Да, ей не понятно:
— Надо брать современные, более производительные сеялки, а вы взяли какую-то там…— И этак пренебрежительно ручкой: — Не согласна я с вами, поэтому ставлю Дерябину тридцать два гектара.
Все, точка. Она эту СЗП в глаза не видала, «знает» лучше главного агронома, какая сеялка более современная, более производительная, а какая «какая-то там…».
Не берусь судить об этой симпатичной женщине как экономисте. Но в данном случае я оказался свидетелем того, как рядовой конторский работник взял на себя функцию вышестоящего руководителя — указывать одному из действительных руководителей колхоза, притом личности весьма незаурядной, творческой, как именно надо решать чисто агрономические задачи, какие сеялки применять в деле, а какие ставить к стенке. Я не называю ее фамилии, потому что в данном случае действовала она, простой исполнитель, не по своей воле, а согласно установленному государством порядку, по которому граждане СССР ни в коем случае не должны зарабатывать в «этом» году больше, чем зарабатывали в «прошедшем». На этот счет у нашего симпатичного экономиста, как и у каждого экономиста на всех предприятиях СССР, имелись соответствующие строгие инструкции и установки.
Вот из-за таких-то, в частности, инструкций и установок и не было у трудящихся СССР стимулов для более производительной работы. Не ручаюсь, что тот же Дерябин, получив в зарплату меньше денег, чем мог ожидать, в следующий раз будет так уж сильно стараться перекрывать норму.
Чтобы читателю было понятнее, приведу более наглядный пример.
Где-то в середине семидесятых мне посчастливилось довольно продолжительное время общаться на Свердловском инструментальном заводе со шлифовщиками высочайшего класса. Их было четверо. Работали они в отсеке, отделенном от внешнего мира сплошной стенкой из толстого рифленого стекла. В отсек вели герметично закрывающиеся двери, а внутри поддерживался особый микроклимат. Эта четверка асов (еще их именовали королями шлифовки) занималась окончательной доводкой деталей для экспортных образцов выпускавшихся заводом машин, и потому им были созданы такие условия, какие не снились на заводе никакому иному передовику. Станки у них были новенькие, английских и западногерманских фирм, а между станками было столько свободного пространства, что при желании можно было бы устраивать здесь танцевальные вечера.
Каждый из «королей» использовал свободную площадь по собственному усмотрению. Один разводил аквариумных рыбок. Другой держал волнистых попугайчиков, которые порхали в просторной вольере и без устали щебетали под шум станков. Когда станки выключались, смолкали и попугайчики. Третий «король» ухаживал за лимонными деревцами, которые росли в двух больших кадках. На деревцах густо висели, поблескивая шершавой глянцевитой кожицей, и еще незрелые темно-зеленые, и уже поспевающие золотистые плоды. Только у четвертого, их бригадира, не было никакого хобби, на его свободной территории стоял доминошный стол, за которым все четверо в обеденный перерыв забивали «козла».
Зарплата у «королей» была соответствующая, очень высокая по тем временам — что-то около четырехсот рублей в месяц (рядовой шлифовщик получал не более полутора сотен).
И вот как-то разговорились мы с одним из «королей» о том о сем. Он не отрывался от работы, снимал со станка одну за другой зеркально сверкающие детали. В какой-то момент я спохватился: «Наверное, отвлекаю вас от работы?» — «Да нет, нисколько», — сказал он. «Но у вас ведь наверняка поминутно все рассчитано». Он как-то странно усмехнулся, круто повернулся к станку, закрепил новую заготовку и попросил меня засечь время. Через четыре минуты тридцать одну секунду снял отшлифованную деталь со словами: «Почти как положено по норме». И, закрепив новую заготовку, попросил еще раз засечь время. Абразивный круг запел на запредельно высокой ноте, почти не воспринимаемой ухом. И вдруг искры погасли, круг замер неподвижно, и стало совсем тихо.
― Что случилось? ― спросил я.
― А ― все, ― проведя по лбу тыльной стороной ладони, «король» глазами показал на мою левую кисть с часами: ― Сколько там?
Я глянул на часы и тут же, обалдело, на «короля».
Секунды три ушло на обмен репликами. Если их вычесть, то получалось, что эту деталь он отшлифовал за двадцать девять секунд. В девять с лишним раз быстрее, чем положено по утвержденной норме!
— Вот так я мог бы работать, — сказал «король», победно поглядев на меня, и, насладившись произведенным впечатлением, добавил уже другим тоном: — Если бы кому-нибудь это было нужно. Мне не нужно, потому что мне тут же в девять с лишним раз повысят норму, и тогда придется во столько же раз больше шлифовать этих деталей, чтобы зарабатывать столько, сколько я сейчас зарабатываю. Да и никому не нужно столько деталей, сколько я мог бы отшлифовать за смену. У нас же плановая экономика…
Попрепиравшись с экономистом, Михайлов опять поехал в поле. Ехал и поглядывал по сторонам.
— Смотрите, какой красивый массив! — то и дело говорил мне. — Хорошо выровнен, правда?
— Глубокая, выровненная с осени зябь? — спрашиваю.
— Обязательно!
Я уже обратил внимание: культура обработки почвы просто отменная, гладь полей, их ухоженность просто радовали глаз. Почти не было незасеянных массивов, где бы не стрекотали трактора — либо со сцепкой борон, либо с катками, либо с культиваторами. За культиваторами и боронами, перелетами и скоком, следовали стайки грачей, деловито выискивавших в разрыхленной земле червячков и личинок.
— А мы сразу за грачами — с сеялками, — посмеивался главный агроном. — Разрыва между культивацией и посевом у нас, можно сказать, совсем нет. Да вон гляньте: на том конце поля уже сеялка маячит!
Немного погодя Владимир Васильевич попросил водителя остановиться. Выскочил из машины, забежал на поле, склонился, снова быстро выпрямился, и я услышал его радостный возглас:
— Овсюг! Пошел наконец-то!
— Много его у вас?
— Хватает. Третий год не можем с ним по-настоящему бороться: вёсны-то какие холодные! Уж больше половины полей засеяли, а он только проклёвывается!
— В «Пионере» на сорных полях сеют в конце мая, — заметил я.
Мой собеседник неожиданно горячо запротестовал:
— Да ну, куда это на конец мая оттягивать!
— Совсем, что ли, не признаете поздних сроков?
Ответ был категоричный:
— Ни в какой степени!
Итак: глубокая, выровненная с осени зябь. Ранние сроки сева. Да это же Оренбургская система земледелия в полном своем объеме! Система, с которой не на жизнь, а на смерть боролся Орищенко. Которую не признает «Пионер». И Терентий Мальцев не признавал ранних сроков сева. И что самое любопытное: «Пионер» и колхоз имени Восьмого марта граничат полями, а их главные агрономы в отношении сроков сева придерживались прямо противоположных точек зрения. Ну, правда, в «Пионере» другая техника, позволяющая засевать большие массивы за один-два дня.
— Дело не в этом, — покачал головой Михайлов. — При желании мы могли бы за сутки засеять одно-два поля и в конце мая. Но когда же это созреет такой поздний хлеб? В середине сентября? И какая у этого хлеба окажется влажность? Мы ни грамма семян не сушим — влажность нашего зерна во время уборки не превышает двадцати пяти, а то и двадцати процентов. — И еще раз: — Мы ни грамма семян не сушим! А сентябрьское зерно сколько раз надо пропускать через сушилку! И что от него в конце концов останется? И какое будет качество у этого зерна? Между прочим, серьезный вопрос: почему урожайность хозяйствам засчитывается по «бункерному весу»? То есть по некондиционному зерну, взятому прямо из-под комбайна, вместе с мусором и избыточной влагой? Почему не в амбарном весе?
— Наверное, потому, что таким образом показатели по сбору зерна оказываются выше.
— И при этом одна пятая воды, если не больше, в итоговых статистических сводках считается хлебом.
— Получается, что так.
— Интересно девки пляшут…
Еще как интересно.
— И, допустим, у нас вышла урожайность по двадцать восемь центнеров при влажности зерна в двадцать процентов, а у дяди Вани — по тридцать центнеров при влажности в сорок процентов. И нате вам: дядя Ваня оказывается в передовиках! Получается, что от такого соцсоревнования только один вред!
Ну что тут можно было возразить?
— Я уж не говорю о том, что зерно, убранное сухим, намного меньше портится при хранении, меньше подвергается всяким перевалкам, перегрузкам, перебрасываниям и чисткам. А сколько лишнего труда, сколько топлива и электроэнергии расходуется на дополнительную сушку и перевалки. Но главное — качество зерна. Из зерна, которое трижды или четырежды просушивается, мука уже никуда не годится, из нее ничего не испечешь: клейковины — ноль! Когда этим зерном скот кормят, то думают, что белковую пищу ему дают, а привесов нет, и молока мало надаивается. Нет белка в этом зерне!..
Рассуждения Владимира Васильевича были просты и ясны, как сама истина. Я только молча кивал.
16 мая в колхозе имени Восьмого марта заканчивали сеять ячмень. Горох уже был посеян. Из зерновых остались овес да пшеница.
Стало еще холодней. Ледяной северный ветер заставил сеяльщиков понадевать с утра зимние шапки. К середине дня чуть потеплело, ветер было переменился, задул с юго-запада, и небо стало понемногу очищаться от облаков — там заголубело, тут… К вечеру небо сплошь стало мраморным, ветер опять задул с севера да все сильнее, сильнее, обжигая холодом лицо и руки. В девятом часу мы с Михайловым отправились по домам.
К десяти часам ветер достиг ураганной силы. За окном хлопало, выло, трещало. Потом пошел густой снег. Он валил всю ночь. Но еще ничто не предвещало истинных размеров бедствия. На рассвете всюду погас свет. А утром на талицкой почте прикнопили бумажку со словами: «СВЯЗИ НЕТ!»
Света нет, связи нет, сева нет. Какой сев, если сапоги утопают в снегу по кромки голенищ!
…26 мая, зайдя с утра в гараж, я увидел там сеяльщика Николая Яковлева.