– Я тоже в Овчарове живу, – сказал Соник.
– А где же еще, – как будто даже удивился Саянге, – ну, я пошел, дел еще до заката – делать не переделать. И ты домой иди.
– А я и так домой собирался, – сказал Соник, – спасибо за чай.
– Соснуха настоящая вещь, – сказал дед, – что надо, то и отдаст.
– А вы всегда по четыре варите? – поинтересовался вдруг Соник.
– Не всегда. Два раза в год варю по двести. Больше не могу, старый стал. А ты молодой. Придешь один раз хотя бы, поможешь?
– Помогу, – согласился Соник, – а когда?
– А я позову, – ответил Саянге, – ну, пошел я.
Вернувшись домой под вечер и наблюдая за своими ощущениями, Соник вдруг понял, что совершенно не чувствует усталости. «Соснуха настоящая вещь», – сообщил он хромой кобыле, наливая ей воду в поилку. «А вот кстати», – подумал он.
Варил сосновую почку на следующий день с самого утра, долго думал, чему посвящается эта одна, наконец произнес ужасающую галиматью: «эта одна отдаст коленное счастье, одно коленное счастье одной лошади». Вылил едва-едва пожелтевшую соснуху в воду для кобылы, сходил, отнес, накормил, напоил: вот я тебе, лошадь, гомеопатии наварил, пей. Потом накормил собак и ушел в дом работать, и работал до самого вечера, отвлекаясь только на кофе с сигаретой, да и то – в одной руке кофейник, в другой кисть, очень хорошо работалось в тот день, прямо жалко было отвлекаться.
А вечером вышел в сад и увидел, что лошадь ходит всеми четырьмя ногами, – во-первых, именно ходит, а во-вторых, всеми четырьмя, ни одна не поджата.
– Охуеть, – сказал Соник, – спасибо тебе, дед.
И все лето Соник варил соснуху. Сперва из одной почки для коленного счастья лошади, затем из двух – для коленного счастья лашади и ее же лошадиной силы, затем зачем-то прибавил почку лошадиной красоты, и у кобылы за неделю поменялись грива и хвост, сделавшись густыми и шелковистыми, как в рекламе швейцарского шампуня. Себе Соник заваривал почку силы или почку ума, но если с силой действительно происходили заметные вещи, как то, например, однажды, не задумываясь, Соник взял и перенес с места на место двухсотлитровую бочку с дождевой водой, не пролив ни капли – то для контрольной проверки ума не представлялось подходящего случая. Лошадь, между тем, гарцевала в саду, вытаптывая и выедая траву по всей площади, и размахивала волшебным по красоте хвостом.
Исчез Соник осенью, когда уже начались ночные заморозки. Пошел в дальний лес и не вернулся ни в тот день, ни в следующий, ни через два дня, ни через три, а потом его искало МЧС, вооруженное вертолетами, но так и не нашло. Соник вышел сам – уже по снегу, в легкой куртке, на двадцать пятые сутки, но не к Овчарову, а почти к самому Тернею, а это 600 километров на север – и очень удивлялся, что 600 километров такое плевое расстояние, которое он, Соник, промахал меньше чем за половину дня, а когда ему сказали, сколько времени его не было на самом деле, то он сперва не поверил, а затем закрыл лицо руками и спросил из-под ладоней, что теперь с лошадью и собаками. И с лошадью, и с собаками было нормально – Жмых, Владыч и Оперная Певица составили график и кормили Соникову скотину, это понятно; но Соника-то уже все похоронили, и собаки его сперва выли страшно, тоскливо, а потом перестали.
Соник сидел в кафе «Синий ара» и было ясно, что сейчас он расскажет свою историю, точнее, историю своего исчезновения, и Соник рассказал – и про летнюю встречу с Саянге, и про соснуху, и про коленное счастье лошади, и про то, как взял крекеров и пошел в дальний лес, точно зная, что его ждет Саянге, и действительно, встретился со стариком, и тот сказал «молодец, что готовился» – и привел его к ручью, что стекал водопадом со скалы, метров семь высотой скала, – вот отсюда, сказал, мы возьмем воду.
– Ну и мы набрали воды, а потом собирали почки, дед говорит: «Нам надо четыреста», я подумал еще – ох, это что же мы будем у них брать, а дед говорит: «Увидишь». А потом сварил чифирь, и я сделал глоток.
Соник замолчал.
– И что? – спросил Жмых.
– И все, – сказал Соник и снова замолчал.
– Соник, что говорил дед про почки? – осторожно спросила хозяйка кафе, Анна, – что вы у них взяли?
Соник посмотрел на Анну, потом на Владыча, на Оперную Певицу, на Жмыха, на Захарова, на почти трезвого Тома – и ответил:
– Не поверите. Дед просил их отдать нам мировое зло.
– Так и говорил? «эта одна отдаст нам мировое зло, и это одна отдаст нам мировое зло»? – уточнил Захаров, – и так четыреста раз?
– Ну почти. Он их когда варил, то молчал, но я у себя в голове знал, что он их просит отдать зло. Я ждал, что разозлюсь, и что дед разозлится, и мы с ним натворим чего-нибудь. Не знаю даже, что именно. Потом подумал – да ну нет, не за такой херней же он меня сюда звал. Как-то глупо, почек нажравшись, тайгу палить или там не знаю что. И вот когда глоток сделал, то оно не сразу – все, а сначала очень грустно стало мне. Так грустно, что я почти умер там. Дышать не мог, такое горе у меня было. И дед сделал глоток. А потом все прошло, ничего больше не чувствовал, и мы с ним тот чифирь допили, да и пошли. Потом снег начался. Потом дед сказал – ну все, дальше сам, вон там деревня. И я вышел к Тернею. Но мы часа три шли, не больше. Ну, может быть, четыре.
– Это вы день рождения его отмечали? – сочувственно спросил Том.
– Нет, – ответил Соник, – кажется, наоборот. Хотя я точно не уверен.
Помолчали.
– Дааа, – сказал Жмых.
– Вот это дела, – согласился Владыч, – и что теперь?
– Да а что, – сказал Соник, – как жили, так и будем. А то прям мало всякого происходит, можно подумать.
– А старик-то, говоришь, овчаровский? – спросил Захаров.
– Из Косого, – кивнул Соник, – помнишь там дома одинаковые? Вот там его родня вся живет.
Иван Саянге пришел, как обычно, в конце февраля, погладил собак, погладил чьих-то Саянге, затем, не заходя в дом, развернулся и подался прочь со двора.
Соник вышел во двор, чтобы угомонить разлаявшихся собак и увидел за калиткой гостя.
– Заходи, дед, – сказал он, – у меня есть крекеры.
– Это хорошо, – обрадовался Саянге, – я их полюбил.
И еще раз шесть бывал старик в гостях у Соника, и каждый раз нюхал полпачки крекеров, выпивал стакан соснухи на восьми почках – по четыре на брата – и уходил к себе в Косой переулок, а в конце апреля пришел к Сонику в последний раз и сказал, что скоро к нему в гости приедет старший брат-близнец, Иван Саянге, внук шамана.
– А ты? – спросил Соник, – ты ему рад?
– Очень, я его с рождения не видел, – искренне ответил дед, – даже жаль, что и не увижу.
– И, ведь, главное, как две капли воды, и зовут так же, и взгляд, и повадка, и, что самое интересное, меня знает по имени, – рассказывал потом Соник завсегдатаям «Синего Ары», – всей-то разницы, что внук шамана, а тот, значит, каким-то образом не внук. Пришел ко мне, крекеров всю пачку вынюхал, соснухи выдул два стакана, веселый такой старикан, понравился мне. В лес звал. Сам-то он в мае уйдет, а меня летом звал прийти.
– В дальний? – спросил Жмых.
– Ага.
– На день рождения?
– Ну или наоборот.
– Пойдешь?
– За собаками и лошадью присмотрите, если что?
– Спросил, главное. Молодец.
– Тогда пойду, конечно.
На порцию берется ¾ стакана обычной родниковой или колодезной воды и четыре сосновые почки, отвечающих за благополучие здоровья, места и времени. В закипевшую на огне воду вбрасываем по одной почке соответствующего назначения. Когда вода приобретает цвет чая, снимает котелок с огня, переливаем содержимое в кружку или другую удобную посуду, пьем горячим, но не обжигающим. Почки, отдавшие силу, следует с благодарностью съесть.
Макс ФрайБерег есть
Майя была рыжая; класса до восьмого ее дразнили, а потом перестали, потому что повзрослели и разглядели наконец, какая она удивительная с этими своими рыжими кудрями, прозрачными голубыми глазами и точеным курносым лицом.
Маша всегда это понимала, с первого дня в подготовительном классе, где их с Майей посадили за одну парту, и Маша так восторженно страдала от соседства с ее сказочной красотой, так мучительно стеснялась, что ни разу не смогла ответить на простые вопросы учительницы и заработала репутацию тупицы, хотя на самом деле с пяти лет умела читать и складывать числа; вычитать, правда, научилась гораздо позже. Машу пугало это математическое действие, ей казалось, числу должно быть больно, когда из него вычитают. Справиться с вычитанием однажды помог отец – велел ей поднять тяжелую сетку с картошкой, потом забрал и сказал: «Я только что из тебя эту сетку вычел. Запомни: когда вычитают, становится легко». С тех пор Маша полюбила вычитание; всякий раз, решая заданные на дом примеры, представляла, какое облегчение испытывает число сорок два, избавляясь от например семнадцати. И внутренне ликовала: это я, я ему помогла!
Их распределили в разные классы, Майю в «А», Машу – в «Б», и с учебой у Маши сразу наладилось. Только перемены, когда все одновременно оказывались в коридоре, были головокружительно прекрасны и совершенно невыносимы, заполнены мучительным предчувствием счастья, которое охватывало ее, когда где-нибудь на лестнице или у входа в буфет мелькала вызывающе яркая, как мандарин, Майина голова.
Индре была молчаливая, не тихоня, а именно молчунья, твердая и упрямая. Некрасивая, по крайней мере, так тогда всем казалось – большеротая, с вечно прищуренными глазами и резко очерченным треугольным скуластым лицом. И очень храбрая – неброской безмятежной храбростью человека, который много раз пробовал испугаться, но, не добившись успеха, решил: ладно, и так сойдет. Когда кто-то из мальчишек принес в школу лягушку, чтобы напугать одноклассниц, Индре отобрала ее и ушла, ни у кого не спросив разрешения. Вернулась только к началу следующего урока, на гневные вопли учительницы отвечала со сдержанным удивлением: лягушка живая, в школе ей плохо, поэтому надо было срочно унести ее к пруду и там отпустить. «Когда кому-то очень плохо, он может умереть, разве вы не знаете?» – снисходительно объясняла Индре. Учительница тогда так растерялась, что даже не стала записывать замечание в дневник, мальчишки притихли и не пытались с ней поквитаться,