Артистка Вера Ильнарская тонула в котиковой шубке во время кораблекрушения у турецких берегов на «Грэгоре». Конечно, весь багаж испортился — кроме котиковой шубки. Меховщик, которому она впоследствии дана была для переделки, решил, что, очевидно, котик как животное морское, попав в родную стихию, только поправился и окреп.
Милый ласковый зверь, комфорт и защита тяжелых дней, знамя беженского женского пути. О тебе можно написать теплую поэму. И я помню тебя и кланяюсь тебе в своей памяти.
# *
Итак, трясемся мы в товарном вагоне. Я завернулась в шубку, слушаю мечты Оленушки и Аверченки.
— Прежде всего теплую ванну,—говорит Оле-
нушка.—Только очень скоро, и потом сразу жарено
го гуся,
— Нет, сначала закуску,— возражает Аверченко.
— Закуска — ерунда. И потом — она холодная.
Нужно сразу сытное и горячее.
— Холодная? Нет, мы закажем горячую. Ели вы
в «Вене» черный хлеб, поджаренный с мозгами?
Нет? Вот видите, а беретесь рассуждать. Чудная
вещь, и горячая.
— Телячьи мозги? — деловито любопытствует
Оленушка.
— Не телячьи, а из костей. Ничего-то вы не по
нимаете. А вот еще, у Контана на стойке, где закус
ки, с правой стороны — между грибками и ома
ром—всегда стоит горячий форшмак — чудесный.
А потом, у Альберта, с левой стороны, около морто-
деллы,—итальянский салат… А у Медведя, как раз
посредине, в кастрюлечке, такие штучки, вроде уш
ков с грибами, тоже горячие…
— Хорошо,—торопится Оленушка.— Не будем
терять время. Значит, все это из всех ресторанов бу
дет уже на столе, но все-таки одновременно и жа
реный гусь с капустой… нет, с кашей, с кашей
сытнее.
— А не с яблоками?
— Я же говорю, что с кашей сытнее. Беретесь
рассуждать, а сами ничего не понимаете. Так мы ни
когда ни до чего не договоримся.
— А где же все это будет? — спрашиваю я.
— Где? Так, вообще…— рассеянно отвечает Оле
нушка и снова пускается в деловой разговор.— Еще
можно из Кисловодска достать шашлык, из Орехо
вой Балки.
— Вот это дельно, — соглашается Аверченко.—А
в Харькове я ел очень вкусные томаты с чесноком.
Можно их подать к этому шашлыку.
— А у нас в имении пекли пирог с налимом.
Пусть и этот пирог подадут.
— Отлично, Оленушка.
Зашевелилась в углу темная глыба. Гуськин подал голос.
— Извиняюсь, госпожа Тэффи…—вкрадчиво
спросил он.—Я любопытен знать… вы любите
клюцки?
— Что? Клецки? Какие клецки?
— Моя мамаша делает клюцки из рыбы. Так она
вас угостит, когда вы будете у нас жить.
— Когда же я буду у вас жить? —с тоской
ужасных предчувствий спрашиваю я.
— Когда? В Одессе,—спокойно отвечает Гуськин.
— Так ведь я буду в «Лондонской» гости
нице!
— Ну, конечно. Кто спорит? Никто даже не спо
рит. Вы себе живете в «Лондонской», но пока что,
пока багаж, пока извозчик, пока все эти паскудники
разберутся, вы себе спокойно сидите у Гуськина,
и мамаша угощает вас клюцками.
О-о-о! Мое больное воображение сразу нарисовало мне комнатку, разделенную пополам ситцевой занавеской. Комод. На комоде гуськинские штиблеты и отслуживший воротничок. А за перегородкой — мамаша стряпает «клюцки».
— Тут что-то дело неладно,—шепчет мне Авер
ченко.— Надо будет вам в Киеве хорошенько ра
зобраться во всех этих комбинациях.
Ободренный моим молчанием Гуськин развивает планы:
— Мы еще можем в Гомеле устроить вечерок. Ей-
богу, можем по дороге сделать. Гомель, Шавли. Ру
чаюсь, везде будет валовой сбор.
Ну и Гуськин! Вот это антрепренер! За таким не пропадешь.
— А скажите, Гуськин,—спрашивает Аверчен
ко,— вам, наверное, очень много приходилось возить
гастролеров?
— Э, таки порядочно. Хор возил, труппу возил.
Вы спросите Гуськина, чего Гуськин не возил.
— Так вы, вероятно, миллионы заработали на
этих валовых сборах-то?
— Миллионы? Хе! Дайте мне разницу. Дайте мне
разницу от двадцати тысяч, так я уже буду доволен.
— Ничего не понимаю,—шепчу я Аверченке.—
Какую ему нужно разницу?
— Это значит, что он так мало заработал, что ес-
ли вычесть эту сумму из двадцати тысяч, то он с удовольствием возьмет разницу.
Господи, какой сложный человек мой Гуськин.
— Гуськин, почему вы так мало зарабатывали?
— Потому, что я Гуськин, а не Русланский. Я смо
трю, чтобы гастролеру было хорошо, чтобы ему
был первый номер в первой гостинице и чтобы при
слуга его не колотила. А Русланский, так он думает,
что импресарио должен сидеть в первом номере. Так
я ему говорю: «Слушайте, Гольдшмукер, я такой же
лорд, как и вы, так почему я могу ночевать в кори
дорчике, а вы должны в первом номере, а ваш га
стролер на улице под зонтиком?» Русланский? Что
такое Русланский? Я таки ему прямо сказал: когда
Гуськин кончает гастроль, так гастролер говорит:
«Жалко, что я не родился на денечек раньше, я бы
дольше с Гуськиным ездил». А когда Русланский кон
чает, так гастролер ему говорит: «Чтобы тебе,
Гольдшмукер, ни дня, ни покрышки». Да, ни дня, ни
покрышки. И еще называет его паршивцем, но
я этого перед вами не повторяю. Что-о?
Но тут беседа наша прервалась, потому что поезд остановился, дверь вагона с визгом двинулась вбок и властный голос громко крикнул:
- Heraus!1
А другой голос, менее властный, проблеял:
— Уси злизайти!
— Новое дело! — говорит Гуськин и исчезает
в мутной мгле.
Прыгаем в жидкую скользкую грязь. Прыгаем в неизвестное.
Расталкивая нас, лезут в вагон солдаты, проворно выбрасывают наш багаж и задвигают дверь.
Ночь, дождь, мутные огоньки ручных фонариков, солдаты.
Итак, мы снова под дождем на платформе.
Стоим, сбились тесной кучкой, как баранта в снежную бурю — стоит морды вместе, хвосты наружу. Ждем покорно. Верим —наш пастух Гуськин дело уладит.
Не могу сказать, чтобы настроение у нас было очень унылое. Конечно, ужин и ночлег в теплой комнате были бы приятнее, чем мелкий дождичек на от-
1 Прочь! (нем.) — Ред.
крытой платформе, но вкусы у нас выработались скромные. Уверенность, что буквально никто не собирается нас расстреливать, наполняла душу радостным удивлением и довольством. Дождик уютный, даже не очень мокрый… Право же, на свете совсем недурно живется.
Рядом с нами на вокзальной тележке сложен наш багаж. Сторожит его немецкий солдат.
Станция освещена скудно. Вдали светит стеклянная дверь — входят и выходят темные фигуры. Там, за этой дверью, наверное, и решаются судьбы мира.
Высокая черная тень шагает к нам. Это Гусь-кин.
— Опять начались муки Тантала — вертишься
под дождем и не знаешь, кому совать взятку,— расте
рянно говорит он.
— Чего они от нас хотят, Гуськин?
— Хотят в карантин сажать. Плохо им, что у них
в карантине пусто! Что-о? Я им говорю, что мы уже
сидели. А они говорят — покажите бумаги, когда вы
из Москвы выехали. А по бумагам неделю тому на
зад. А где же две недели карантина? Так я отве
тил — что? Я ответил, что я пойду деньги разменяю.
А что вы хотите, чтобы я ответил на подобный
вопрос?
— Как же быть?
— Как-нибудь будем. Пуганая ворона на кусты
дует. Надо найти, кому дать. Для чего же они ка
рантин выдумали? Нужно только разыскать какого-
нибудь еврея, так он нам дорогу покажет.
Гуськин ушел.
— Знаете, господа, нужно попробовать погово
рить с солдатом,—надумала я.—Оленушка, начнем
говорить между собой по-немецки, чтобы располо
жить его в свою пользу. Хорошо?
— Я совсем немецкий забыла! — говорит Оленуш
ка.— Помню кое-что из грамматики.
— Ничего, валяйте из грамматики, только с чув
ством.
— Аусгеноммен зинд: бинден, финден, клинген,—
начала Оленушка,—гелинген, ринген…
— Веселее, Оленушка, оживленнее!..
— Нах, ауф, хинтер, небен, ин, штеен, мит дем
аккузатив, — улыбаясь, щебетала Оленушка.
— Мит, hqx, нехст, небст,—отвечаю я, утверди
тельно кивая головой.—Смотрите — солдат на
чинает шевелиться. Валяйте скорее еще!
— Аусгеноммен зинд: бинден, банд, гебунден.
Дринген, дранг…
- Цу, аус…
Солдат смотрел на нас с тусклым любопытством.
— Ну вот, патриотическая жилка у него, очевид
но, завибрировала. Как же быть дальше?
— Может быть, спеть дуэтом «Дас вар ин Шене-
берг»?
— Петь, пожалуй, неудобно. Куда это уставился
наш солдат? Смотрит на мой чемодан.
Я подхожу к нему. Ага! На моем старом чемодане наклейка «Берлин». Вот он куда смотрит. Ну, теперь возьму его голыми руками.
— Берлин! Чудесный город,—говорю я по-немец
ки.— Вы бывали в Берлине?
Нет, он в Берлине не был.
— Ах, когда все это кончится, непременно поез
жайте. Ах, ах! Прекрасный город. Ресторан Кемпин-
ского… магазин Вертхейма, пиво, колбаса, красота…
Ах, ах, ах!
Немец улыбается, патриотическая жилка пляшет вовсю.
— А вы были в Берлине?
— Ну, еще бы! Вот доказательство — мой чемо
дан. Берлин, ах, ах!
Ну, однако, пора к делу.
— Да, это было хорошее время — до войны.
А теперь так трудно. Вот стоим здесь под дождем
и не знаем, как быть. Мы, конечно, были в каранти
не, но недолго, потому что мы ужасно здоровые.
Нас и отпустили. Только свидетельство мы не дога
дались взять. Как быть?
Солдат вдруг сделал каменное лицо, повернулся в профиль и, не глядя на меня, сказал:
— Лейтенант Швенн.
И еще раз повторил потише, но очень внушительно: