным сэндвичам типа «герой». Многие были в пальто, в шубах, в шарфах и все такое прочее; ранний ужин еще более нагнетал атмосферу. Снаружи почти стемнело. Уличное движение свелось к далекому ночному гулу. Дуглас Каткарт резко подышал на бледно-голубые окуляры бинокля и пошарил в кармане, ища носовой платок. У Кэддока зачехленный в кожу телеобъектив был, как всегда, под рукой: в живот упирался.
Подоспел гостиничный туроператор. Щеголеватый такой.
— Все в порядке, парни, — объявил он, глядя на часы. — Ну, в путь-дорогу. Удачи!
Удачи? Это он о чем?
Туроператор, улыбнувшись, смачно хлопнул Джеральда по спине. Американцы, они такие: особо не церемонятся.
Лендроверы — модели с длинной колесной базой — были укомплектованы металлическими лопатами, запасными баночками с соком, подвижными фарами и воротами. Первую машину вел широкогрудый американец с жиденькой серебристой бороденкой и со шрамом на лбу, благоухающий перегаром. Этот разговаривать не разговаривал: только ругался или бурчал что-то на индейском жаргоне — вот ведь грязный ублюдок! Работник лесной охраны, так называемый рейнджер. Второй водитель, его напарник, из машины так и не вышел; лишь впоследствии, когда согруппники сравнивали записи, выяснилось, что он — точная копия первого. Оба были в одинаковых мятых куртках-«сафари», оба экипированы охотничьими ножами в ножнах, патронной обоймой и флягой с водой. В этом смысле они весьма походили на сходным образом экипированные лендроверы.
Отработанное движение руки из окна — вперед, по дуге. Рейнджер выжал подвывающий полный привод, и колонна стронулась с места.
Заповедник находился в самой неожиданной части Нью-Йорка — в центре, на неровной местности, среди заброшенных скамеек, среди кустов, и скалистых образований, и неглубоких оврагов.
На вопросы рейнджер упорно не отвечал.
Так что Филип Норт пояснил Саше:
— Мне рассказывали, будто там водятся лисы, американские зайцы, скунсы и совы. И разумеется, белки.
При этих словах рейнджер зашелся хриплым хохотом и бросил через плечо:
— Слыхал, Чаро? Во дают!
— Точно, бвана.
Чернокожий паренек в шортах цвета хаки, босой, скорчился в задней части машины; чтобы ответить, ему пришлось слегка распрямиться.
Бормоча что-то себе под нос, рейнджер вновь расхохотался — или, скорее, зашипел сквозь зубы. В точности так же тарахтел и двигатель лендровера.
Притиснутая к Норту, Саша вопросительно глянула на него. Тот пожал плечами. Дескать, лучше оставить водителя в покое.
Машины въехали в парк, фары выключили; Вайолет, сидевшей в глубине салона, велели затушить сигарету. Рейнджер осторожно вел машину вперед. Многие деревья уже облетели. Тропа петляла туда-сюда; темные ветви норовили царапнуть по корпусу — и тут же отдергивались. Черные кусты вспучивались, точно валуны; однако ж слева и справа угадывались самые обыкновенные стежки и каменные скамейки. Очень скоро бензиновый гул и гудки угасли, огни окрестных небоскребов почти все канули в темноту. Лендровер свернул в густой подлесок; все внезапно окунулись в листву.
Неожиданно водитель выключил двигатель.
Итак, все тихо. Стоило кому-нибудь шелохнуться — и листва приходила в движение.
Все быстро выбрались из машины и прошли за проводником шагов этак тридцать; все, кроме Кэддока, спотыкались и оступались, а почти неразличимая во тьме черная фигура замыкала шествие, таща под мышками две плетеные корзины, точно два чемодана.
Рейнджер вскарабкался на здоровенный черный дуб — удивительно проворно для человека его габаритов и возраста. Его куртка-«сафари» разошлась на сгибе, явив взгляду «Кольт-45» в кобуре из дубленой кожи. Вайолет с Джеральдом принялись было хихикать и п