Сигнал прозвучал и был услышан теми, кому надо было услышать.
3. Качели судьбы
Из письма Я.П. Орищенко от 21 октября 1963 г.:
«Уборку зерновых закончили в начале этого месяца, по урожайности мы на втором месте, на первом — совхоз им. XIX партсъезда. Обязательства по хлебосдаче нами выполнены на 73 процента, совхозом им. XIX партсъезда на 74,3, а всеми остальными совхозами Адамовского управления — от 35 до 61.
У меня большие неприятности. На току скопилось много семенного зерна, завозить его в хранилища сразу было нельзя, сперва требовалось подсушить, я сам две недели не отходил от сушилки, работали днем и ночью, но не успели: пошли дожди, зерно в буртах по краям стало прорастать, и тут внезапно нагрянул начальник областного сельхозуправления Рогов, раскричался, пригрозил снятием меня с работы и тюрьмой. А вскоре приехал прокурор, завел уголовное дело.
Был у нас Хайруллин, вел себя весьма деликатно. О лущёвке сказал: «Мне уже тридцать лет известно, что она дает хорошие урожаи». Ничего не могу понять!»
Я тоже. Тоже ничего не мог понять. И стал писать письма. Написал первому секретарю Оренбургского обкома партии Шурыгину. Ответа не последовало. Написал в «Известия», лично Аджубею. Молчок. Оставалось одно: написать по тому адресу, откуда, я был уверен, мне обязательно ответят: «Москва, Кремль, Центральный Комитет КПСС». Я уже писал туда в 1954 году, т. е. еще до «оттепели», в защиту повести И. Эренбурга (под тем же названием: «Оттепель»), статьи В. Померанцева «Об искренности в литературе» и романа В. Пановой «Времена года». И вскоре в Свердловск прибыл зам заведующего отделом культуры ЦК партии Хлябич, пригласил меня, вчерашнего студента, в номер гостиницы «Большой Урал», и мы культурно, не перебивая друг друга, поговорили что-то около полутора часов. Хорошо помню первый его вопрос: «Что вас побудило написать такое письмо?» И я ничтоже сумняшеся ответил: «Да понимаете, как-то вдруг овладело бунтарское настроение». Как сейчас вижу его сузившиеся, заоловяневшие глаза. Потом мы с ним подъехали к обкому партии, перед входом в который он попрощался со мной, не подав руки, а сам отправился на совещание партийного актива, где в своем выступлении, говорят, поминал меня, и где во время перерыва к редактору газеты «На смену!» М.М. Пилипенко подошла Карякина, зав. кафедрой марксизма-ленинизма, и спросила: «А что, Турунтаев еще работает у вас?».
Я продолжал работать, милейший человек и хороший поэт МихалМихалыч Пилипенко ограничился двухчасовой беседой со мной, больше походившей на дискуссию в дружеских тонах по вопросам советской литературы последних, перед «оттепелью», лет. После этого прошло, наверное, не менее полувека, когда мне позвонил из Москвы один известный литературовед и сообщил, что, роясь в архивах ЦК КПСС, случайно наткнулся на «Записку», подписанную заведующим отделом культуры ЦК, в которой целая страница посвящена моей особе, и зачитал мне по телефону эту страницу. Там три абзаца начинались словно бы рефреном: «В. Турунтаев ошибочно полагает, что повесть Ильи Эренбурга «Оттепель» с одобрением встречена читателями…, …что статья Померанцева «Об искренности в литературе» отражает истинное состояние нашей литературы…, …что роман Веры Пановой чуть ли не выдающееся произведение…» И в конце «Записки»: «Как нам сообщили из Свердловского обкома КПСС, с В. Турунтаевым проведена работа».
Но вернемся в шестьдесят третий год. На этот раз я написал в ЦК КПСС по более точному адресу, а именно лично Никите Сергеевичу Хрущеву. Ой, как мой отец отговаривал меня от этого шага: «На самоубийство идешь!» Друзья говорили: «Все равно ничего не добьешься, да и не дойдет твое письмо до Хрущева». А я храбрился: «Вот и поглядим. Если все хорошо кончится, тут же подам заявление в партию. Да что там: считайте меня уже коммунистом!».
И даже мой герой, он же мой подзащитный… Вот что Яков Петрович написал мне:
«Я еще ничего не сделал такого для нашего Отечества, чтобы поднимать столь громкий шум. Кстати, твой очерк в «Урале» я никому, кроме жены, не показывал, и о нем ни в совхозе, ни в нашем управлении никто не знает.
Не так давно у нас в совхозе побывали первый секретарь обкома Шурыгин, председатель облисполкома Молчанов и Хайруллин. Со мной не встретились, но нашими посевами, по словам Рютина, остались довольны. Однако вскоре на бюро обкома Шурыгин заявил, обратившись к начальнику нашего Адамовского территориального управления, что «Орищенко нигилист, он не признает Оренбургской системы земледелия, не верит в озимую пшеницу, отвергает ранние сроки сева, глубокую выровненную зябь» и т.д. и т.п.
А помнишь, как мы с тобой подбирали участок под посев озимой пшеницы прямо по стерне, вообще без какой бы то ни было предварительной обработки почвы? Так вот: наша озимая пшеница оказалась лучше, чем у соседей на чёрных парах. Просто Рютин побоялся показывать секретарю обкома стерневые посевы».
Все-таки я написал. Лично Хрущеву. Аж на восьми страницах, но процитирую только две строки:
«Его (Орищенко. — В.Т.) еще не съели, но обязательно съедят, если это письмо не дойдет до Вас, Никита Сергеевич!»
Письмо было отправлено, и через полтора месяца я получил из Москвы такую бумагу:
«РСФСР,
Министерство производства и заготовок
сельскохозяйственных продуктов
16 декабря 1963 г.
Тов. Турунтаеву В. Ф.
На Ваше письмо, адресованное на имя товарища Н.С. Хрущева, сообщаем, что Министерством производства и заготовок сельскохозяйственных продуктов РСФСР дано указание Оренбургскому областному управлению производства и заготовок сельскохозяйственных продуктов оказать помощь главному агроному совхоза «Адамовский» Орищенко Я.П. в его работе по усовершенствованию системы обработки почвы под посев яровых культур, разработанной им в конкретных производственных условиях хозяйства.
Заместитель министра (Максимов)».
А вскоре приходит письмо и от Орищенко:
«Дорогой друг Володя, опять ничего не понимаю: сегодня приезжал к нам в совхоз начальник областного управления Рогов, тот самый, который совсем недавно привозил прокурора по мою душу. Теперь он мило со мной беседовал, спрашивал, какая мне помощь требуется в опытах. Ты можешь что-нибудь объяснить?»
Объяснять ничего не пришлось. Вскоре мне позвонил Борис Беленький из редакции издававшегося в Свердловске журнала «Сельскохозяйственное производство Урала»:
— Читал сегодняшнюю прессу?
— Нет еще.
— Быстро беги к нам!
Прибегаю. Передо мной разворачивают газету «Сельская жизнь», орган ЦК КПСС, и я вижу на третьей странице огромную, во всю полосу, статью. Заголовок — афишными буквами: «АГРОТЕХНИКА НЕ ТЕРПИТ ШАБЛОНА!» И подпись под заголовком тоже крупными буквами, прямо-таки министерская: Я.П. Орищенко…
И сразу после этой статьи в прессе развернулась дискуссия, прицельно бившая теперь уже по Хайруллину.
А там состоялся Февральский пленум ЦК, где свое слово сказал сам Хрущев, и — таков был порядок — последовали санкции: были освобождены от работы первый секретарь Оренбургского обкома партии Шурыгин, второй секретарь обкома Титков, начальник сельхозуправления Рогов. Хайруллин был лишен звания Героя Социалистического Труда.
А я, как и обещал друзьям, подал заявление о приеме в партию, и очень скоро меня приняли кандидатом в ее ряды, после чего передо мной открылись двери многих дотоле наглухо закрытых для меня, беспартийного, кабинетов. А.В. Коваленко принял меня где-то через час после моего звонка его помощнику. Позднее долгие беседы (часа по два и более) были у меня с первым и третьим секретарями Свердловского обкома партии Петровым и Романовым, а с райкомовскими секретарями всех уровней я теперь общался в рабочем порядке. Но это к слову.
Что же касается моего друга Яши Орищенко, то коммунисты Оренбургской области избрали его своим делегатом на очередной партийный съезд. И думалось, что теперь ему полегче будет работать. Ведь все хорошо, что хорошо кончается. Как бы не так!
В июне шестьдесят четвертого я приехал в Кувандык к Зинаиде Яковлевне Авралёвой, она теперь здесь работала первым секретарем райкома партии.
Кувандыкский район — красивейший уголок Оренбургской области, расположенный средь живописных гор. Его называют Оренбургской Швейцарией. Зинаида Яковлевна пообещала показать мне эту «Швейцарию» во всей красе и, конечно же, познакомить с интересными людьми. Однако в первый день ничего у нас не вышло. Новый, недавно избранный первый секретарь обкома, дважды Герой Социалистического Труда, кавалер шести орденов Ленина А.В. Коваленко, побывав в хозяйствах Восточной зоны и осмотрев там посевы, именно в этот день по возвращении в Оренбург должен был проезжать через Кувандыкский район, и Авралёвой в качестве хозяйки района полагалось «по протоколу» встретить его в «Новокиевском» совхозе.
Я попросил Зинаиду Яковлевну подкинуть и меня к месту встречи, пообещав, что буду нем как рыба и даже невидим для тех, кому не надо меня, журналиста, видеть. Она подумала-подумала и нехотя согласилась: «Раз уж вы мой гость, то куда от вас денешься!..»
Александру Власовичу было тогда пятьдесят пять лет, невысокий, полноватый, с нездоровым одутловатым лицом, неторопливый в словах и жестах. Выйдя из машины перед совхозной конторой, он отряхнул с брюк дорожную пыль и завел разговор с подошедшими к нему механизаторами и специалистами совхоза. Спросил, как у них рожь растет. Ему ответили, что плохо. Покивал. Кто-то заметил, что в других местах она ничего.
— Так нет, я спрашиваю, как она здесь, у вас растет, а не в других местах!.. А озимая пшеница у вас есть?
— Озимая пшеница растет!
— Стоит ею заниматься?
— Да, пожалуй!
Рядом с Первым стояли приехавшие с ним и смотревшие ему в рот какие-то руководящие товарищи — я никого здесь не знал, кроме самого Коваленко, Авралёвой и томившегося сбоку от меня у дверей конторы молоденького главного агронома «Новокиевского» Володи Дроздова, с которым Зинаида Яковлевна успела меня познакомить, и я время от времени шепотом спрашивал у него, кто тут есть кто.