пойдет, — просто сказал он.
К сожалению, другого ответа в то время и не могло быть. Потому что — нельзя и точка! Пускай себе жируют на этой безхозной земле сорняки, но — нельзя! И не только в Черемухово, в других колхозах и совхозах Талицкого района тоже было много пустующих, зараставших сорняками земель. Потому тем хозяйствам и пары были разрешены «официально». Не пары это были никакие, а пустующие плодородные земли, которые тем хозяйствам просто не под силу обрабатывать. При такой нагрузке на комбайн, как в отделении Клепиковой (250 гектаров!), даже отличным комбайнерам для уборки потребовался бы целый месяц исключительно сухой погоды. Вот деревни разом уничтожать — это можно. А передать кусочек пустующей земли справному хозяину — что вы! Ни в коем случае! Такое «не по-нашему»!
11. Линия
Весной следующего, 1985 года первый секретарь Свердловского обкома партии Б.Н. Ельцин удостоил нас, писателей, своим вниманием в высоком доме на Октябрьской площади. Предварительно мы передали в обком партии какие-то свои творения (я, например, — опубликованные в «Урале» два больших очерка). Разумеется, в этих очерках не было сказано ни слова о посещении Ельциным Талицкого района в период моего нахождения там и о его «встрече» с комбайнерами «моего» колхоза, зато было там кое-что другое, что могло не понравиться Первому. Например, рассуждения о том, надо ли посылать на помощь селу «руки» горожан, и не лучше ли посылать туда светлые головы, которые помогали бы сельским умельцам доводить до ума подчас весьма интересные задумки. Или о том, как «работала» «Сельхозтехника». Или о том, как в хорошую погоду простаивали комбайны из-за того, что из города поздно прибывали автомашины для транспортировки зерна.
В назначенный час мы выстроились плечо к плечу по периметру просторной приемной и, честно скажу, не без волнения ждали Его выхода: не каждый год случались такие встречи. Однако случались. Бывало, что и к нам, на Пушкинскую, 12, приходил Первый.
И вот распахнулись двери кабинета. Ельцин вышел к нам — высокий, стройный, улыбающийся, в отлично сшитом коричневом костюме — и в сопровождении председателя правления нашего писательского Союза Льва Сорокина стал здороваться с каждым. Сорокин представлял ему писателей, и он с улыбкой пожимал им руки, переходя от одного к другому. Дойдя до Майи Никулиной, приостановился, что-то сказал ей и двинулся дальше. И вот он уже передо мной, протягивает с такой хорошей задушевной улыбкой свою большую ладонь. Я протянул свою, и в этот момент Сорокин произносит мою фамилию. Ладонь Ельцина на какие-то мгновения замерла в моей руке.
— Ага-а!.. — протянул он крепким, хорошо поставленным голосом и двинулся дальше.
Я понял, что он читал если не целиком мои очерки, то по крайней мере отчеркнутые референтом отдельные места. Потому что на этом наше с ним личное общение не кончилось. В зале заседаний, проговорив о положении дел в области что-то около двух часов, Ельцин стал отвечать на вопросы писателей, и вдруг слышу:
«…Учитывая мнение Владимира Турунтаева по поводу несвоевременной посылки автотранспорта в хозяйства Талицкого района, мы на бюро обкома партии приняли решение о необходимости покончить с такой практикой…»
Сказано это было, как мне показалось, не без иронии, но все же приятно было сознавать, что этот незаурядный человек, почти полновластный хозяин области, все правильно понял.
И до 1986 года я в душе еще оставался романтиком, еще полагал, что своим пером, а иной раз и непосредственным посильным вмешательством в какие-то лично не касавшиеся меня дела могу приносить какую-то пользу людям.
О том же, что случилось со мной в 1986 году, и пойдет разговор дальше.
Больше мне не пришлось бывать на уборочных, но в «свой» колхоз я приезжал ненадолго и в следующем году, и в 86-м. Дела там шли в общем-то неплохо, хотя, по словам Крестьянникова, могли бы идти лучше, если бы… Если бы у него, председателя, руки были бы чуть посвободнее. Уже ведь начиналась Перестройка, и «процесс пошел», а руководящие товарищи как ни в чем не бывало продолжали крепко держать справных хозяев за руки и вести народ к сияющим вершинам, которые были — и народ в большинстве своем это уже давно понял — не чем иным, как миражом.
Во время одной из встреч я попросил Крестьянникова и главного агронома Никулина на минуту представить, что никто уже не говорит им волшебного слова «нельзя!». Что они вольны по собственным соображениям в интересах дела изменить утвержденную в высших инстанциях структуру посевных площадей.
— Прежде всего увеличили бы посевы клевера, — сказал Анатолий Михайлович. — По плану у нас его должно быть двести гектаров — довели бы до четырехсот.
— Даже до шестисот, — сказал свое слово главный агроном.
— Может быть, даже и до шестисот! — согласился председатель. — Тогда у нас было бы в два раза больше прекрасного витаминного сена. — Да-а… — протянул он мечтательно. — Можно было бы вволю давать его коровам, как это и делали прежние крестьяне, а не кормить коров, как свиней, концентратами да кукурузным силосом…
— И гороха бы побольше посеять, — добавил главный агроном. — Урожайность у него, правда, невысокая, сказывается на показателях…
— Да мы пошли бы на это! — с горячностью проговорил Крестьянников. — Пошли бы! Потому что горох — это белок, которого почти нет в нашем фуражном зерне, а тем более в силосе. Если перевести на молоко и мясо, то горох с той же посевной площади даст больше продукции, чем зерновые. И не в пример лучшего качества.
Если перевести на молоко и мясо… Ну, а как еще должен рассуждать настоящий хозяин? Да разве ж это по-хозяйски… Нет, выражусь по-другому: разве это не идиотизм — сеять больше зерновых, чтобы получать меньше мяса и молока? Ведь так получается.
— И как вы разместили бы этот клевер?
— Да за счет той же кукурузы! Нам ее планируют ежегодно по двести семьдесят га, тогда как и полутораста за глаза хватило бы. Ну, и за счет паров…
Я не поверил своим ушам:
— Как?! И это говорите вы?
— А к чему пары, если будет много клеверов? — улыбнулся Никулин. — Клевера и азотом почву насытят, и от сорняков очистят лучше всяких культиваторов.
— Но — нельзя? — спросил я.
— Как будто сами не знаете, — обронил Анатолий Михайлович.
— Но ведь валовой сбор зерна меньше не станет?
— Больше будет! — убежденно проговорил он.
— Так делайте, как лучше!
Мои собеседники только усмехнулись в ответ, но я и не ожидал другой реакции. Я наперед знал, что не пойдут они против установок: себе дороже станет. Слишком много было вокруг всякого рода контролеров, просто кишмя кишели, да и в самом колхозе наверняка имелись у Крестьянникова недоброжелатели. Один районный прокурор как-то сказал мне, что на любого председателя колхоза или директора совхоза в случае необходимости «хоть сейчас можно завести уголовное дело». Над каждым из них висел дамоклов меч. Потому и молчали в тряпочку.
А у меня внутри все кипело. Но я здесь не был ни начальником, ни подчиненным. Я был никто. Написать в журнал очерк? Уже два написал, о двух уборочных. Ну, может, в какой-то мере и не без моей помощи стало получше с запчастями для комбайнов и автотранспортом для отвозки зерна из-под комбайнов. Но ведь это все полумеры. Да разве в этом дело? Главная беда состояла в том, что хорошими, знающими дело хозяевами и прекрасными специалистами управляли люди, зачастую весьма далекие от истинных нужд производства. Подумать только: заслуженный агроном, орденоносец, член бюро райкома партии, депутат районного Совета Крестьянников не волен посеять на земле своего колхоза («это все колхозное, это все моё…») лишние двести га клевера для того, чтобы колхозные коровы давали больше молока!..
С первым секретарем Талицкого райкома партии Валерием Александровичем Рудаковым я был в хороших отношениях, мы часто встречались по разным поводам, много говорили о насущных делах, нередко спорили. Признаюсь, он мне нравился своим напористым и самоотверженным характером. В последние дни уборочной-84 его было не узнать, так он осунулся и почернел лицом. Он постоянно, днем и ночью, находился там, в буче. После улыбчивого (говорят, даже строгие выговоры провинившимся коммунистам объявлял с улыбкой) Василия Васильевича Малышкина многим в районе показалось, что новый первый секретарь чересчур тяжел характером, чересчур суров и неприветлив. Но вместе с тем человек этот — и тут мнения сходились — обладал «редкостной целеустремленностью и чертовой работоспособностью».
Вот к нему, к Рудакову, я и отправился после описанного выше разговора с Крестьянниковым и Никулиным. Чтобы задать один-единственный вопрос, ответ на который, как мне казалось, я знал наперед.
Но на сей раз ошибся.
— Валерий Александрович, — сказал я, — почему даже заслуженному агроному, орденоносцу, члену бюро райкома партии не разрешается посеять, исходя из его собственных соображений, какие-то несчастные двести га клевера, чтобы получать больше молока и мяса?
Я ждал любого ответа, но только не того, который услышал.
— Понимаете, — сказал мне первый секретарь райкома, — если разрешить это Крестьянникову, то другие скажут: «А мы чем хуже? Тоже захотят вести дела по собственному разумению. А нам, руководителям района, что прикажете тогда делать? Если все колхозы и совхозы будут сами решать, сколько и чего им сеять? Нам-то что тогда остается — сидеть и смотреть на них в окошко?
Как ножом по стеклу. Мне сразу стал неинтересен этот человек. Расхотелось дальше вести разговор. И больше мы не встречались.
Но теперь мне не терпелось задать тот же самый вопрос руководителю более высокого ранга, и по возвращении в Свердловск я попросил об аудиенции заведующего отделом сельского хозяйства в обкоме партии Журухина. И завел с ним тот же самый разговор, что был у меня с Рудаковым. После долгих раздумий Журухин махнул рукой:
— Пожалуй, Крестьянникову можно разрешить! — и при мне связался по телефону с замом председателя агропрома Гусаком: «Степан Иваныч, разрешим Крестьянникову увеличить площади под клевером? Тем более что семена у них свои…»