Я почему-то вспомнил эту историю, когда вышел из самолета на трап в Тель-Авиве, с сумкой через плечо — и увидел, как меня встречают, с какой теплотой, с каким энтузиазмом. Честно говоря, я не мог сдержать слез.
Пошли интервью, пресс-конференции, переговоры — Хохаузер, прилетевший со мной, тоже во всем этом участвовал. Каждый день про меня что-нибудь рассказывали по радио, звали на телевидение, писали в газетах.
Я познакомился с музыкантами оркестра, сказал в министерстве культуры, что хотел бы порепетировать с ними две недели, познакомить с моими методами работы, а потом уж выходить к публике. «Две недели? — удивились в министерстве. — Не многовато ли?» — «Думаю, зависит от того, знает ли дирижер, что ему делать».
Работать было трудно. Одно дело провести гастроли с чужим оркестром, совсем другое — сделать его своим, в незнакомой стране, не зная языка, на ходу узнавая особенности местного мышления. Во всем, что касалось музыки, серьезных проблем не было. Но мир отношений, бизнеса был в большой степени для меня незнакомым. Другой, прежде мне неизвестной, трудностью оказался климат. Без кондиционеров было невозможно дышать даже в моей прекрасной квартире на тринадцатом этаже небоскреба с видом на Средиземное море.
Публика и критика встретили наши выступления очень хорошо. Через некоторое время оркестр действительно заиграл на высоком уровне, даже если не все музыканты и патроны оркестра понимали, зачем нужен именно высший уровень.
Из серьезных дел, которые удалось там сделать, — израильские премьеры Восьмой симфонии Шостаковича и «Песенок Маргариты» Локшина. К сожалению, в связи с этим вспоминается мне не только прекрасный отклик публики, но и одна неприятная сцена. На генеральную репетицию «Песенок» пришла знаменитая тель-авивская критикесса. Подошла потом ко мне и говорит: «Мистер Баршай, что вы сделали с этой музыкой? Просто потрясающее что-то!» Я удивился: «Это сделал Локшин, он написал эту музыку, а я просто сыграл, и все». — «Да нет, оставьте вы, оставьте. Как будто я не понимаю!» Я был в ярости. Хотя и скрывал. Что она понимает?! Она ведь ничего не понимает на самом деле. Говорю: «Ну а о самой музыке скажете что-нибудь?» — «Да какое это имеет значение? Вы это сделали, вы так сыграли».
Однажды на концерт пришла Голда Меир. Это великая, удивительная женщина, которой Галина Вишневская однажды, будучи в Израиле, сказала: «Вы — мать еврейского народа». После концерта Голда, совершенно не стесняясь и ни у кого, так сказать, не спрашивая разрешения, поднялась из зала на эстраду и обняла меня. Все аплодируют, кричат, а она мне тихо говорит: «Господин Баршай, почему вы такой грустный?» Я ответил: «Мою жену не выпускают из Москвы».
— Вот как. А что вы завтра делаете в полдень?
— Отдыхаю после концерта.
— Вы не могли бы прийти ко мне в офис?
— Могу.
Я пришел. Голда говорит: «Садитесь и рассказывайте». Выслушала. «Вот что. Давайте-ка я поговорю с Айзеком Стерном, и мы напишем письмо от самых именитых артистов мира — туда, в Москву?» Я ответил: «Вряд ли эти артисты являются авторитетами для людей, которые в Москве решают такие вопросы».
— Да? А кто для них авторитет?
— Ну, по крайней мере, какой-нибудь король. Или премьер-министр.
— Понятно. Вилли Брандт годится?
Вилли Брандт был одним из крупнейших мировых политиков, совсем недавно — канцлером Германии, но главное — председателем Социалистического интернационала. Я говорю: «Лучшей кандидатуры вы не могли бы назвать».
Она снимает трубку и наизусть набирает номер. «Вилли, здравствуй, это Голда говорит… Нет, все в порядке. Да. У тебя тоже? Ну конечно, у тебя все в порядке. А у нас, понимаешь, все-таки одна беда. Сейчас передо мной сидит наш дирижер, он приехал недавно. А жена его в Москве и никак не может получить визу, чтобы приехать к нему. Что, Вилли?
Думаю, он сумеет. Он по счастливой случайности как раз завтра летит в Германию и непременно к тебе зайдет». А от меня не отставали штутгартские. Мы заключили контракт на серию концертов, и я должен был летать туда каждые две недели.
В Штутгарте я первым делом пошел к интенданту радио, чудесному человеку, доктору Баушу, рассказал, в чем дело, и он сам позвонил Брандту. Тот спрашивает: «Прямо сегодня герр Баршай сможет приехать?» Бауш говорит: «Сможет, конечно». И мне: «Я вам сейчас дам машину, поезжайте, Бонн не так уж далеко».
Приехал к Вилли Брандту, он меня усадил перед собой и велел рассказывать во всех подробностях. Потом дал бумагу: «Напишите мне данные вашей жены». Я написал. Он пообещал, что постарается сделать все как можно быстрее.
После этого я получал от него письма чуть не каждый день. Там ведь письма быстро идут, не как у нас. Он писал: «Завтра передаем все бумаги в инстанции». Потом: «Бумаги передали, ждем отсылки». Потом: «Почта уже в Москве, герр Баршай, не волнуйтесь».
Сейчас мне трудно в точности припомнить свои переживания тех дней. Но чего не забуду — какой поддержкой были для меня в первые месяцы новой жизни, и всегда потом, письма Локшина, которые я возил с собой, куда бы ни ехал, и которые храню так же бережно, как шостаковичевские.
Из письма А. Локшина Р. Баршаю, 1977 г.
Рудольфу Баршаю, сыну Бориса, от Локшина Александра, сына Лазаря — привет!
Бах верил в бессмертие души; он знал, что душа будет существовать вечно и уничтожению не подлежит. И в этом смысл его музыки.
Моцарт был первый, кто, сделав радость земного бытия предметом и содержанием музыки, с ужасом увидел его оборотную сторону: полное физическое уничтожение — смерть.
И вот пример, простой и ясный, как плакат. Самая короткая и самая знаменитая в мире ария,[10] причем в ней нет даже тени прекрасной мелодии, ее мелодия состоит из одних арпеджио. Жизнь прекрасна, — сказал Моцарт и написал:
Это так, но:
Эх, была не была! — сказал Моцарт, — живем один раз!
Это один из ключей к Моцарту, но далеко не единственный. Верите ли Вы, что в этом анекдоте, который я сейчас сочинил, больше правды, чем в многотомных исследованиях теоретиков и историков, не говоря уж о тех исполнителях (великих!), для которых Моцарт есть только лишь промежуток между Гайдном и Бетховеном?
27 июля нынешнего года.
P. S. Это тот случай, когда, не совершив насилия, можно совершить разделение. Но что можно сказать о тех сольминорных темах? На радость они нам даны или на горе?
Из письма Р. Баршая А. Локшину, 1977 г.
Дорогой Шура! Нет у меня слов, чтобы сказать, как я Вам благодарен за симфонию…[11] Если я хоть что-нибудь понимаю, то это Ваше лучшее произведение. <…> Только что записал Первую Брамса. Как только будет готова запись, постараюсь прислать Вам на суд. Но одна победа, кажется, уже есть — я перестал бояться большого оркестра. А это было раньше. Потому что дирижировал раз в год. Послезавтра еду в Тель-Авив. Там буду играть Шекспира. В конце октября — снова в Штутгарте — запись Четвертой Бетховена и Шекспир с Томасом Алленом. 2 ноября, с ним же, в Лондоне с BBC. Этот концерт, вероятно, будут транслировать, т. к. оркестр радио. Попробуйте поймать — 2-го вечером. Кажется, начало в 8 ч. (по Гринвичу).
Теперь о делах — Süddeutscher Rundfunk заказало из Москвы (Вашу) Четвертую симфонию, а прислали вместо этого Пятую. Так что придется откладывать запись. <…> Здешнее руководство спрашивало меня, не согласились бы Вы приехать на исполнение? Что Вы думаете по этому поводу? В Вене недавно я побывал в Universal Edition. Купил там разные партитуры Малера. И показал некоторые из Ваших сочинений. Они очень заинтересовались. Ну вот, уже 3-й час ночи. Завтра с утра — прослушивание записи, потом здешнее начальство устраивает для меня прием, а послезавтра утром — самолет. Напишите мне, что происходит в Москве…
Однажды мы с оркестром уехали выступать в городке близ Штутгарта, а когда вернулись, меня прямо на перроне встречали с письмом от Брандта. Я распечатал и по первой же фразе почувствовал какой-то холодок. Брандт писал: «Я предпринял все возможные шаги по вашей просьбе, но, к сожалению, получил негативный ответ по той причине, что госпожа Раскова не хочет ехать за границу».
Пойти мне некуда. Я один. Пошел к Баушу. Показал ему письмо. Он прочитал. Сел со мной рядом на диван. Потом говорит: «Вот телефон. Звоните ей немедленно». И вышел из кабинета.
Я набрал номер: «Лена, — говорю, — здравствуйте». Мы были на «вы». И по ее отклику, по голосу я уже понял, что… ничего не изменилось. А телефон ее, само собой, прослушивают. Я говорю: «Я получил письмо от Вилли Брандта. Вы знаете, кто такой Вилли Брандт?» Она отвечает:
«Знаю». Но я хочу, чтобы они записывали, и говорю: «Вилли Брандт — бывший канцлер, бессменный глава Социал-демократической партии Германии, председатель Социалистического интернационала. Товарищ Брандт мне пишет, что по его просьбе виза для вас была уже практически готова, но вы не хотите уезжать. Это так или не так?» Лена говорит: «Это совсем не так, я как раз хочу, и мама моя не против, наоборот, она рада, что я поеду к вам». — «Спасибо». Кладу трубку, зову Бауша, пересказываю разговор.
«Герр профессор, это ведь очень неудобно и некрасиво сказать Вилли Брандту, что его обманывают?» Бауш возмутился: «Какое неудобно? Das ist schon das Letzte, schon das Letzte. (Это ж самое распоследнее безобразие.) Вот бумага, пишите ему письмо, моя секретарша перепечатает и отправит».
Начиналось мое письмо «Дорогой господин Вилли Брандт, мне очень не хочется вам этого говорить…» По-немецки звучит красиво: Ich hasse das zu sagen, aber Wahrheit ist wertvoll, то есть мне крайне неприятно это говорить, но истина дороже, поэтому я вынужден вам сообщить, что вас обманывают. Я только что разговаривал с Еленой Сергеевной Расковой, и она сказала, что готова выехать, как только виза будет готова.