Христос, молоток, толстые гвозди, вдребезги разбивающие плоть, она сочилась алой, тошнотворной кровью.
И хруст суставов.
Пот стекал мне на шею из-под съезжающего шлема, я слышал крики центуриона и других солдат.
Ты царь иудейский, ха-ха-ха!
Было уже темно, часы показывали семь вечера, я спрятал добычу в рюкзак и пошел, назад к Бютт-Шомон, с пушкой в руке, каждую секунду готовый отразить нападение; но и на сей раз все обошлось, дома ждала Марианна, напевавшая Флавию гимны, спокойно, безмятежно, нисколько не сомневаясь в исходе моей затеи; я сказал, вот вода, она взяла бутылочку с соской и дала попить Младенцу-Избраннику, самым естественным образом, а за окном город умирал от жажды.
Мы поели фуа-гра с джемом, роскошный пир, Флавий отрыгнул и заснул, я рассказал Марианне о видениях, о своем прошлом солдата-наемника с молотком, и то, что я осознал свои былые злодейства, ее ничуть не встревожило, наоборот, подтвердило ее понимание нашего нынешнего бытия, нашей жизни, целиком посвященной Богу и его Сыну.
– Если ты действительно был среди палачей того, кого звали Иисусом Христом, то знай, что деяние твое вписано в великую книгу достославных дел, ибо без помощи злодеев и предателей Господь бы не смог в полной мере свершить уготованное ему. Имя Иуды священно в вышних, и твое непременно стоит рядом с ним.
Назавтра мне повстречалось на улице множество обезображенных людей, их лица были покрыты жуткими багровыми волдырями, сочившимися желтоватой жидкостью, говорили, что эти люди превратились в страшилищ за одну ночь, от зрелища их гнойников у кого угодно могли начаться кошмары, я не стал задерживаться и направился прямиком к Нотр-Дам, к своему подземному источнику.
И в этот день, и в следующие все происходило так же, как накануне: я добирался до сырого места и, пока наливались бутыли, погружался в оцепенение, полное образов, я плавал в каком-то странном измерении, между сном и совсем иным состоянием, наполовину бодрствуя, а наполовину словно развоплотившись, словно вдруг преодолев границы материи и пространства, меня посещали озарения, видения наподобие тех, что были в ночь с мертвецами, но в конце, когда я приходил в себя, от них оставалось лишь смутное, мимолетное ощущение, все это запечатлевалось и всплывало в какой-то части моего я, не выходя, однако, на свет, и я только-только успевал вернуться домой и поймать несколько крыс. Причиной волдырей, которыми теперь страдали многие, было, скорее всего, сочетание отравленной пищи и освещения, все, что еще не погибло, становилось источником заразы, кроме крыс, так, по крайней мере, говорили: всякие мерзости начались уже давно, крысы вырабатывали антитела на любой случай, их можно есть, ничем не рискуя, если эти слова еще имели какой-то смысл; не беспокойся, предупредил я Марианну, разделывая тушки, мы ничем не рискуем, абсолютно ничем, да и вообще они почти как кролики. Кроме того, нужно было предохраняться от света, люди выходили на улицу в кожаных или матерчатых защитных масках, а раковые больные еще и скрывали таким образом свои раздувшиеся лица, не пострадали только те, у кого была смуглая кожа, и уже поговаривали, что Бог оставил белую расу, проклял ее и все мы там будем.
Признаться, постоянно встречать на улице фигуры с замотанными лицами, в масках, наспех сооруженных из старой одежды или коробок, было ровно тем, чего мне не хватало для полного счастья, – со своей стороны, я обошелся капюшоном из одеяла с прорезями для глаз, привет друзьям из ку-клукс-клана; если попытаться представить себе, что было на этих площадях, на этих улицах год назад, всего лишь двенадцать месяцев, какой-то несчастный годик, ум заходил за разум, в это невозможно было поверить, хотелось схватиться руками за голову или кататься по земле, со многими, впрочем, так и случалось: вдруг ехала крыша и они отказывались играть в эту игру, молодой человек примерно моих лет раскроил себе череп о стену, он бился долго, бился и кричал, пока не превратился в какую-то судорожно корчащуюся, агонизирующую фигуру, увенчанную красной лохматой массой. По вечерам, набрав воды, я по дороге домой заходил к одному старику, у него еще оставались консервы, – похоже, он набрел на какой-то склад, потому что я каждый вечер менял влагу на пищу, и манна все не иссякала, еще один верный признак, что незримые силы не дремлют, облегчая нам жизнь, помогая выполнить возложенную на меня задачу.
Сверхъестественные защитники.
И моя миссия.
Все-таки очень неслабо: быть защитником и слугой не кому-нибудь, а, может, новому Мессии.
Мною овладела бесконечная апатия, я устал и отчаялся, мне тоже хотелось послать все к черту, уйти от всех, привет, ребята, и чешите вальсом, шли бы вы все в задницу, верните мне мою славную жизнь, и облапошенных стариков, и огни кафе, и грохот метро, меня брала жуткая тоска при мысли, что всего этого, наверно, уже никогда не будет, что мы хоть и не теряем надежды, но подошли к последней черте: и вокруг престола двадцать четыре престола; а на престолах видел я сидевших двадцать четыре старца, которые облечены были в белые одежды и имели на головах своих золотые венцы, да, предсказанные Сроки явно приближаются, и когда-то еще мы сможем снова забить косячок.
От старика с консервами я узнал, что в Дефанс скоро будут раздавать лекарства, – видимо, сохранилась какая-то организация, и каких-то невесть откуда взявшихся людей беспокоила судьба себе подобных, химики якобы изобрели лекарство против свирепствовавшей в городе раковой проказы, тех, кто пока не заболел, приглашали запастись им заранее, для профилактики, больные же могли получить возможность хотя бы на время облегчить свои страдания. Поскольку несколько дней назад у Флавия на лице появились прыщи, перепуганная Марианна настоятельно просила меня туда сходить.
Квартал Дефанс был для меня далекой окраиной, я там отродясь не бывал, даже пока город еще существовал, сплошные башни, сквозняки и торговый центр, до того нашпигованный сигнализацией, что и не подступиться; я раздобыл велосипед и пустился к площади Звезды, мне хотелось, воспользовавшись просветом в подземных буднях, взглянуть хоть одним глазком на мою фреску, я ее не видал с той дьявольской ночи, мою фреску, зримый след моего присутствия на земле и дарованного мне грандиозного видения; при мне, естественно, была моя пушка в кобуре, она била меня по ноге – одинокий всадник, куда несешься ты на своем чудесном велике? – мостовые и брусчатка были разворочены непогодой и пятимесячным наводнением, всюду валялись кучи мусора, мой внедорожник с трудом пробирался к месту назначения, зато собаки, закончив работу, исчезли, нигде не осталось даже намека на трупы, и я сказал себе, что, если подумать, их появление было, наверное, знаком того, что наша жизнь еще под контролем, что после хаоса наступит мир, и Флавий, наш Избранник, наверняка станет его орудием. Мое творение под Триумфальной аркой было на месте, и даже не испачканное никакими граффити, одна радость в эти смутные времена – стеномараки исчезли как класс. Конечно, фреска еще не окончена, но все равно она была великолепна, делала честь нашей эпохе, выдающийся памятник, предназначенный для грядущих цивилизаций, я представил себе, как через много веков, когда меня уже давно не будет на свете, восхищенные исследователи обнаружат это замечательное свидетельство далекой эры, как мы – творения египтян или доисторические рисунки.
Я доехал под горку, без педалей, до моста Нёйи; из подземного перехода, что когда-то вел к площади Ла-Буль, выметнулся какой-то силуэт, чистокровка, он мчался самым быстрым галопом, белый, – помчусь как безумный конь, – это уже само по себе было чудно, давненько я не видел коней, но, что самое невероятное, когда он пронесся мимо, я отчетливо увидел у него посреди лба, между ушей, рог – блин, единорог, – и сразу словно вернулось солнце, покой и вся радость жизни, блин, я встретил единорога, настоящего единорога, не знаю почему, но эта встреча наполнила меня умиротворением и невероятной радостью, словно теперь я мог умереть со спокойным сердцем, единорог, елки-палки, людей, которые видели единорога, наверное, можно пересчитать по пальцам.
Я не успел осмыслить это новое чудо, потом) что сзади показалась целая толпа оборванцев, меня спросили, где дают лекарства и в курсе ли я, что тут делается, правда ли, что это военный эксперимент, или нет, многие, похоже, были жутко больны, под масками угадывались изъеденные проказой лица; нет, ответил я, держась от них подальше, я ничего не знаю, я как вы, я только что приехал и ищу, где тут чего. Мы всей толпой поднялись на эспланаду по кольцевому бульвару, без машин он казался желобом гигантского кегельбана, мы в нем выглядели муравьишками, затерявшимися в лесу целехоньких небоскребов, они производили странное впечатление, будто ничего и не случилось, все как прежде, во всяком случае бизнесмены, страховщики и нефтяные магнаты с высоты их непобедимых башен по-прежнему шлют в задницу весь мир, Бога, судьбу и все хаосы и катаклизмы, какие бывают на свете, никому и никогда не одолеть наши достославные монументы из стекла и стали.
На площадке, напротив бывших Четырех времен года,[7] стояло что-то вроде палатки цвета хаки – надо же, и точно, армейская палатка, – вход в нее охраняли люди в форме; мы за лекарствами, произнес кто-то из наших, и здоровенный громила прорычал: больные направо, те, кто еще нормальный, сюда; поскольку все мы были в масках, наступило минутное замешательство, я встал в очередь нормальных, остальные выжидали, не зная толком, что предпринять; почему нас делят, спросил один оборванец, мы же все равно незаразные? Но бульдог его оборвал, всё, хватит, больные направо, это нужно по медицинским соображениям, лишь один присоединился ко мне, все прочие выстроились за поперечными ограждениями, после всего, что мы пережили, находиться здесь, перед сварливым старшиной за решетками, явно чихавшим на этот апокалипсис, который, однако, касался нас всех, тут было отчего ошалеть – кто были эти люди, как они сорганизовались и с какой целью, уму непостижимо.