– Я заходил дальше, чем кто бы то ни было, – осмелился возразить Вик, – но ничего похожего на обувь никогда не видал.
Бонавентура не сумел осмыслить услышанного. А может, не захотел. Он моргнул, закусил губу, и Вику показалось, что старик отбрыкивается от каких-то базовых механизмов понимания – от чего-то, превосходно ему известного, но предпочтительно отрицаемого. Он мгновение глядел Вику через плечо, а потом на глазах у него выступили слезинки.
– Никто из этих пацанят ни хрена не понимает, – воззвал он к комнате, словно там, кроме Вика, еще расположились слушатели. – Для них это все – шоу.
– Ты обо мне говоришь, – сказал Вик. Он был мирно настроен, но лицо у него сжалось и заострилось. – Ну ладно, старпер. Ну и пошел ты! – Он вынул пистолет Чемберса и уронил его на кровать, где тот остался лежать подле тощего, закутанного в простыни тела Бонавентуры, матово поблескивая черными пульками, взвешенными в каком-то магнитном поле для удержания элементарных частиц. – Мне сорок лет, идиот!
Бонавентура, морщась, отвел взор от пушки. Свернулся калачиком, закрыл глаза рукой.
– Атмо, не бросай меня тут! – взмолился он. – Не здесь![18]
– Ты надо мной издеваешься, – сказал Вик Серотонин. – С какой стати я сюда шляюсь? Да кто ты такой, чтобы надо мной подтрунивать?
Он тут же пожалел о сказанном. Снова поднял с кровати пистолет и спрятал.
– Прости, Эмиль, – произнес он. Положил руку старику на плечо. – Эй, ну извини, я иногда срываюсь. Ты просто помоги мне.
– Ты начинал с азов, – наконец ответил Бонавентура.
Вик усмехнулся.
– Потому и выжил, – сказал он. – Давай, ром допивай. Никто не оставляет «Блэк Харт» на завтра!
Успокоил старика, дождался, пока тот заснет, поставил пустую бутылку к другим таким же под кровать и пошел вниз по лестнице; дочь Бонавентуры тихо напомнила ему:
– Он тебе бизнес продал, Вик. Но он тебе не отец.
– А тебе? – окрысился Вик.
Она пожала плечами.
– Думай что хочешь, – сказала она. – Ты не такой умник, чтобы упирать на разницу.
Она была широкобедрая брюнетка с оливковой кожей. Что бы Вик себе ни думал, а она и впрямь пропутешествовала по гало от мира к миру, начав карьеру двухлеткой на руках Эмиля Бонавентуры. Он называл ее Эдит, невесть почему, и, хотя она совсем не походила на него, старался не ронять. Почти сорок лет прошло. Она понятия не имела, где они начали странствие и зачем, но до сих пор помнила бесконечные тупоносые динаточные грузовозы, некорпоративные ракетные порты, вечера в пыльных барах, где пахло опилками, Мон и барменов, сюсюкающих ей; там ее кормили всякой шнягой из меню и молоком, которое аж посинело от попытки не свернуться. Она заполняла их вакуум – в день встречи и, может быть, на следующий день, пролетая через их жизни дешевым размытым улыбающимся воспоминанием, которое они хранили потом при себе, пока их не догоняло то, что они пытались отрицать.
В детстве Эдит считалась талантливой и красивой девочкой. У нее были красивые ножки. Она рано выучилась играть на аккордеоне и танцевать на столе. Она обладала бескрайней энергией, особенно на публике.
– Что бы ты там ни молол, Вик Серотонин, а мы были сами себе нация. Entradista Эмиль и его Девчонка с Аккордеоном!
– Я про тебя ни разу не слыхал, – ответил Вик.
Иногда это заявление смешило Эдит, а сегодня заставило вспомнить себя-одиннадцатилетку.
– Да ладно, – сказала она, – расслабься. Будь как дома. Выпить хочешь? Или рому хватило? – (Вик отвел глаза.) – Думаешь, я не заметила? Не надо ему подсовывать выпивку.
Он уже слышал эти предостережения, так что удивился, когда Эдит вдруг подошла к нему вплотную и спросила:
– Если я тебе отдам тот дневник, ты его оставишь в покое?
– Ну что за шутки, Эдит! – протянул Вик.
Когда Эмиль Бонавентура прибыл в Саудади, тридцать лет назад, все писали на бумаге.
Так бывает. Все вдруг полюбили бумагу. Все ностальжи-лавочки торговали ею, кремовой или белой, чистой, с исчезающими линиями или с узором из крохотных бледно-серых прямоугольников, и стопки бумаги слабо отсвечивали за окнами лавок, словно то были ниши для мощей или раки. Там продавались блокноты всех видов, в невероятном разнообразии обложек, от древесной коры до имитации серого меха, с голографическими картинками из житий религиозных персонажей Древней Земли, набожно воздевших очи горе со сложенными для молитвы перстами, и стоило перевернуть страничку блокнота в свете ретролавки, как фигуры улыбались и осеняли клиентов крестом.
Были они такие же искусственные, как текстура самой бумаги: продукция франшизы Дяди Зипа по технологии откуда-то с другой планеты. И продавались во всевозможных форматах, закрываясь на все лады: на магниты, на замочки, на застежки, на комбинированные замки или узелки из волос, которыми следовало изящно обвязать тетрадку. Некоторые – более современными способами, так что воздух у края страниц едва заметно рябил: горе тому чужаку, кто посмеет сунуть туда пальцы.
Все покупали такие блокноты, потому что ни с того ни с сего стало прикольно записывать в них свои мысли и планы, списки покупок и всякое такое.
Писали: «Кем я хочу сегодня стать?»
Вели дневники.
Все неожиданно полюбили бумагу, не признаваясь почему, а вскоре любовь эта переметнулась на что-то другое. Но кое-кто извлек из нее большую практическую пользу. Эмиль Бонавентура подхватил привычку там, где бросили ее остальные, и принялся записывать в блокноты свои наблюдения – вплоть до последнего дня последней своей вылазки в Зону Саудади. К тому времени он уже не доверял памяти. Он слишком много времени провел в Зоне. Он вынужден был напоминать сложные маршруты, планы, инструкции самому себе. Данные. Ключи. Все, что не осмеливаешься забыть, когда занят в подобной отрасли. Все, что не осмеливаешься доверить оператору. Эмиль говаривал, что работа на теневиков отучила его доверять каким бы то ни было алгоритмам. Даже прирученным. Среди записей попадались заметки о достижениях Эмиля, а добился он многого. Наблюдения вроде: «В Секторе Семь всегда идет снег. Какая бы пора года ни стояла внутри, какая бы пора ни стояла снаружи». Он разделил всю Зону по Секторам. В те дни, что бы Эмиль впоследствии ни рассказывал, entradistas вынужденно доверяли одним лишь фактам; им приходилось уверять себя, что они обладают знанием, не доступным никому другому.
Эмиль предпочитал бумагу с водяными знаками, словно пытаясь дополнительно убедиться в подлинности написанного. Он писал наклонным трудноразборчивым почерком, мало отвечавшим его натуре. И прятал дневники. Он был скрытен, как и все те entradistas, и когда Вик Серотонин получил от Эмиля его бизнес, дневники в сделку не включили.
– Вик, это не шутка. Ты слишком о многом заставляешь его вспоминать. Если получишь дневник, оставишь его в покое?
– Я не перестану сюда приходить, – ответил Вик.
Она подошла так близко, что на Вика повеяло теплом ее тела.
– Нет? – поддразнила она. Серотонин попытался поцеловать Эдит, но та увернулась.
– Вик, если ты заполучишь этот блокнот, мы тебя больше не увидим. Так или иначе ты покойник. А что толку от твоей смерти или смерти Эмиля? Иди-ка сюда, Вик. Глянь-ка на это.
Пара-тройка детских костюмов ярко-изумрудного цвета с короткими тесными блузками из фальшатласа. Пары черных балетных кожаных туфелек возрастающих размеров. Аккордеоны и запчасти к ним. Некоторые аккордеоны Эдит использовала, учась играть, пока не вырастала из них или не ломала, а другие купила позднее, потому что они ей понравились. Всех цветов, от голубого электрик до яростно-зеленого, как ее костюмы, и насыщенно-маренового; покрыты толстыми слоями лака и снабжены металлическими эмблемами ракетных кораблей, взрывающихся звезд, снежных гор. Клавиши из кости редких чужацких зверей. Эдит признавала, что при взгляде на эту маленькую обувь ее тянет плакать. Она таскала за собой этот хлам повсюду – расставляла по полкам или располагала в шкафчиках со стеклянными дверцами и гравировкой сцен экзотической природы Древней Земли. Сегодня она вознамерилась показать Вику что-то новенькое.
– Я вот в этом выступала на Пумаль-Верде. – Костюм, завернутый в пожелтевшую ткань, напоминал униформу для маршевого шествия, и, честно говоря, Эдит не помнила, как это было. – Мне было четырнадцать. – Она зарылась лицом в болеро-жакетик и вдохнула незнакомые запахи. – Я бы тебе в ту пору понравилась. Я была такая невинная, Вик. Хочешь, я и тебе дам понюхать?
– Мне кажется, – сказал Вик, которому тон Эдит не понравился, – что так нечестно.
Эдит благодушно улыбнулась своим мыслям и перешла к следующему свертку. Разворачивая его, она что-то уронила на пол.
– Эй, Вик, – протянула она, – а что это у нас?
Старый блокнот в кожаном переплете.
– Господи!.. – выдохнул Вик Серотонин.
Он как раз потянулся за дневником, когда в комнате старика наверху что-то гулко бухнуло. Вик непроизвольно глянул на потолок, и Эдит, воспользовавшись этим, шустро выдернула у него блокнот. Их взгляды встретились.
– Эмиль не спит, Вик, – сказала она. – Ты бы пошел глянул, нужна ли ему помощь.
– Я с тобой хочу об этом поговорить, – ткнул он пальцем через плечо и покинул комнату.
Эдит смотрела ему вслед. Он всегда заботился о старике. Как и об Эдит, в чьем сознании продолжала играть для переполненных залов Девчонка с Аккордеоном, с макияжем на личике, заЗипированном для идеального сходства с Ширли Темпл; один инструмент за другим, все крупней и дороже, все больше хромированных накладок и дерева дорогих японских пород, год за годом, пока Эдит росла и играла по всему гало, а потом взялась строить карьеру в нью-нуэвском танго, но всегда старалась заботиться об Эмиле, и забота эта окружала ее ненавязчивым сознанием собственной вины, ведь Эмиль столько всего для Эдит сделал – а в итоге они оба угодили в ловушку, потому что теперь сам Эмиль был не в состоянии ни о ком заботиться. Она закрывала глаза и слышала игру на аккордеоне, чувствуя себя культиваркой – воплощенной в последовательности идеальных девичьих тел, облаченных в сверкающие костюмчики с чистенькими выходными юбочками, белые носки и туфельки с круглыми мысками из лакированной кожи. Она глядела вслед Вику Серотонину, размышляя обо всем этом.