лне нормально. Это же старый
роман.
— Роман?
Я прислушалась.
— Мне стыдно за вас,— шипела актриса.— Вечно
вы не бриты, у вас рваный галстук, у вас грязный
зоротничок, и вообще вид альфонса.
— Да, вы правы,—сказала я Аверченке.—Здесь,
по-видимому, глубокое и прочное чувство.
Импресарио бубнил в ответ:
— Если бы я был любителем скандалов, то я ска
зал бы вам, что вы пошлая дура и вдобавок злая.
Имейте это в виду.
— Да,—повторила я.—Глубокое и прочное
с обеих сторон.
Нужно, однако, поднять настроение.
— Господа,—сказала я.— Почему вы так приуны
ли? Помните, как вы мечтали в теплушке о ванне,
о хорошем обеде? Подумайте только: завтра в это
время мы, может быть, будем чистенькие и на
рядные сидеть в хорошем ресторане и под музыку
есть самые вкусные вещи. Будет белая блестящая
скатерть, хрустальные рюмки, цветы в вазах…
— Я таки порядочно не люблю рестораны,—
вставил Гуськин.—Чего хорошего? Когда мне мама
ша подает дома бульончик, так я его улепетываю
лучше, чем самую дорогую печенку в самом лучшем ресторане. Что-о? Конечно, в очень дорогом ресторане, там полный порядок (Гуськин произносил «па-радок», производя как ласкательное от слова «парад»). Там вам, после того как вы курочку поглодаете, обязательно подают теплой воды, и даже с мылом, чтобы вы могли помыть лицо и руки. Но для такого ресторана надо иметь нахальные деньги. А в обыкновенном ресторане так вы себе вытираете руки прямо о скатерть. Это же скука! Нет, я ресторанов не люблю. И чего хорошего, когда вы кушаете суп, а какой-нибудь сморкач сидит рядом и кушает, извините, компот.
— Чего же тут дурного? — недоумевает Аверчен
ко.
— Как чего дурного? Притворяйтесь! Не понимае
те? Так куда же он плюет косточки? Так он же их
плюет вам в тарелку. Он же не жонглер, чтобы
каждый раз к себе попадать. Нет, спасибо! Я таки
повидал ресторанов на своем веку.
* * *
Поезд подходит к станции.
Киев!
Вокзал забит народом и весь пропах борщом. Это новоприезжие в буфете приобщаются к культуре свободной страны. Хлебают сосредоточенно, высоко расставив локти, не то как бы паря орлом над добычей, не то защищая ее острием локтей от постороннего посягательства. Что поделаешь! Разум говорит, что ты здесь в полной безопасности, что борщ твой неотъемлемая твоя собственность и права твои на него охраняются железной немецкой силой. Знаешь ты все это твердо и ясно, а вот подсознательное твое ничего этого не знает и расставляет твои локти и выпучивает глаза страхом: «А вдруг через плечо протянется неведомая гнусная ложка и зачерпнет для нужд пролетариата?..»
Сидим с багажом в буфете, ждем вестей о квартире.
За соседним столом насыщается пухлый бородач с обручальным кольцом.
Перед ним на тарелке бифштекс. Над ним испуганная физиономия лакея.
ооо
Бородач распекает:
— Я ж тебе, мерзавец, русским языком сказал:
бифштекс с жареным картофелем. Где же карто
фель? Где, я спрашиваю русским языком, жареный
картофель?
— Виноват-с, они сейчас поджарятся-с. Они у нас
вареный. Обождите-с. Они сей минут-с!
Бородач задохнулся от негодования.
— «Обождите-с»! Ябуду ждать, а бифштекс бу
дет стынуть? Молчать! Нахалы!
У стены стоял молодой носильщик и, саркастически сжав губы, поглядывал на барина и на лакея. Очень выразительно поглядывал. Что ж, сценка стоила, чтобы на нее поглядел «молодой пролетариат». Как большевистская пропаганда, она, конечно, достигала лучших результатов, чем самый яркий советский агитационный плакат с гидрой капитализма и контрреволюции…
В буфете было душно, а ждать, по-видимому, придется еще долго. Я вышла из вокзала.
Веселый солнечный день догорал. Оживленные улицы, народ, снующий из магазина в магазин… И вдруг чудная, невиданная картина, точно сон о забытой жизни,—такая невероятная, радостная и даже страшная: в дверях кондитерской стоял офицер с погонами на плечах и ел пирожное! Офицер, с по-го-на-ми на плечах! Пи-рож-ное! Есть еще на свете русские офицеры, которые в яркий солнечный день могут стоять на улице с погонами на плечах. Не где-нибудь в подвале, затравленный, как зверь, закутанный в бумазейное тряпье, больной, голодный, самое существование которого — трепет и смертная угроза для близких…
И вот —день, солнце и народ кругом, и в руке невиданная, неслыханная, легендарная штука —пирожное!
Закрыла глаза, открыла. Нет, не сон. Значит — жизнь. Но как все это странно…
Может быть, мы так отвыкли, что и войти в эту жизнь не сумеем…
Первое впечатление от киевского житья-бытья было таково.
Весь мир (киевский) завален, перегружен снедью. Из всех окон и дверей — пар и чад. Магазины на-
биты окороками, колбасами, индюками, фаршированными поросятами. И по улицам, на фоне этих фаршированных поросят — tout Moscou et tout Pe-tersbourg1 .
8
Первое впечатление — праздник.
Второе — станция, вокзал перед третьим звонком.
Слишком беспокойная, слишком жадная суета для радостного праздника. В суете этой тревога и страх. Никто не обдумывает своего положения, не видит дальнейших шагов. Спешно хватает и чувствует, что придется бросить…
Улица кишит новоприезжими. Группы в самых неожиданных сочетаниях: актриса из Ростова с московским земцем, общественная деятельница с балалаечником, видный придворный чин с шустрым провинциальным репортерчиком, сын раввина с губернатором, актерик из кабаре с двумя старыми фрейлинами… И все какие-то недоуменные, оглядываются и держатся друг за друга. Кто бы ни был сосед — все-таки человеческая рука, человеческое плечо здесь, рядом.
Так, вероятно, дружно обнюхиваясь, страдали от качки впервые встретившиеся семь пар чистых с семью парами нечистых в Ноевом ковчеге.
На Крещатике прогуливаются многие без вести пропавшие. Вот общественный деятель, который месяц тому назад говорил мне, раздувая ноздри, что мы не должны уезжать, что мы должны работать и умереть на своем посту.
— А! А как же ваш пост? — неделикатно окли
каю я его.
Он краснеет и решает шутить:
— Слишком испостился я на своем посту, доро
гая! Вот подправлюсь немножко, а там посмотрим.
А глаза бегают, и не видно, в какую сторону они посмотрят…
Суетня на Крещатике. И деловая, и веселая. Посреди тротуара стоит всеведующийи вездесущий журналист Р. и, как хозяин раута, принимающий и провожающий гостей, жмет руки направо и нале-
1 Вся Москва и весь Петербург (фр.).—Ред.
во, кивает головой, особенно уважаемых личностей провожает несколько шагов, другим только фамильярно помашет рукой.
— А! Наконец-то! — приветствует он меня.— Мы
вас ждали еще на прошлой неделе.
— Кто «мы»?
- Киев!
Толпа несет меня далее, и «Киев» кричит вслед:
— Вечером, конечно, у…
Не могу разобрать где.
— Там все ужинаем,—говорит голос рядом.
Это петербургский адвокат, тоже незаметно из
Петербурга исчезнувший.
— Давно вы здесь? Отчего не зашли попрощать
ся, когда уезжали? Мы о вас беспокоились.
Смущенно разводит руками.
— Как-то, знаете, все это так смешно устрои
лось…
Не успеваю кланяться, отвечать на радостные приветствия.
Вот один из сотрудников бывшего «Русского слова».
— Что здесь делается! — говорит он.— Город со
шел с ума! Разверните газеты — лучшие столичные
имена! В театрах лучшие артистические силы. Здесь
«Летучая мышь», здесь Собинов. Открывается каба
ре с Курихиным, Театр миниатюр под руководством
Озаровского. От вас ждут новых пьес. «Киевская
мысль» хочет пригласить вас в сотрудники. Влас До
рошевич, говорят, уже здесь. На днях ждут Лоло.
Затевается новая газета, газета гетмана под редак
торством Горелова… Василевский (Не-Буква) тоже за
думал газету. Мы вас отсюда не выпустим. Здесь
жизнь бьет ключом.
Вспомнился Гуськин: «Жизнь бьет ключом по голове…»
— Киевляне не могут опомниться,—продолжает
мой собеседник.—Сотрудники местных газет при ви
де чудовищных для их быта гонораров, отпу
скаемых приезжим гастролерам, хотят сделать заба
стовку. Гастролеры-то уедут, а мы, мол, опять
потащим на себе воз. Рестораны ошалели от наплы
ва публики. все новые «уголки» и «кружки». На днях приезжает Евреинов. Можно будет открыть Театр новых форм. Необходима также
«Бродячая собака». Это уже вполне назревшая и осмысленная необходимость.
— Я вот здесь только проездом,— говорю я.— Ме
ня везут в Одессу для литературных вечеров.
— В Одессу? Сейчас? Никакого смысла. Там пол
ная неразбериха. Нужно выждать, пока все нала
дится. Нет, мы вас сейчас не выпустим.
— Кто «мы»?
— Киев.
Чу-де-са!
Выплывает круглое знакомое лицо москвички.
— Мы уже давно здесь. Мы ведь киевляне, — за
являет она с гордостью.—У отца моего мужа был
дом вот здесь, на самом Крещатике. Мы самые ко
ренные… Здесь очень недурной крепдешин… Моя
портниха…
— Придете сегодня к Машеньке? — покрывает
москвичку актерский бас.—Она здесь на несколько
гастролей. Дивный кофе… Варят прямо со сливками
и с коньяком…
Пьют, едят, едят, пьют, кивают головами. Скорей! Скорей! Успеть бы еще выпить, еще съесть и прихватить с собой! Близок третий звонок…
Оленушка устроила мне приют у своих подруг. Одна из подруг служила, две младшие еще учились в гимназии.
Все три были влюблены в тенора местной оперы, восторженно клекотали индюшиными голосами и были очень милы.
Жили они во флигеле, во дворе, а двор был весь завален дровами так, что нужно было знать, где проложен фарватер, чтобы, искусно лавируя, добраться до входной двери. Новички в дровах застревали и, выбившись из сил, начинали кричать. Это служило вместо звонка, и девочки спокойно говорили друг другу: «Лиля, кто-то пришел, слышишь? В дровах кричит».