ный» Абдулов. Но Карден обратился прямо к Андропову, и всех сразу выпустили. Может быть, опять это было заступничество Богоматери.
Париж был покорен стихийным темпераментом Караченцова. В театр «Эспас-Карден», построенный Карденом когда-то для Жанны Моро, слеталась мировая элита. Ресторан «Максим» стал нашей столовкой.
Когда-то Карден пригласил меня встретить Новый год в его «Максиме».
– Но у меня нет смокинга, Пьер.
– У вас есть смокинг.
Вороное сияние одело мои плечи. Но где дома, в Москве, напялишь смокинг? Лишь однажды я надел его с джинсами на вечеринку.
Через пару лет в Париже был прием в «Максиме» после премьеры «Юноны и Авось».
– Но я не захватил смокинг из Москвы, Пьер.
Второй смокинг повис на моей вешалке.
На следующий год неуемный Пьер повез оперу в Нью-Йорк. Опять прием, но уже в нью-йоркском «Максиме». И опять я без смокинга. Третий бесполезный смокинг теснит мой гардероб.
Но через пять лет нашлось применение.
Американцы – снобы. Для получения своей премии «Камен уэлш» они требовали быть в смокингах. Их менеджер разговаривал со мной как с больным: «Вы видите, напротив есть магазинчик, там все наши лауреаты – и музыкант, и математик – берут напрокат смокинги. И вы можете, это недорого…» Я возмутился: «Мы в Москве ежедневно ужинаем. И непременно в смокингах». И патриотично извлек свой карденовский прикид.
Кутюрье отнюдь не портной, не толстосум. Я думаю, он нисходит к истокам Библии. Может, единственная ошибка Бога исправляется художниками одежды.
Звери созданы Богом в меховых шубах. И только голый, мерзнущий человек вынужден исправлять несовершенства Создателя. Каждое платье, джинсы, фрак – это укор и вызов Богу. Карден создает красоту не в галерее – он делает из толпы произведение искусства.
Явившись нищим итальянским студентом в Париж, начав работать у Кокто, он основал империю Кардена, став Пьером I. Он – французский Дягилев.
Он предложил раскрасить Эйфелеву башню, чтобы та не выглядела ржавым каркасом. Став членом Академии Бессмертных, прежде всего скроил им изысканную прозодежду. И спроектировал Меч Бессмертия. «Ах, эта чиновничья мода – застегивать пиджаки на тричетыре пуговицы, – сказал он мне. – Я никогда не пойду на этот стандарт». Его летящие лацканы застегнуты на одну пуговицу.
Он выпустил в Париже мой первый большой диск. Трижды предоставлял свой зал под мои вечера. Да и первая моя выставка видеом состоялась в «Эспас-Карден».
Влюбившись в «Юнону», Пьер предложил поставить ее на берегу Средиземного моря, чтобы настоящий корабль приставал к берегу и при настоящей луне шли любовные сцены. «Весь элитный мир я приглашу на премьеру». И он бы сделал это. Таков взгляд поэта. Ведь на парижские спектакли, не понимая русского, прилетали самолетами из Милана, Лондона, Нью-Йорка.
Когда выходили на поклоны после премьеры в театре Пьера Кардена, вся сцена была усыпана ковром из цветов. Это были орхидеи. Актеры шли по тысячам орхидей.
Это, конечно, не миллион роз. Но все-таки.
Муки музы
Таланты рождаются плеядами.
Астрофизики школы Чижевского объясняют их общность воздействием солнечной активности на биомассу, социологи – общественными сдвигами, философы – духовным ритмом.
Казалось бы, поэзию двадцатых годов можно представить в виде фантастического организма, который, как языческое божество, обладал бы мощной глоткой Маяковского, сердцем Есенина, интеллектом Пастернака, зрачком Заболоцкого, подсознанием Хлебникова.
К счастью, это возможно лишь на коллажах Родченко. Главная общность поэтов – в их отличии друг от друга. Поэзия – моноискусство, где судьба, индивидуальность доведена порой до крайности.
Почему насыщенный раствор нынешней молодой поэзии все не выкристаллизуется в созвездие? Может, и правда идет процесс создания особого типа личности – коллективной личности, этакой полиличности?
Может быть, об этом говорит рост муз ансамблей? В одной Москве их более 7000 сейчас. На экранах пляшет хоккей – двенадцатирукий Шива. В Театре на Таганке фигуры Маяковского и Пушкина играются, как в хоккее, пятерками актеров. Даже глобальная мода – джинсы – вроде говорила о желании спрятаться, как и тысячи других, в джинсовые, а потом вельветовые, перламутровые ракушки. 150 000 000 телезрителей, одновременно затаивших дыхание перед «Сагой о Форсайтах» или хоккейным игрищем, связаны в один организм. Такого психологического феномена человечество еще не знало. Всемирная реакция одновременна.
Если в недавнем «Дне поэзии» снять фамилии над стихами, некоторые авторы не узнают своих стихов, как путают плащи на вешалке. Может быть, и правда пришла пора читать стихи хором?
Впрочем, может быть, причиной тому не только излучение космоса, но и частности земного порядка? Может быть, доля вины ложится и на иных критиков? Часто в газетах и журналах пропагандируется серость поэзии, безликие стихи выдаются за образцы. Долгие годы группа критиков сладострастно отпугивала молодых от всего необычного. Сложившимся мастерам они повредить не могли, но неопытных могли засушить. Сейчас проповедники серости, спохватившись унылой картины, призывают к яркой серости. Это было бы смешно, если бы не было столько вытоптано…
Но поэзия, как еще Маяковский подметил, – пресволочнейшая штуковина! – существует, и существует только в личности.
Поэтический вечер
Поэзия вся наполнена эхом. Ее акустические пространства не изолированы, они полны отзвуков еще звучащих и уже отзвучавших голосов. Во фразе Батюшкова «А кесарь мой – святой косарь» уже чудится Хлебников. Самая известная лермонтовская строка «Белеет парус одинокий…» была написана до него в 1827 году А. Бестужевым-Марлинским. В возгласе Блока:
Россия, нищая Россия… —
слышится пушкинский вздох:
Мария, бедная Мария…
Заболоцкий в речевом и интонационном слое был сыном хлебниковских Шамана и Венеры, но как ярки его образная пластика и самобытность!
И у сегодняшних поэтов просвечивает:
Я хочу быть солучьем
двух лазурных планет.
Я хочу быть созвучьем
между «да», между «нет».
И. Северянин
Я как поезд, что мечется столько уж лет,
между городом Да и городом Нет.
Е. Евтушенко
«Перенимание чужого голоса свойственно всякому лирику, как певучей птице, – пишет Блок. – Но есть пределы этого перенимания, и поэт, перешагнувший такой предел, становится рабским подражателем… Таким образом, в истинных поэтах… подражательность и влияния всегда пересиливаются личным творчеством, которое и занимает первое место».
Не эхо, а это свое важно различать во встречном поэте.
Два молодых поэта принесли мне стихи своего товарища Николая Зубкова, которого рано не стало. Сквозь драматичный мир его поэзии бьет ощущение новизны:
весна подрастают женские ноги у толпы
Сколько свежести в этой строфе! Как точно в бесшубной толпе увиден зов весны, и знаки препинания сброшены, как зимние шапки.
А вот под юным наигрышем, опять нараспашку, без запятых проступает серьезный характер уже не мальчика, но мужа, с ответственностью за судьбу времени:
«девушка давайте погуляем времени немного потеряем поболтаем разного насчет мальчики давайте бить посуду время максимального абсурда нехотя но все же настает девушка давайте погуляем голову немного потеряем поболтаем личного насчет мальчики давайте мыть посуду не бывать в отечестве абсурду этот фокус с нами не пройдет»
Выть хочется, когда понимаешь, что поэт этот уже больше ничего не напишет.
Недавняя передача о Хлебникове, которой внимали миллионы телезрителей, доказала, что нашему современнику Хлебников так же понятен, хотя и сложен, как и музыка Шостаковича или романы Габриеля Гарсиа Маркеса. Все мы повторяем слово «летчик», подчас забывая, что оно рождено Хлебниковым. Нет выше участи, чем остаться в слове родного языка! (Кстати, давно уже настало время издать академическое собрание Хлебникова). Даже странно сейчас читать Маяковского и Асеева, которые бились за понимание Хлебникова. И любому школьнику кажется абсурдом, что когда-то даже Маяковского не понимали. А том Анны Ахматовой, разошедшийся массовым тиражом в двести тысяч экземпляров? Поэзия Анны Ахматовой – не масскультура. И не масскультура книги Самойлова, Петровых, а их нет на прилавках.
Если отбросить случайную публику, привлеченную побочными интересами, то сегодняшняя аудитория серьезной поэзии составляет примерно миллион читателей. Это говорит о том, что в стране происходит процесс создания, так сказать, всенародной элиты.
«Последнее и единственное верное оправдание для писателя – голос публики, неподкупное мнение читателя. Что бы ни говорила “литературная среда” и критика, как бы ни захваливала, как бы ни злобствовала, – всегда должна оставаться надежда, что в самый нужный момент раздастся голос читателя, ободряющий или осуждающий. Это даже не слово, даже не голос, а как бы легкое дуновение души народной, не отдельных душ, а именно – коллективной души», – это еще Блок писал.
Есть ли формула поэзии? Глубже всех услышал ее в шуме времен ссыльный Пушкин поздним октябрем 1823 года:
…ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум…
Это музыкальную фразу можно произносить с ударением на каждом слове: «ищу – союза – волшебных – звуков – чувств – и – дум».
Прислушайтесь, какое гулкое «у» – осени, разлуки, чужого моря, журавлиных труб – в этой чудной триаде – «звуков, чувств и дум»!..
Определение «волшебных» адресовано не только звукам, но и чувствам, но и думам (не мыслям, а думам!).
Помощь старших мастеров «племени младому, незнакомому» должна звучать не в поучениях, а в волшебном звучании ими созданных строф. Порой неловко прочитать в «Дне поэзии» у старшего собрата такое, к примеру, отражение эпохи НТР: