т. Фишеру-Дискау показалось, что, если исполнять быстрее, он сумеет лучше показать свой голос. И он сказал Клемпереру: «Герр профессор, мне кажется, для меня это длинновато, нельзя ли побыстрее». Клемперер, совершенно не обижаясь, спокойно ответил: «Нет, темп должен быть такой, темп правильный».
На другое утро Фишер-Дискау приходит на репетицию и говорит Клемпереру: «Герр профессор, мне сегодня приснился удивительный сон. Я встретил Баха. Само собой, я спросил его о темпе. Он сказал, что темп должен быть вот какой, побыстрее должен быть». Клемперер посмотрел на него внимательно и сыграл быстрее.
На следующий день Клемперер приходит на репетицию и говорит: «Герр Фишер, сегодня ночью я тоже встретил Баха. Он спросил: „А кто такой герр Фишер? Я его не знаю“».
Дискау рассказывал эту историю с большим удовольствием, ничуть не был уязвлен: понимал, что такое Клемперер.
Это, увы, дано не всем. Мне рассказывали, как в Лондонском оркестре один музыкант сказал Клемпереру: Klems, you are talking too much! («Ты, Клемс, слишком много болтаешь»). Ну какой дурак. Он же наверняка потом, в старости, внукам рассказывал, что играл с самим Клемперером. Но вообще это случай исключительный: английские оркестры, думаю, — лучшие в мире. Я много работал с ними. Там играют одаренные, профессиональные и дисциплинированные люди. Неудивительно, что они дружелюбны и приветливы.
Я приехал дирижировать Борнмутским оркестром, одним из старейших в Англии. Для знакомства решил сыграть какую-нибудь симфонию Бетховена. Спросил: «Какую хотите?» Такой подход им понравился. Давайте, говорят, Первую. Давайте. Ставьте ноты на пульты. Подождал, взмахнул палочкой. Я Бетховена всегда наизусть дирижировал. Сыграли Первую. Превосходно играют.
«Ну а теперь перейдем к нашей непосредственной задаче, — говорю, — Первой симфонии Малера. Вы знаете, какое это грандиозное сочинение… — На этом моя вступительная речь закончилась: ни мне, ни им она была уже не нужна. — Попробуем поиграть».
И мы сыграли без остановки всю первую часть. Я сказал: «В общем, все очень хорошо, но некоторые подробности можно подправить. Давайте».
Хорошие музыканты понимают дирижера без слов. Но иногда бывает важно дать какой-то образ, который может все решить. Вот тут чувствуешь, как важно знать язык. Я изучал английский очень интенсивно, но тогда мне его не хватало. Потом-то научился разговаривать с музыкантами и по-английски, и по-французски, и даже по-японски. Проще всего было с итальянцами. Как мне однажды сказал Ойстрах, вернувшись из Рима: «Оказалось, я неплохо знаю итальянский. Когда я сошел с поезда, носильщик взял мои чемоданы и говорит: Signore, molto pesante.[14] И я, представляете, все понял».
В самом начале Первой Малера есть такое место… Я говорю музыкантам: «Это птицы полетели». Недоумевают. Я помахал руками, как крыльями: «Птицы полетелиполетели-полетели». Они заулыбались, поняли, сыграли правильно. Перед аллегро я широко улыбнулся виолончелям, и они заиграли радостно, светло. Перешли ко второй части, к третьей. А в ней Малер использовал образы лубочной картинки: звери хоронят охотника. Я говорю: «Вот в этом эпизоде заяц танцует. Танцует, сукин сын, не может радости скрыть!» Они захохотали. Поскольку словарь мой был бедный, я придумал сказать sonof a dog, сын собаки. Но они поняли правильно и сыграли правильно.
Три репетиции, генеральная и концерт. Так там принято. Иногда даже только две репетиции. Малер — дело серьезное, дали три.
На концерт приехал мой тогдашний импресарио Джаспер Пэррот. Премьера прошла хорошо, были отличные рецензии, и Пэррот говорит: «Знаешь, ты произвел бурную революцию!» — «То есть?» — «Они хотят тебя непременно шефом». К Пэрроту к тому времени я относился не с полным доверием, хотя он и прекрасный импресарио. Музыканты одного очень хорошего оркестра после серии концертов сказали мне: «Как жаль, что вы не хотите работать с нами в новом сезоне». Я удивился: «Но мне никто не предлагал…» Тут удивились они: «Как же? А ваш импресарио Пэррот сказал, вы отказались, потому что будете заняты». Он предложил им другого дирижера, с которым был связан более важными для себя узами.
Французский мой менеджер — Мишель Глоц, он работал с Караяном и Марией Каллас, — был против: «Зачем вам Борнмут? Найдем что-нибудь более солидное».
Надо было решать самому. Я сказал: «Мы сыграли с ними симфонию Малера, и мне они очень понравились. Думаю, это самый солидный довод».
Борнмут — приморский курорт на берегу Ла-Манша, англичане его обожают. Мы с Леной поселились в уютной гостинице «Вестклифф-отель» — «Западный утес». Хозяйка миссис Перкинс дала нам номер с видом на море. Когда рано утром мы открывали окна, комната наполнялась изумительным морским воздухом. Там мы прожили года три или четыре.
Работать было прекрасно. Серьезные музыканты, приходили всегда подготовленными, занимались перед репетициями, и мы сумели многое сделать. Притом что условия были довольно паршивые. Репетировали в зимнем саду, неудобном, неустроенном, зимой там дуло из всех щелей, было холодно. Ну, что поделаешь? Согревались с помощью аллегро.
Следующей программой были все симфонии Бетховена, включая Мессу. Там имелся хор, Борнмут Симфони Куайер, так что мы исполняли и Мессу, и Девятую. Играли они превосходно.
Оркестр, так сказать, обслуживает всю Южную Англию, и мы очень много ездили. Саутгемптон, Бристоль, Плимут, Ньюкасл и дальше, дальше. Играли на лондонских «променадных» концертах Би-би-си и часто в Фестивальхолле. Раз в год Королевское филармоническое общество устраивает концерт для королевской семьи. Пригласили нас. Решили сыграть увертюру Бриттена, Фортепианный концерт Грига, потом увертюру и сцену с письмом из «Евгения Онегина» и «Франческу да Римини». После концерта нас с Леной принял принц Чарльз. Поблагодарил, сказал, что Чайковский его потряс. Меня впечатлила одна подробность: разговаривая со мной, он все время смотрел мне в глаза. Дружелюбно, без напора и ни на мгновение не отводя взгляд в сторону. Когда-то точно так же разговаривала со мной бельгийская королева Елизавета. Я подумал: вероятно, это и есть королевское воспитание. Возникало ощущение, что монарх полностью тебе принадлежит, что для него не существует ничего другого — только ты. Возможно, в ту минуту так и было на самом деле. Принц показался мне очень славным человеком, с таким можно легко подружиться. Но дружить с королями… как-то неловко. Впрочем, мы знаем музыкантов, которым так не кажется.
Мы играли классику и современную музыку, особенно британцев. Много исполняли Локшина, от которого оркестр был в восторге, о публике и не говорю. К сожалению, я не мог сделать запись и послать Шуре: строгие профсоюзные работники не разрешали включать даже любительский магнитофон.
По договоренности, время от времени мы с Леной отправлялись на континент, и я выступал с европейскими оркестрами, а кроме того, мы посматривали, как строится дом в Рамлинсбурге.
Из письма Р. Баршая А. Локшину, 1984 г.
Дорогой Шура!
Последнее время был страшно занят. Записывал с оркестром Радио «Жар-Птицу» Стравинского. Целиком весь балет в первоначальной редакции. Это была увлекательная работа. <…> Вчера играл концерт в Базеле: Лядов, Р. Штраус, Чайковский — «Франческа». Замечательная все же пьеса. На публику сильно действует. Иногда после напряженной работы, особенно на следующий день после какого-нибудь концерта, наступает хандра. И не потому, что никто тебе не скажет: «Здравствуй, Дмитрий Алексеич!»[15] Это они как раз говорят, и часто, употребляя, правда, не имя-отчество, а фамилию. Какой-то вирус мировой скорби нападает. Сильно удручает меня то, что приходится играть много разных программ, кроме тех, что выбираешь сам. Да и самому выбрать трудно.
И не из-за каких-то там идеологических соображений, а просто так — вкусовщина муз. организаторов. Вот им кажется, что это публика любит и пойдет на концерт, а это — нет. А в общем — никто ничего не понимает.
Завтра едем в Bournemouth. Послезавтра репетиция «Фантастической» Берлиоза. Кроме нее в программе будет «Ночь на Лысой горе» и Четвертый фортепианный концерт Бетховена. Солист Питер Донахо. Он имел большой успех на конкурсе Чайковского в Москве.
Передавайте всем вашим привет. С сердечным приветом,
Ваш Рудик.
К тому времени у меня сменился импресарио. Менеджеры из лондонской «Интермьюзик» сделали соблазнительное предложение: возглавить Ванкуверский симфонический оркестр. Говорили, что отказываться нельзя, что я сумею совмещать руководство обоими оркестрами, а Ванкувер — это очень перспективно. Переезжать необязательно, будете летать туда-сюда, работать периодами, сейчас многие дирижеры так делают. Я согласился.
В восемьдесят четвертом мне исполнилось шестьдесят лет. В этот день мы праздновали наше новоселье в Рамлинсбурге и пригласили всех соседей, которым тоже исполнилось шестьдесят в том году. С семьями, конечно. Лена напекла всяких замечательных вещей, которые она умеет печь. Например, она делает творожники, но не просто творожники, а в виде печенья. Ууу, это… Пальчики оближешь. Гости то и дело подбегали к блюду: ам, в рот, и убежал беседовать. А потом снова — скорей-скорей к блюду. У нас оказались очень славные соседи, с некоторыми мы близко подружились и теперь дружим и с их детьми и внуками.
На другой день мы полетели в Ванкувер.
56
В Британской Колумбии живет много англичан. Когда я получил пост шеф-дирижера, ванкуверская газета вышла с заголовком: «Английское влияние сохраняется».
Ванкувер — удивительно красивый: в нем множество небоскребов, но они построены как будто только из одного стекла с такой элегантностью, что не давят, и в них отражается небо и океан. Оркестр был отличный. Правда, находился в ужасающем финансовом положении, миллионные долги, у музыкантов — очень напряженные отношения с администрацией. По требованию профсоюза сезон открылся много позже, чем должен был.