пока не суждено. В общем, подискутировали мы с ним.
Очень устала и потому заснуть не могла — опять. Муравьев уже не боюсь — пусть живут. Тем более — в ванной.
А на следующее утро в 9.30 уже примчались журналисты брать интервью и щелкать камерами.
Туман страшенный. В проливе не видно островов. А днем, после двух, начался просто-таки ливень, да с грозой. И как я завтра полечу? Ничего не видно. Влажность воздуха 98 %. Дышать невозможно.
Сегодня я, получив свой скромный гонорар, его спустила — накупив абсолютно бессмысленных, красивых, по-моему, эмалей. Но ведь китайская перегородчатая эмаль — это замечательно. И вообще пусть память будет. И еще — две картинки в «примузейном» магазине. Ходила под дождем, вернее, под зонтом. Все равно красиво. Город из тумана, вернее, туманом и облаками весь курится, как будто в нем действуют несколько вулканов сразу: пик Виктории; дома этажей в 60 и т. д. — и все дымится, только крышку Бог поднимет!
Слева от меня на набережной (под парапетом, это не просто набережная, а колоннада) присела на плитки молодая женщина, дама с собачкой. Собачка была таксой, лохматенькой, очень еще маленькой; щенок; и хозяйка держала ее в желтой холщовой сумочке; и если таксу что-то беспокоило, она высовывала из сумочки свою острую мордочку; а хозяйка ее успокаивала, и она опять засовывалась в сумочку. У хозяйки гладкие черные волосы, крючковатый, но изящный нос, накрашены губы (это здесь редкость). Так мы вместе смотрели на курящийся город. Еще неподалеку стояла то ли американка, то ли финка — мощная, в голубой майке и голубых тренировочных (все англосаксонские и вообще белые дамы выглядят здесь — на фоне хрупких, изящных китаянок — эдакими слонопотамами), и тоже глаз оторвать от пейзажа не могла. Вот так. А дождь все усиливался. Китайские мальчики (просто изваянные, такие линии рук, шеи, позвоночника из-под стрижки) ловили у наших ног рыбу. Море плескалось довольно сильно, но по нему по-прежнему тарахтели бог знает какие кораблики, утлые лодчонки, а также могучие паромы. На выходе в открытое море — кораблей целая куча.
На ланч в ресторан Культцентра (там дешево и уютно) я опоздала; пришлось удовольствоваться салатом и чаем — будь дисциплинирована, являйся на ланч как положено, до двух! Это мне объяснил официант вежливо, но твердо. И пошла я в «стекляшку» за углом.
Опять «плавала», каталась на пароме. Счастье!
Потом еще бродила по лавкам с китайскими всякими безделушками и шелками, фарфоровыми лампами и резьбой по дереву, серебряными браслетами и серьгами (вот бы мне! дорого!) — глаз не оторвать. Набродилась до кружения головы. Целый квартал, из одного дома состоящий, отдан под «Arts». И там можно провести целую неделю, а то и больше. Здесь, в Гонконге, ни на что другое (тряпки, обувь, косметика и т. п.) глаз не ложится.
В огромной гостинице в рецепции играет «живой» оркестр: рояль, скрипка, контрабас. Музыканты — филиппинец и два китайца — немолоды. Инструменты стоят на круглом беломраморном подиуме. Высота потолка — метров 40. И стекла во всю колоссальную стену — вид на пролив, проходящие корабли. Вокруг оркестра — живые деревья, обвитые мелкими «золотыми» лампочками, — в туманный день радость для глаза. Музыка до одури сладкая. Здесь же — ресторан (ближе к окнам). Пол — белый мрамор с черными инкрустациями.
Шелковый ворс ковров; мягкие кресла; наискосок от меня сидит очередная белая баба, только жилистая, в очках, то сморкается, то курит черные сигареты; а главное — рисует расстилающийся вид. На пролив, на паромы. А обслуга здесь страшно любопытная, хотя и вымуштрованная — подходят тихохонько сзади и смотрят, что получается.
Поднялась на лифте на 65-й этаж — ничего не видно; уже начинаются сумерки. Они здесь довольно ранние — в шесть уже темнеет. Странно.
В Гонконге, в Культурном центре, выставка Родена. Вот в какую даль уехал «Мыслитель».
В Музее изобразительного искусства открыта выставка: Гонконг глазами всяких там иностранцев. Англичан в основном (XIX век). И пишут они природу Гонконга под свою любимую старушку Англию! Как это у них получается!
Приехал не только «Мыслитель», но и «Граждане Кале», которые по-французски называются «Буржуа де Кале». И «Поцелуй». И «Врата ада».
Китайские иероглифы очень странные. Если слово простое, то они — сложные. Если слово сложное, современное, то они — простые. Наверное, и к ним пришла унификация? А в старое-то время сидели, выдумывали… «Хлеб»… «я»… «мы»… А теперь «компьютер» — 2–3 черточки!
Иероглифы столь хороши собою, что их можно носить как брошку, как серьги, как украшение. Почему-то китайцы этим не пользуются, а украшают свои сумочки (дорогие) латинским шрифтом, скучным и обыкновенным. Увы!
В день вылета погода превзошла сама себя — дождь как из ведра да еще с грозою; раскаты грома, как кашель, отдаются в горах.
Решила не терять полдня и поехала в город — из своей деревни. Поехала. Промокла. Села на двухэтажный трамвайчик — осмотреть напоследок город по трамвайной линии, так меня учил еще любимый университетский преподаватель, Владимир Николаевич Турбин. Заехала Бог знает куда. И что-то испортилось, трамваи встали. А у меня время!
Еле-еле успела; но и в метро (в тоннеле) поезд встал…
Господи, спаси!
Такси было подано к квартире.
И вот — лечу. С музыкой. Сейчас будут кормить ужином.
Не взлетали часа 11/2. Потому что, оказывается, багаж перегрузили. Пересаживали, гоняли пассажиров с места на место. Совок. Опять совок — чуть на борт, а он уж здесь, поджидает.
Гонконг совершенно драматический, несмотря на всю его пышность и великолепие.
Миллиард дышит в затылок.
На паспортном контроле китайцев (из коммунистического Китая) проверяют особенно тщательно.
Они — другие: они по-другому одеты, по-другому держатся, по-другому пахнут. Те, гонконгские, — чрезвычайно чистоплотны, хорошо одеты, «прибраны». Эти — несчастны. А несчастье — во всем, даже в запахе.
Их долго проверяют на паспортном контроле.
Они — похожи друг на друга. Синие такие. В костюмчиках.
А в сумках — поверх всего — лежит махровое полотенце. Чтобы пот утирать.
Человек, который спит на набережной, с сумкой около головы. Кто он?
И — наши.
Мужики.
Мужчинами (тем более джентльменами) я их никогда не назову.
Делают вид, что богатые.
Самолет летит, как мне доложили, на высоте 8 500 м. Поет Эдит Пиаф.
По гонконгскому ТВ была передача о финнах. Выяснилось, что они почти никогда не говорят друг другу о своей любви. Такие они северные.
Китайцы поразительно опрятны. Это, м.б., защитная реакция — от скученности, от среды, от климата. Но все равно приятно.
Мы вроде финнов.
А китайцы — целуются вовсю на улицах, как французы.
У музея, в дождь, под навесом, видела двоих почище роденовского «Поцелуя».
В самолете все спят.
Мы летим через Пекин, Хабаровск, Новокузнецк, Новосибирск, кажется, Сыктывкар… В общем, через города, где я никогда не бывала.
Ну кто же расскажет, как я сушила туфли под кондиционером?
Кто расскажет, как сушила платье после тропического ливня?
И кто — чем пахла трава и хвоя?
Белый играет в подземном переходе (между станцией метро и станцией парома) на флейте. Тонкий, изящный, рыжий англосаксонский цветок.
Не подают. Почти.
Белый играет в переходе метро на гитаре. «Битлов». Подают — желтые. Белые как бы не замечают.
Пожилой китаец играет — на следующий день — на месте белого, играет на китайском музыкальном инструменте вроде лютни.
Нищие трясут денежками в коробочке, чтобы был стук.
Так же трясут палочками в стакане (из бамбука?) молящиеся в храме.
Женщина средних лет, в белых шелках, на коленях в храме. Долго стоит на расстеленном аккуратно коврике. Деловито встала, отряхнулась, пошла к алтарю.
Где они, китайские боги?
Как, с каким ужасом они взирают на разделенный Китай?
И как много я не успела: не успела съездить на острова; сходить в Музей чаепития… увидеть здание французской миссии и англиканского собора середины XIX века…
Да, европейская старина здесь особая. Кончается на XIX веке.
А китайская… Этого вообще нам не постичь.
Такой вот город. В самом центре — лавочки; жизнь кипит; здесь же бездомные спят на улице на раскладушках, ребенок с совсем взрослым, тоскливым взглядом.
Последний гонконгец — шофер такси, молодой человек с прелестной улыбкой, услужливый, но с полным чувством собственного достоинства. Доставил меня в аэропорт — по дороге, в тоннеле (огромном, внутри горы Виктории прорытом, платном), ехал за грузовиком, весь извелся.
Совсем как наши водилы.
Свои колоссальные небоскребы гонконгцы возводят практически вручную, без кранов, при помощи длинных бамбуковых палок — их «леса». Как это у них получается, ума не приложу.
Дороги, развязки на дорогах — фантастические.
Гонконг — открытый город!
Такси носит гордое название «Золотая стрела». «О «Серебряной звезде» я уже говорила, — есть еще и «Мерцающая», есть и «Жемчужина Востока» и т. д. и т. п. Они «ометафоривают» даже совсем, казалось бы, бездушные механизмы; так им удобнее.
В Индии грузовикам (кабинам) пририсовывают глаза (огромные, бычьи); верх кабины украшают орнаментом, и едет не просто какой-то обычный грузовик, каких миллионы, подумаешь, — а особое существо. А в Гонконге и трамваи все разрисованы, правда рекламой, но как- то тоже очень забавно, «восточно». С трамваями я чуть с ума не сошла; вижу, едет № 5, потом, за ним — 126, 137, 15, 10, 200 и т. д. Всю неделю я боялась к ним приближаться, думала — запутаюсь в маршрутах. А маршрут оказался один, как в Женеве, по которой курсирует (всего один маршрут) трамвай, почему-то носящий № 12-й! Потому, что раньше их (маршрутов) в Женеве было много, потом все вымерли за ненадобностью, а 12-й остался, чего уж его переименовывать!