зяйственным отделом в обкоме партии и по всем правилам подал на его имя подробную записку о своей двухурожайной технологии, рассчитывая на то, что его бывший ученик каким-либо образом сумеет поспособствовать ее внедрению в производство.
В.Н. Романов принял профессора. Долго молча листал записку, потом поднял на бывшего учителя скучающий взгляд и, похлопывая по записке ладонью, молвил с мягким укором:
— Ну что ты мне тут понаписал, Василий Федорович, дорогой мой человек? Это же рассчитано на перспективу…
— Ну, конечно… — согласился профессор.
— А нам надо сегодня — понимаешь: сегодня! — накормить народ! — докончил свою мысль секретарь обкома партии.
— Но, может быть, пока хоть в двух-трех хозяйствах…
Бывший ученик одарил бывшего своего учителя снисходительно-жалостливой улыбкой и со вздохом развел руками:
— Василий Федорович, я пока не готов вам что-то обещать…
С тех пор около двадцати лет проработал Романов в обкоме, стал третьим секретарем, но так и не накормил за это время народ. Ведь это при нем стали выдавать его «народу» талоны на синюю (или зеленую?) колбасу, по 400 граммов в месяц на человека.
После той четырехчасовой беседы с этим партийным деятелем я написал в «Правду» большую статью. Вскоре меня пригласил к себе в корпункт Вадим Данилов, собкор этой главной партийной газеты, и расстелил передо мной газетную полосу с уже полностью сверстанной статьей под крупным заголовком: «ЛИНИЯ». Как сейчас ее вижу перед собой: она была почти во всю полосу. И через день должна была появиться в многомиллионном тираже. Однако не появилась И Вадима Данилова я с тех пор больше не видел — он как-то тихо исчез, словно испарился.
12. Статистика и эквилибристика
Для кого как, а для меня поломать голову над статистическими выкладками о трудовой поступи родного агропрома тех доперестроечных времен всегда было занятием преувлекательнейшим, как для других, например, разгадывание кроссвордов или ребусов. Мало кто догадывался, сколько интересных сведений содержалось в пробелах между сухими цифрами этих официальных, а следовательно, досконально проверенных, тщательно отредактированных, одобренных в высоких инстанциях и разрешенных к публикации недремлющей цензурой статистических отчетах, которые ежегодно публиковались в областной партийной газете и, таким образом, были доступны любому гражданину.
Но беглое чтение мало что давало. Необходимо было держать под рукой газетные номера со статистическими отчетами за предшествующие годы — для расшифровки эзопова языка составителей этих отчетов.
Так, например, читаем в отчете за 1983 год: «Произведено мяса 152 тысячи тонн». А спустя год, в следующем статистическом отчете, чтобы показать, насколько выросло производство мяса, для сравнения опять приводится цифра его производства в том же 1983-м, но настолько другая, что и не узнать: 114 тысяч тонн! В том же убойном весе. Куда девалась четвертая его часть? Ведь не вагон какой-нибудь, а добрый десяток полновесных железнодорожных составов!
Столь же непонятным образом 122 тысячи тонн мяса, произведенные в 1985 году, в следующем статистическом отчете за 1986 год превратились в 152,7 тысячи тонн, а 742,9 тысячи тонн молока в 983,1. Чертовщина какая-то!
А вот еще приемчик: в разные годы показываются данные то в одной метрической системе, то в другой, а если дела уж совсем плохи, то и в процентном отношении к неизвестной величине. Так в отчете за 1986 год («Уральский рабочий» от 23 января 1987 г.) агропром победно рапортует: «В общественном секторе производство зерна увеличилось на 10 процентов!» А урожайность и вовсе рекордная: 21,4 центнера с гектара! Сколько же всего-то зерна намолочено в 1986 году? На 10 процентов больше… Ладно, заглянем в отчет за 1985 год и сами подсчитаем… Увы, производство зерна в этом году вообще никак не было отражено, даже процентами от духа святого.
Ну, ничего, они хитры, а мы еще хитрее. Поэтому заглядываем в отчет за 1987 год, а там находим и нужные нам данные за 1986 год: валовой сбор зерна — 1590 тысяч тонн. И теперь ясно, почему эта цифра ранее была «засекречена»: она далеко не соответствовала объявленной «рекордной» урожайности в 21,4 центнера с гектара: так, в 1980 году при таком же приблизительно валовом сборе зерна объявленная урожайность составила 18,3 центнера с гектара. Ничего себе разница! А ларчик открывался просто: в 1986 году по вине, разумеется, небесной канцелярии в области были «списаны по акту» десятки тысяч гектаров зерновых, и урожайность на этих списанных площадях не учитывалась, зато намолоченное на этих неучтенных гектарах зерно, сколько там его было, раскинули на «неактированные» площади, и вот вам пожалуйста — рекорд.
Узнав из газеты о том, что по итогам одиннадцатой пятилеткм «за большие заслуги в развитии сельского хозяйства области» председатель Свердловского облагропрома Э.Т. Ясиновский и четыре его заместителя, в том числе и недобрым словом упомянутый выше С.И. Гусак, получили по ордену Октябрьской Революции, я поинтересовался, в чем конкретно выразились эти «большие заслуги», и один руководитель областного ранга ответил мне так:
— Ну как же, ведь область выполнила пятилетний план по всем основным видам сельскохозяйственной продукции!
Вот так: выполнение плана, святая обязанность каждого советского труженика, применительно к руководящим работникам было возведено в ранг «особых заслуг». А как выполнялись эти планы «особо заслуженными» руководящими работниками нашего родного облагропрома, мы видели: одиннадцатая пятилетка, это и 1983-й, и 1984-й годы, когда областной агропром, во главе с Ясиновским и Гусаком, скорее мешал, нежели помогал хлеборобам убирать урожай, и потому планы нередко «выполнялись» путем мошеннических махинаций с цифрами, если называть вещи своими именами. Легко, просто и, в те времена, неподсудно. Вот почему совсем не нужны были этой публике ни двухурожайная технология, ни стационарный обмолот зерновых, ни тем более «неперспективные» деревни и села, которые куда проще «закрывать» одним росчерком пера, нежели благоустраивать и развивать там производство сельскохозяйственной продукции. Не нужны были ни сверхплановые надои, ни сверхплановые привесы, ни двухсотпудовые урожаи зерна, от всего этого руководителям облагропрома только лишняя головная боль.
Послесловие
Написал этот последний заголовок, и защемило сердце от вновь нахлынувших воспоминаний. Вернуться бы хоть на часок туда, где мне было лет двадцать пять и я еще только вступал в самостоятельную жизнь… Или тридцать три, когда в «Урале» был напечатан мой первый сельский очерк… Или пятьдесят три, когда мы с Виктором Стафеевым и Славой Викуловым, проклиная все на свете, стояли на мостике «Семерки» под осенним моросящим дождем, вглядываясь в серое беспросветное небо, и повторяли как заклинание: «Ну сколько можно?.. Сколько можно!..»
Не скажу, что мне не мила моя теперешняя жизнь, хотя уже давно разменял девятый десяток, — каждому новому дню радуюсь как щедрому подарку судьбы. Щемит сердце, но когда подумаю: а хотел ли бы я вернуться из этой, теперешней жизни в любой прежний давно ушедший год, по своему выбору, — отвечаю самому себе: нет, не хотел бы. Я просто не мог бы жить в том, давно прошедшем времени. Потому что я сейчас другой человек, совсем не такой, каким был когда-то, с другими потребностями, взглядами и вкусами.
Все было в моей жизни, как и в стране, где я жил и живу. И хорошее было, и плохое. Однажды испытал даже подобие тридцать седьмого года, когда лучшие мои друзья на моих глазах сели за стол писать на меня политический донос в комитет комсомола университета, где я учился на четвертом курсе отделения журналистики. В тот день в газетах было опубликовано сообщение ТАСС о начале войны между Северной и Южной Кореей, и я в кругу своих в доску друзей высказал сомнение в том, что именно Южная Корея первой напала на Северную. Друзья заявили мне, что их святой долг поставить комитет комсомола в известность о моих политических убеждениях. Я ушел, хлопнув дверью, и всю ночь думал о том, что теперь со мной будет. А было это еще при Сталине, в 1952 году. К счастью, все кончилось лишь незаживающей по сей день душевной раной: мои друзья уже начали писать донос, но после того, как я ушел, девушки из нашей же компании принялись их стыдить, и они отказались от своего намерения…
То же самое скажу и в целом о стране: было в ее истории и плохое, и хорошее.
Не могу ничего хорошего сказать о Гражданской войне, высылке лучших людей страны за границу, не говоря уж о их физическом уничтожении, о коллективизации, само собой, о ГУЛАГе, позорном поражении Красной Армии в начале Отечественной войны. И осуждение всего этого негатива ни в коем случае не считаю чернением нашей истории. Чернили историю те, кто к этому прилагал руку, — в своих ли личных интересах или по недоумию, это не имеет значения. Я не упомянул Октябрьскую революцию, которая, по моему убеждению, тоже не была благом для нашей страны, но к которой у меня, несмотря ни на что, особое, очень сложное личное отношение: если бы не было Октябрьской революции, мои родители, скорее всего, не встретились бы, а я не родился бы на свет.
Я также не считаю, что в своих очерках чернил историю нашего сельского хозяйства, рассказывая о том, что видел на протяжении более чем четверти века собственными глазами.
Меня могут спросить: зачем об этом сейчас опять говорить, зачем ворошить прошлое?
А нет, никакое это не прошлое. И сейчас, в двадцать первом веке, аукаются нам те издержки бездарного волевого руководства сельским хозяйством, которые имели место в двадцатом. И очень даже нужно еще раз осмыслить, что это такое было, случайно это происходило или закономерно.
При всем при том не считаю, что так уж и много черной краски в моих описаниях деревенской жизни прошлых лет. Куда больше, мне кажется, светлых тонов. Я скорее опасаюсь того, что читатели могут упрекнуть меня в излишней лакировке действительности. Перечитывая свое мемуарное повествование, я не увидел на его страницах ни одного отрицательного персонажа из числа механизаторов, сельских специалистов и даже руководителей хозяйств.