Не то чтобы Маша всерьез считала кукол своими подружками. Даже когда оставшись дома одна, рассаживала их на столе, чтобы вместе пить чай. И когда хвасталась перед ними новым проектом мужа, который сама помогла довести до ума, или жаловалась на дожди, испортившие поездку к морю, не фантазировала, будто куклы ее слышат, не сочиняла за них ответы, ей бы такое в голову не пришло. Просто возня с куклами ее успокаивала. Утешала – хотя сказал бы кто Маше, что она нуждается в утешении, покрутила бы пальцем у виска.
Что именно с ней сейчас происходило – поди разбери. Наверное, просто три несбывшиеся детские дружбы наконец-то не сбылись окончательно и бесповоротно. Перестали казаться Маше чем-то таким, что вполне могло бы случиться, если бы она повела себя как-то иначе, сказала вовремя нужные слова, набралась храбрости пригласить на прогулку, предложила помочь. Потому что – нет, никак не могло. Ничего бы не получилось. Да и не было нужно – ни ей, ни им, никому.
И пока три куклы, белокурая, темноволосая, рыжая, сидят на столе среди крошечных китайских пиал, можно наконец-то вычесть из себя, окончательно и бесповоротно, – не их, а робкую девочку Машу, полную смутных надежд неизвестно на что. Прощай, дорогая, волшебные феи и ангелы давно заждались тебя на голубых джинсовых небесах.
Когда вычитают, становится легче, папа был совершенно прав. Только вычитать надо по-честному. И терять взаправду, не жульничая, ничего не припрятав в сердце на черный день. И любить – просто так, без надежды, зато и без горечи, вечной спутницы напрасных надежд.
– Этот ваш сраный кризис так называемого среднего возраста накрыл меня прямо в самолете, – говорит Индре старому другу, которого не видела несколько лет. – Причем летела я в отпуск, усталая и довольная, по большей части, собой. И тут эти два мужичка… ну что ты смеешься? Нет, это не романтическая история. Вернее, как раз романтическая, но в другом смысле. Эти двое всю дорогу так страстно обсуждали актуальные проблемы спектрофотометрии, так увлеченно спорили, так радовались, приходя к согласию, что мне сперва стало любопытно, потом обидно, что я не все понимаю в их споре, а потом просто откровенно завидно, так что к концу полета от меня остались руины. Можно сказать, вообще ничего, кроме сожалений об упущенных возможностях.
– Ушла из науки, – говорит Индре, – а она этого даже не заметила, распрекрасно обходится без меня. У науки есть эти двое и еще примерно миллион таких же счастливых придурков, увлеченных черт знает чем. Это у меня ее нет. И возвращаться поздно – так мне тогда казалось. Мне было уже почти сорок пять, и за последние пятнадцать лет я не прочитала ни одной научной статьи, даже из любопытства. Собственно, потому и не читала, что любопытства не было. Думала – может, оно вернется когда-нибудь потом. И вот, вернулось. Только все сроки вышли. Мой поезд не просто ушел, а уехал на другую планету. Например, на Сатурн.
– Как я выбиралась, это отдельная история, – говорит Индре. – Очень смешная. Потому что про подсознание, а про него все смешно. Мне, представляешь, стали сниться библиотеки. Чуть ли не каждую ночь. Сидела там, как примерная студентка, читала что-то условно научное. Очень условно; впрочем, это же сон. Я потом многих расспрашивала, оказалось, во сне никто не читает, а я еще и конспектировала, представляешь? Правда все равно без толку: наяву мне ничего не удавалось вспомнить, а жаль. Ладно, важно на самом деле не это. Просто меня так задрали повторяющиеся сны про учебу, что я наконец решила: если все равно так мучиться, лучше уж наяву. И принялась наверстывать упущенное; его, как ты понимаешь, почти бесконечно много, но у меня до сих пор вполне светлая голова.
– И понемногу выяснилось, – говорит Индре, – что слухи об отъезде моего последнего поезда на Сатурн были несколько преувеличены. Ну или поезд все-таки не последний. Можно, оказывается, вернуться в науку даже после перерыва в полтора десятка лет. Большими усилиями, дорогой ценой и не то чтобы на желанную позицию. Но слушай, какая разница, главное начать.
– Почти год ждала операции, – говорит Майя сестре, – а ее постоянно переносили, все время находились какие-то противопоказания, с ними надо было разбираться отдельно; разбирались, конечно, я ждала, а время еле ползло. Врачи наперебой меня успокаивали, говорили, штатная ситуация, все будет хорошо, а я никак не могла им поверить, потому что слова это слова, а серый туман, кроме которого ничего не видишь, это серый туман, нет таких слов, что его сильней.
– Какое там «хорошо держалась», – говорит Майя. – Ну не билась с утра до ночи головой об стенку, это да, но и то, я думаю, только потому, что мне запретили делать резкие движения, а я послушная пациентка, нельзя – значит нельзя, вот и сидела тихонько, но Морис недавно сказал, меня в те дни окружало темно-свинцовое облако отчаяния, невидимое, конечно, но явственно ощутимое, так что он всякий раз усилием воли заставлял себя ко мне подходить. Вот кто у нас, кстати, хорошо держался. Я даже обижалась – я слепая, а он совершенно спокоен, как будто ничего не случилось. Теперь-то мне ясно, что это было за спокойствие. И какой ценой.
– Я бы, наверное, чокнулась от такой жизни, – говорит Майя, – но однажды, примерно за полгода до операции, мне приснилось, что я сижу на подоконнике – широком, почти метровом, как был у нас дома в детстве – помнишь? – и смотрю в окно. И, конечно, отлично все вижу. А за окном, как в документальном кино, мелькают улицы разных города, некоторые знакомые, там точно были Киев, Париж и Венеция, а другие не похожи вообще ни на что, и люди ходили в очень странной одежде, если это вообще были люди – ну, на то и сон. Я проснулась такая счастливая, словно меня уже вылечили, хотя вокруг, конечно, по-прежнему был только серый туман. Но теперь он казался занавесом – ну, как в театре, о котором знаешь, что он вот-вот поднимется, и тебе покажут все.
– И потом каждый раз, когда меня заново накрывало ужасом, что серый туман теперь навсегда, – говорит Майя, – я открывала окно, чтобы слышать уличный шум и чувствовать ветер, и вспоминала тот сон. И представляла, что вижу, как далеко внизу люди выходят из магазинов, идут к автобусной остановке, радуются, встречая знакомых, останавливаются, чтобы ответить на сообщение, а потом – как будто вместо нашей улицы появляется та, по которой мы с тобой когда-то ходили в школу, а потом – Триумфальная арка на месте булочной, или памятник Колумбу на клумбе, или Колизей в самом конце квартала, все равно что. Нет, это были не видения, а просто фантазии, но меня они утешали и успокаивали, сама не знаю почему. Я до сих пор иногда так развлекаюсь, когда начинаю паниковать, что зрение якобы снова падает, или очень устану, или просто плохое настроение с самого утра.
Жизнь, – думает Тамара, говорить о таких вещах ей не с кем, – как темная холодная вода, в которую я зачем-то вошла уже примерно по плечи, но вместо того, чтобы развернуться обратно к берегу, делаю еще один шаг. И заранее знаю, что сделаю следующий, сколько надо, столько и сделаю, даже в спину толкать не надо, как миленькая, сама.
В доме, – думает Тамара, – чисто, светло и натоплено, приготовлен обед, нашла в интернете несколько фильмов, которые давно хотела посмотреть, дочка приедет в пятницу, обещала остаться на выходные, а все равно такая тоска. Ничего толком у меня не было, ничего уже не сбудется, ни у кого не сбывается, никогда.
Но откуда тогда, – думает Тамара, – берется это удивительное ощущение, будто кто-то далекий любит меня так сильно, что каждый день заново радуется, что я есть на свете? Неважно, как выгляжу, какой у меня характер, кем работаю, что думаю о разных вещах, каких успела натворить глупостей, а каких, к сожалению, не успела, просто не выпало шанса, но ему и это неважно, главное, я просто есть, как звезда в ночном небе. От звезды никто ничего не ждет и не требует, ей достаточно быть звездой.
Интересно, с чего я взяла, – думает Тамара, – будто этой неведомо чьей любви достаточно, чтобы перевесить отсутствие смысла и даже надежды однажды его обрести? Ни с чего. Но какая разница, если я все чаще и чаще чувствую себя так, словно темная вода расступается, и я поворачиваю к берегу, и берег – есть.
С ромом следует пить чай, который в европейской традиции называют «черным». Идеальный вариант – цейлонский, крупнолистный, но, в общем, подойдет любой черный чай без ароматизатора.
Желательно заварить чай правильно. То есть не кипятить воду, а нагреть ее до появления первых пузырьков, ополоснуть заварочный чайник, засыпать туда чай (классический расчет: одна чайная ложка на чашку плюс еще одна «для чайника»). Плеснуть немного горячей воды, закрыть чайник крышкой, две-три минуты спустя, когда чайные листья раскроются, долить воды.
Но, честно говоря, с ромом можно пить и неправильно заваренный чай. А если совсем начистоту, даже чай в пакетиках станет практически божественным напитком после того, как смешается с ромом. Единственное жесткое требование – чай должен быть крепкий. Я знаю, некоторые люди называют чай словом «заварка» и щедро разбавляют водой. Так вот, об этой традиции вы, пожалуйста, забудьте.
Ром должен быть темный. Светлый ром, конечно, тоже можно пустить в дело, но будьте готовы, что у вас получится, скажем так, далекий от идеала напиток.
Сперва в чашку наливают ром, а уже потом чай. Не знаю почему. Можно считать это бессмысленным суеверием. Но соблюдать придется как самое настоящее правило.
Рома не должно быть слишком много. Больше двадцати пяти граммов на двухсотграммовую чашку не наливайте. Потому что у нас нет задачи напиться (а если есть, разбавлять ром чаем совершенно ни к чему).
В чай желательно добавить лимон, если будете класть сахар, лучше взять коричневый, тростниковый, но в общем любой сойдет.